100 великих казней

В широком смысле слово «казнь» означает наказание; в таком смысле оно употреблялось в церковных книгах и древних юридических памятниках (например, в Уставе Ярослава о церковных судах). Царский судебник подразумевает под этим только лишение жизни (казнь смертная) и наказание кнутом (казнь торговая). Уложение царя Алексея Михайловича противопоставляет слова «казнь» и «наказание», разделяя все преступления на две категории: за одни положено «казнить смертью», за другие «чинить наказания». На протяжении уже многих столетий слово «казнь» употребляется исключительно в смысле казни смертной.

В истории права смертная казнь разделяется на простую (повешение, отсечение головы, расстрел, удавление, утопление, побиение камнями, отравление и пр.) и квалифицированную, сопряженную с особыми мучениями (четвертование, колесование, сожжение, залитие горла расплавленным металлом, потопление в мешке с собакой, кошкой, петухом и змеей, посажение на кол и др.).

В наши дни вопрос о допустимости смертной казни стал предметом обсуждения и осмысления мировой общественности и рассматривается теперь не только с юридической и политической, но и с нравственной точки зрения.

Возможно, в XXI веке казнь исчезнет из кодексов как наказание, не соответствующее современному правовоззрению. Она противоречит положению о правах человека, отрицательно действует на общественное мнение и не удовлетворяет требованиям современной теории наказаний: казнь не индивидуальна, ибо тяжело переносится близкими преступника; неделима, а потому не может быть назначаема по мере вины; не служит цели исправления; непоправима (в случае судебной ошибки); не может быть оправдана интересами безопасности общества и устрашением.

Известны примеры, когда пришедшие к власти милосердные правители на протяжении долгих лет вообще никого не казнили (в России образец милосердия показала императрица Елизавета, получившая в народе прозвище Кроткой), однако это настолько изумляло их потомков, что они, едва придя к власти, яростно принимались исправлять огрехи старшего поколения. Казнили широко, с размахом, с торжественными процедурами, сродни карнавальным, с громогласным оповещением населения и продажей билетов на самые лучшие места.

Изучая биографии тех, кому выпала честь быть официально и, как правило, публично казненными, приходишь к выводу, что казнь во все века являлась самым надежным средством подавления и наказания.

Политические казни, как правило, являются наказанием за действия, наносящие вред интересам государства, как то:

– шпионаж, измена и т.п. вероотступления подданных;

– заговоры и неудавшиеся бунты, которые в случае удачного завершения получают статус революционного переворота;

– казни высокопоставленных особ, служащих помехой в борьбе за трон, власть, богатство. Это предательские казни, совершающиеся из боязни, нетерпения или честолюбия. Впрочем, рисковать головой – «почетная обязанность» королей и членов королевской семьи.

Казни в период абсолютного террора, культа личности совершаются новым режимом из-за чувства неуверенности и зыбкости своего положения, а также параноидального страха перед прошлым укладом.

Человек по воле своих судей отправлялся в мир иной, освобождая от собственного присутствия мир реальный, где он по каким-то соображениям стал лишней фигурой – совершил преступление против власти, нарушил нравственный закон или встал на пути очередного претендента на престол.

На раннем этапе развития общества человека, нарушившего моральные законы племени, рода, просто-напросто выгоняли за пределы общины, тем самым обрекая его на угасающее существование, в период античности для многих смерть была предпочтительнее изгнания из родного города. Со временем для поддержания своих законов общество начало наказывать публично и эффектно.

Поразительны в этом отношении средневековые религиозные процессы. Массовая вера порождала и массовую истерию.

По части лишения жизни ближнего своего человечество проявляло выдумку, изобретательность и несомненный творческий размах.

Казни превращались в своего рода шоу, собиравшие огромные зрительские аудитории. Учитывалось буквально все: медленно или быстро должна умереть жертва, эффектность и зрелищность, степень вины и тяжесть преступления, а также этнические вкусы, темперамент и национальные пристрастия.

В странах Востока, например, особой популярностью пользовались: сдирание кожи заживо, битье камнями, сажание на кол. В редких, будничных случаях в целях экономии средств и времени – отрубание головы.

Технический прогресс дал в помощь правосудию огнестрельное оружие.

Американцы наиболее гуманным и символичным считают электрический стул, газовую камеру и смертельную инъекцию – то есть абсолютно бескровные способы.

В этой книге мы намерены рассмотреть понятие смертной казни как социальное явление. В конце концов, существовали и существуют враги общества, которых оно было вынуждено наказать, дабы не поощрить остальных превратиться в стаю убийц и насильников. Однако сплошь и рядом в истории нам встречаются личности, зверски убитые публично только за то, что они честно исповедовали свои убеждения, либо за то, что их политические взгляды отличались от официальных.

Авторы испытывали немалое искушение пойти вслед за историей и выбрать из нее наиболее кровавые эпизоды, расположив их в хронологическом порядке. Однако, сделав так, мы бесконечно принизили бы многих жертв террора, выстроив их в одну шеренгу. Нет, нельзя, невозможно сравнить казнь Спасителя с казнью того же Картуша, поскольку и личности казненных слишком разнятся да и цели казни тоже: в первом случае в угоду политическим амбициям был наказан невинный, во втором же – пусть незаурядный, но вор и грабитель.

Мы не будем говорить о способах казней, наша цель – рассказать о наиболее известных в истории казненных, а также о тех, чья казнь вызвала наибольший общественно-политический резонанс в современном обществе и оказала влияние на дальнейший ход мировой истории. Нам хотелось бы также выделить принципы, руководствуясь которыми, судьи выносили официальный приговор, и поразмышлять об обществе, в котором мы живем и которое может быть милосердным и беспощадным одновременно.

СОКРАТ

Отношение к философам в нашем мире всегда было неоднозначным. С одной стороны, признавалось, что эти люди – носители земной мудрости. С другой же – молчаливо подразумевалось, что не всякая мудрость нужна народу. Многие римские цезари, раздосадованные чрезмерным обилием в стране этаких «мудрецов», проводили самые настоящие «чистки», изгоняя философов за пределы «матери городов», но не рискуя, однако, повторить пример Афин, где впервые был казнен философ.

Что же такого привлекательного (и тем более ненавистного) было в этом внешне некрасивом, даже отталкивающей внешности человеке, одолеваемом злой женой, бедностью и лишениями? Что привлекало к нему молодежь? Что отвратило от него родной город? И, наконец, каким образом его смерть стала настоящим триумфом его философии?

«Я знаю только то, что ничего не знаю», – вот излюбленное выражение Сократа. Это значит, что, «как бы далеко я ни продвинулся в одиссеях мысли, я не успокаиваюсь на достигнутом, не обманываю себя иллюзией, что поймал жар-птицу истины».

Но Сократа сопровождала не только восторженная молодежь, но и взгляды, полные ненависти. Особенно возненавидели Сократа те из философов, которые искусство доказывать правое и неправое сделали своей профессией.

Первым полушутливым, полусерьезным обвинением против Сократа явилась постановка в 423 году комедии Аристофана «Облака», в которой Сократ изображается мастером «кривых речей». А в один из дней 399 года до н.э. жители Афин прочли выставленный для всеобщего обсуждения текст: «Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифеец, против Сократа, сына Софраникса из дома Алопеки. Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает город, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодежи. Требуемое наказание – смерть». Мошенники мысли не простили Сократу его иронии, слишком разорительной для них. В речах Сократа на суде, с большой художественной силой переданных Платоном, поражает то, что он сам сознательно и решительно отрицал все пути к спасению, сам шел навстречу смертному приговору: «Раз уж, афиняне, вы дошли до такого позора, что судите мудрейшего из эллинов, то испейте чашу позора до дна. Не меня, Сократа, судите вы, а самих себя, не мне выносите приговор, а себе, на вас ложится несмываемое клеймо. Лишая жизни мудрого и благородного человека, общество себя лишает мудрости и благородства, себя лишает стимулирующей силы, ищущей, беспокоящей мысли. И вот меня, человека медлительного и старого (Сократу было тогда 70 лет. – Примеч. авт.), догнала та, что настигает не так стремительно, – смерть, а моих обвинителей, людей сильных и проворных, – та, что бежит быстрее, – испорченность. Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости».

У порога смерти Сократ пророчествовал, что тотчас после его гибели постигнет афинян кара более тяжелая, чем та, которой его покарали. Юный ученик Сократа – Платон, присутствовавший на судебном процессе, испытал настолько сильное нравственное потрясение, что тяжело заболел. «Как жить дальше в обществе, которое карает за мудрость?» – этот вопрос встал перед Платоном во всей своей драматичности и породил другой вопрос: «Каким должно быть общество, построенное в полном соответствии с мудростью?»

Сократ был приговорен к смертной казни по официальному обвинению «за введение новых божеств и за развращение молодежи в новом духе», то есть за то, что мы сейчас называем инакомыслием. За смертную казнь проголосовали 300 человек, против 200. Сократ должен был выпить «государственный яд» – цикуту. Этот яд вызывает паралич. Смерть наступает от судорог, приводящих к удушью.

По некоторым причинам казнь Сократа была отложена на 30 дней. Друзья уговаривали философа бежать, но он отказался.

Платон в диалоге «Федон» оставил нам описание смерти Сократа: «Последний день Сократа прошел в просветленных беседах о бессмертии души. Причем Сократ так оживленно обсуждал эту проблему, что тюремный прислужник несколько раз просил собеседников успокоиться: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, Сократу следует избегать, иначе положенная порция яда не подействует и ему придется пить отраву дважды и даже трижды. Подобные напоминания лишь актуализировали тему беседы.

Сократ признался своим друзьям в том, что он полон радостной надежды, ведь умерших, как гласят старинные предания, ждет потустороннее будущее. Сократ твердо надеялся, что за свою справедливую жизнь он после смерти попадет в общество мудрых богов и знаменитых людей. Смерть и то, что за ней последует, представляют собой награду за муки жизни. «Те, кто подлинно предан философии, – говорил Сократ, – заняты, по сути вещей, только одним – умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но, если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремиться к одной цели, а потом, когда она оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся».

Сократ считал, что он заслужил свою смерть, поскольку боги, без воли которых ничего не происходит, допустили его осуждение.

Подлинный философ должен провести земную жизнь не как попало, а в напряженной заботе о дарованной ему бессмертной душе.

То, что в исторической ретроспективе очевидно для нас, было – в перспективе – видно и понятно самому Сократу: мудрость, несправедливо осужденная в его лице на смерть, еще станет судьей над несправедливостью. И, услышав от кого-то фразу: «Афиняне осудили тебя, Сократ, к смерти», – он спокойно ответил: «А их к смерти осудила природа».

Последний день Сократа клонился к закату. Настало время последних дел. Оставив друзей, Сократ удалился на омовение перед смертью. Подобное омовение имело ритуальный смысл и символизировало очищение тела от грехов земной жизни. После омовения Сократ попрощался с родными, дал им наставления и велел возвращаться домой.

Когда принесли цикуту в кубке, Сократ спросил у тюремного служителя: «Ну, милый друг, что мне следует делать?»

Служитель сказал, что содержимое кубка надо испить, затем ходить, пока не возникнет чувства тяжести в бедрах. После этого нужно лечь.

Мысленно совершив возлияние богам за удачное переселение души в иной мир, Сократ спокойно и легко выпил чашу до дна.

Друзья его заплакали, но Сократ попросил их успокоиться, напомнив, что умирать должно в благоговейном молчании.

Он походил немного, как велел служитель, а когда отяжелели ноги, лег на тюремный топчан на спину и закутался. Тюремщик время от времени подходил к философу и трогал его ноги. Он сильно сжал стопу Сократа и спросил, чувствует ли тот боль. Сократ ответил отрицательно. Надавливая на ногу все выше и выше, служитель добрался до бедер. Он показал друзьям Сократа, что тело его холодеет и цепенеет, и сказал, что смерть наступит, когда яд дойдет до сердца. Внезапно Сократ откинул одеяние и сказал, обращаясь к одному из друзей: «Критон, мы должны Акслепию петуха. Так отдайте же, не забудьте». Это были последние слова философа. Критон спросил, не хочет ли он сказать еще что-нибудь, но Сократ промолчал, а вскоре тело его вздрогнуло в последний раз.

КАТИЛИНАРИИ

Личность Катилины – вечная загадка истории. В сочинениях разных авторов мы встречаем столь противоречивые факты его биографии, что остается только положиться на здравый смысл, отделяя зерна истины от плевел клеветы.

Сочинения Цицерона и Гая Саллюстия Криспа изобилуют нападками на личность Катилины, однако никаких реальных доказательств позорных фактов биографии возмутителя Рима нет. Цицерон, своими руками подготовивший гибель Катилины, через семь лет после его смерти признал публично, что Катилина был выдающимся во всех отношениях человеком и он считает его прекрасным гражданином.

Строго говоря, здесь пойдет рассказ не о его казни, каковой не было, но о казни катилинариев, людей, доверившихся Катилине, и его политических сторонников.

Люций Сергий Катилина происходил из древнего, но обедневшего рода Сергиев. В первый раз, как утверждал Гай Саллюстий Крисп, Катилина появился на исторической сцене во времена диктатуры Суллы.

Рим в то время был рабовладельческой республикой, раздираемой внутрипартийной борьбой. Несмотря на институт ежегодно избираемых консулов, время от времени власть в руки брали диктаторы. Придя к власти, Сулла составил проскрипционные списки своих политических противников (лидером их был Марий), которые подвергались беспощадному уничтожению.

Цицерон обличает Катилину. Картина Чезаре Маччари

Будучи ревностным сторонником Суллы, Катилина умертвил в это время множество марианцев, в том числе своего свояка Цецелия. Еще раньше он убил родного брата и, опасаясь заслуженного наказания, добился того, что убитый был внесен в проскрипции, как будто был еще жив. В 67 году до н.э. Катилина был наместником в Африке и за тяжкие преступления, которые позволял себе во время своего пропреторства в этой провинции, был отдан под суд. Из этого дела он, подкупив своих судей, вышел свободным, но в страшной бедности и обремененный долгами. Словом, это был типичный римский патриций: алчный, продажный, беспринципный, рвущийся к власти.

В 65 году до н.э. Катилина возвратился в столицу и начал бороться за должность консула. Чтобы помешать ему, аристократическая партия обвинила его в лихоимстве, после чего, по словам Цицерона, он будто бы решил силой захватить власть, умертвив консулов и сенаторов. Случись такое, и Рим получил бы нового Суллу, не менее жестокого, чем первый.

День заговора якобы был назначен на 1 января 65 года до н.э., когда знать и магистратура должны были собраться на Капитолии для торжественных жертвоприношений, но слухи о заговоре распространились по Риму, и план не удался. В правдивости этих рассказов можно усомниться уже просто ввиду того, что ни Катилина, ни кто-либо из его друзей не были арестованы или убиты. Сам консул Торкват, на чью жизнь Катилина будто бы покушался, по-прежнему оставался его другом, и когда в 64 году до н.э. состоялся процесс по обвинению Катилины в лихоимстве, Торкват не задумался вынести ему оправдательный вердикт, тем самым засвидетельствовав невиновность Катилины по обоим обвинениям.

В 64 году до н.э., после процесса, Катилина выставил свою кандидатуру на консульство 63 года до н.э. в качестве вождя демократической оппозиции против Цицерона и пятерых других. Однако победил Цицерон.

Перед выборами 62 года до н.э. Катилина решил действовать по-иному. Он собрал в Этрурии значительное войско из всех недовольных элементов общества, намереваясь сразу же после выборов поднять восстание.

Но Цицерон разгадал его планы. Через Фульвию, любовницу одного из приближенных Катилины, Курия, он был осведомлен о каждом шаге недруга и накануне выборов решил провести атаку – 20 ноября он получил от Сената разрешение отложить день выборов, а 21-го учинил в Сенате формальный допрос Катилине.

Последний и не думал скрывать своих намерений. «Римское государство, – сказал он, – состоит из двух организмов – один слабый, со слабою головой (Сенат), а другой сильный, но без головы (народ): он, Катилина, намерен играть роль первого для второго». С этими словами он вышел из курии, оставив Сенат в изумлении и ужасе. Цицерон надеялся, что Катилина будет растерзан на месте, однако был обманут в своих ожиданиях.

Тем не менее Катилина выборы проиграл – Цицерон в совершенстве владел искусством убеждения и красноречия. В течение нескольких месяцев перед выборами Цицерон распространял такие слухи о заговоре Катилины, что у простых обывателей волосы становились дыбом. Уверяли, что заговорщики встречались не иначе как темной ночью; они давали друг другу страшные клятвы; пробовали друг у друга кровь; убивали младенцев и гадали по их внутренностям; они замышляли перебить знатнейших граждан; собирались сжечь и разграбить весь город; они даже распределили его на сто участков и создали специальные комитеты для одновременного приведения этого замысла в исполнение и т.д. В итоге горожане поголовно проголосовали за сенатских кандидатов. Катилина снова проиграл.

Раздосадованный, он отправился в Этрурию, передав дела в Риме своим ближайшим соратникам: претору Публию Корнелию Лентулу Суре и сенатору Каю Корнелию Цетегу. Узнав об этом, Цицерон решил, что называется, разбить врага наголову.

Он опять распространил слухи о злодейских умыслах заговорщиков, говоря, что двое из них – сенатор Варгунтий и всадник Корнелий – приходили к нему утром с целью убить, но нашли его предупрежденным и недоступным. Цицерон созвал специальное собрание Сената в храме Юпитера. Все было приготовлено для того, чтобы угостить Катилину кинжалом, и Цицерон взял на себя инициативу.

Как только мятежник вошел в Сенат, почтенные мужья совета демонстративно покинули скамью, на которую он сел, и оставили его одного. Поднялся Цицерон и, дрожа от патриотического негодования, произнес свою знаменитую «Первую речь против Катилины»:

«Разве Катилина не знает, что его умыслы и планы известны Сенату? Разве нет войска в Этрурии, набранного из гнуснейших подонков общества? Зачем же он остается в городе? Пускай лучше убирается из Рима подобру-поздорову!»

Слова эти имели большой эффект, но все же не такой, какого ожидал Цицерон: Катилина оставил курию, не проронив ни слова, а сенаторы ограничились лишь яростными криками.

Катилина уехал в ту же ночь, а Цицерон, облеченный специальными полномочиями, принялся за дальнейшее искоренение крамолы. То, чего Цицерон не смог добиться деньгами, ему удалось достичь благодаря неосмотрительности катилинариев.

В Риме в то время находились послы от галльского племени аллобриогов, прибывшие с жалобой на своего наместника. Долго не получая никакого ответа, они были сильно раздражены против Сената и охотно вступили в тайные переговоры с Лентулом. Вскоре, однако, они опомнились и чистосердечно признались в этом своему патрону Квинту Фабию Санге. Цицерон был немедленно оповещен о случившемся. Под тем предлогом, что соотечественники не поверят одним словесным обещаниям будущей новой власти, послы потребовали от Лентула письменный договор и, заполучив его, отправились к Катилине в Этрурию за ратификацией. По дороге «на них напали сенатские посланцы и отобрали документы».

В более поздние времена (и в иных странах) это стало называться вульгарным словом «подстава». Цицерон немедленно созвал Сенат в храм Согласия, вытребовал к себе Лентула и Цетега и, уличив их при помощи документов и свидетелей, велел арестовать. Когда вечером Сенат разошелся, Цицерон выступил перед народом, собравшимся на площади, и сообщил ему о результате заседания – это была «Третья речь против Катилины». Впечатление от этой речи было таким сильным, что люди, прежде сочувствовавшие заговору, стали проклинать Катилину и превозносить Цицерона до небес. Речи против Катилины составили золотой фонд сочинений прославленного оратора.

На следующий день распространился слух, что люди Лентула и Цетега замышляют насильственно освободить их. Цицерон немедленно приказал поставить усиленные караулы в Капитолии и на Форуме, а утром другого дня созвал Сенат в храм Согласия, чтобы решить вопрос о наказании и судьбе арестованных.

На этом заседании консул Юний Силан и все прочие высказались за смертную казнь, но претор Гай Юлий Цезарь назвал такую казнь незаконной и опасной и вместо нее предложил конфисковать имущество заговорщиков, а их самих разослать на пожизненное заключение по разным городам, возложив на эти города ответственность за сохранение виновных.

Один из последних ораторов, подавших голос, Марк Порций Катон, в резкой речи осудил виновных на смертную казнь без дальнейшего суда и апелляций.

Вот как описывал казнь заговорщиков-катилинариев Гай Саллюстий Крисп, современник Цицерона и Катилины:

«После того как Сенат последовал мнению Катона, консул, считая лучше всего исполнить приговор до ближайшей ночи, чтобы не затевалось что-нибудь новое в это время, приказал триумвирам приготовить все, что требовалось для казни, а сам, расставив стражу, отводит Лентула в тюрьму; то же самое делают преторы и с прочими арестованными. В тюрьме есть место, которое называется туллианом; когда немного спустишься налево, то углубляешься в землю приблизительно на 12 футов. Со всех сторон стены, а наверху свод, состоящий из каменных арок, вид его от нечистоты, темноты и дурного запаха мрачен и страшен.

После того как Лентул был спущен в это место, то исполнители смертного приговора, которым это было приказано, задушили его петлей. И так он, патриций, происходивший из славного рода Корнелиев и имевший в Риме консульскую власть, нашел достойный своего характера и поступков конец жизни.

Таким же образом были казнены Цетег, Статилий, Габиний и Ценарий».

Катилина пал в 62 году до н.э. в Пистории, сражаясь с римскими войсками, посланными против его армии.

Казнь катилинариев, долженствовавшая пресечь все покушения на институт Республики, не смогла удержать от соблазна других претендентов на власть.

АПОСТОЛ ПЕТР

Апостол Петр был реальной исторической личностью и сделал для проповеди христианства более, чем кто-либо иной, исключая, разумеется самого Христа. Беспрестанно переходя с места на место, проповедуя перед рабами и вольноотпущенниками, он буквально сеял семена христианства. В Римской империи простонародье веровало в своих домашних и сельских божков, люди же образованные если и веровали во что-либо, то лишь во власть денег. Прозвучавшая в этот период страстная проповедь христианства с верой в искупление грехов через страдание, в Царство Небесное, в жизнь вечную стала стремительно завоевывать популярность среди рабов и вольноотпущенников.

Согласно Евангелию от Иоанна, первые ученики перешли к Иисусу от проповедника Иоанна Крестителя. Это были галилейские рыбаки по имени Андрей и Иоанн. Затем Андрей пошел к своему брату Симону, тоже рыбаку, и привел его к Иисусу. Иисус сразу сказал о нем: «Ты Симон, сын Иоанна; наречешься Петр, что значит «камень».

В Риме в те времена не возбранялось поклоняться кому-либо, если (!) не оспаривалась божественная сущность императора (и тем самым подвергались сомнению его полномочия). Однако в силу самой сути своего учения христиане не могли согласиться с этим тезисом. Для преследования их нужен был только повод, и вскоре он представился.

В 64 году на Рим обрушилось страшное бедствие: вспыхнул грандиозный пожар, который бушевал девять дней. Значительная часть города выгорела полностью.

Современников изумляло, что нашлись люди, которые мешали тушить пожар, а были и такие, которые, как писал Тацит, «открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для того, чтобы беспрепятственно грабить, либо и в самом деле послушные чужой воле».

Когда пожар начался, Нерон находился вне Рима. Прибыв в город, он распорядился оказать помощь пострадавшему населению и открыть для народа Марсово поле, крупные здания и императорские сады.

«Из Остии и других городов было доставлено продовольствие, и цена на зерно снижена до трех сестерциев. Принятые ради снискания народного расположения, эти мероприятия, однако, не достигли поставленной цели, так как распространился слух, будто в то самое время, когда Рим был объят пламенем, Нерон поднялся на дворцовую стену и стал петь о гибели Трои, сравнивая постигшее Рим несчастье с бедствиями древних времен».

В народе поползли слухи, обвинявшие Нерона в намеренном поджоге Рима якобы для того, чтобы на месте старого города построить новый и назвать его своим именем.

Тогда Нерон, как рассказывал Тацит, писавший в начале II века, чтобы снять с себя обвинения молвы, объявил виновниками пожара сектантов, приверженцев одного из восточных культов; Тацит назвал их «христианами».

Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и «великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому».

Слова Иосифа Флавия и Тацита в науке трактовали по-разному; слова Тацита пытались даже признать позднейшей вставкой, но серьезных оснований для этого нет. Так как христиане держались обособленно, отказывались участвовать в общегосударственном культе императоров, сходки их были окружены таинственностью и непосвященные на них не допускались, то это послужило основанием для возникновения кривотолков и подозрений в неблаговидных действиях.

Петр во время нероновских гонений по настойчивым уговорам единоверцев, которые боялись за его жизнь, согласился уйти из Рима и ночью незаметно вышел из города. Но, пройдя городские ворота, повествует далее легенда, он вдруг увидел видение: навстречу ему шел сам Иисус Христос, неся свой крест. Петр спросил:

«Я иду в Рим, – ответил Иисус, – чтобы меня там опять распяли», – и скрылся.

Петр понял, что неправильно поступил, не пожелав разделить участь собратьев, и вернулся в Рим. Заключенный в темницу, Петр, по преданию, сумел обратить в христианство своего тюремщика и даже крестить его, вызвав чудом источник из каменного пола темницы.

Когда Петр был приговорен к распятию, он попросил, чтобы его пригвоздили к кресту не так, как Иисуса Христа, а вниз головой, потому что считал себя недостойным принять смерть одинаковым образом со своим учителем.

Казнь Петра и других его сподвижников имела колоссальное значение для будущего христианского движения. С радостью принимая мученический венец, первохристиане словно воочию показывали сомневающимся все радости Царства Небесного и всю пустоту и суетность мира земного.

Католическая версия легенды о Петре стала со временем церковной доктриной, обосновавшей саму идею папства. Появилось учение о том, что Петр, этот «князь апостолов», двадцать пять лет был первым епископом Рима, основателем «римской кафедры» («римского престола»), а папа стал его непосредственным преемником, которому будто сам Петр передал свою власть и поручил главенствовать над христианским миром.

Так римские папы объявили себя «наместниками святого Петра на земле». А поскольку сам Петр был только «камнем», на котором Иисус Христос воздвиг свою церковь, то формула главенства папы звучит иногда еще прямее: «Папа римский – наместник Христа на земле», так сказать, его земной представитель.

Католическая церковь утверждает, что, после того как Петра постигла мученическая кончина в Риме, он продолжает вечно царить в этом центре своей земной славы как невидимый глава христианской церкви.

Папы и свои земельные владения стали называть «вотчиной», или «наследием», святого Петра.

Православная и протестантские церкви не признают важнейший догмат католицизма о преемственности власти и наместничестве пап.

СЕНЕКА И ПЕТРОНИЙ

Трудно понять, чего больше было в характере прославленных императоров – первобытной дикости или просвещенного бесстыдства.

Казалось, что эти качества объединил в себе император Нерон, сочетавший в себе звериную жестокость с наглым лицемерием. Он приговорил к смерти собственную мать. После чего сделал вид, что гибель матери повергла его в скорбь, и направил послание римскому Сенату. В послании он обвинял ее в попытке захвата власти и в покушении на его жизнь и заявлял при этом, что она сама покончила с собой. Текст этого позорного документа сочинил для Нерона его близкий друг и наставник Сенека.

«Неприязненные толки возбуждал уже не Нерон – ведь для его бесчеловечности не хватало слов осуждения, – а сочинивший это послание и вложивший в него утверждения подобного рода Сенека».

С 59 года Нерон вступил на путь самого разнузданного произвола, который закономерно привел его к гибели и к падению всего дома Юлиев-Клавдиев, бывших властителями Рима почти в течение ста лет.

В 62 году Нерон навлек на себя всеобщую ненависть расправой со своей первой женой, добродетельной Октавией, дочерью Клавдия и Мессалины. Эти события послужили сюжетом для сохранившейся до наших дней трагедии «Октавия», сочинение которой приписывается тому же Сенеке.

Женой Нерона стала соперница Октавии Поппея Сабина, у которой, по меткой характеристике Тацита, «было все, кроме честной души». Нерон безумно ее любил; в припадке гнева он случайно убил ее, ударив ногой.

Жертвой Нерона стал также и некогда всемогущий Паллант, проложивший ему дорогу к власти: в 62 году Нерон приказал его отравить.

В том же году Нерон лишил своей милости воспитателя своего Сенеку, который, хотя и проповедовал всякие хорошие правила, призывая к добродетели и к довольству малым, был, однако, богат и честолюбив в высшей степени. Хитрый Сенека, дабы сохранить себе жизнь, отдал Нерону свои богатства и удалился в уединение.

С 62 года самым влиятельным лицом при Нероне стал Софоний Тигеллин, «человек темного происхождения, который провел молодость в грязи, а старость – в бесстыдстве; он не только вовлек Нерона в преступления, но позволял себе многое за его спиной, а в конце концов его покинул и предал».

Во времена Нерона Рим был уже огромным городом с пестрым населением. Въезд в город был открыт для всех. На римских площадях и улицах чужеземцев было больше, чем коренных римлян.

Об этом своеобразии столицы империи Сенека писал так:

«Взгляни на многочисленное население, которое едва помещается в зданиях этого громадного города; большая часть этой толпы не имеет отечества, а собрались эти люди сюда из разных мест и вообще со всего света. Одних сюда привело честолюбие, других – государственные дела, третьих – возложенное на них посольство, четвертых – роскошь, которая ищет для себя удобного места, изобилующего пороками, пятых – страсть к образованию, шестых – зрелища, седьмых – дружба, восьмых – предприимчивость, которой нужно широкое поле деятельности; одни принесли сюда свою продажную красоту, другие – продажное красноречие. Все люди стекаются в этот город, в котором хорошо оплачиваются и добродетели, и пороки».

В 65 году в Риме был раскрыт заговор против Нерона, вследствие чего многие поплатились жизнью. Неизвестно, был ли Сенека в действительности причастен к этому заговору, но он оказался в числе подозреваемых и получил от Нерона приказ покончить с собой.

Тацит так повествует о трагической кончине Сенеки:

«Сохраняя спокойствие духа, Сенека велит принести свое завещание, но так как центурион воспрепятствовал этому, обернувшись к друзьям, восклицает, что, раз его лишили возможности отблагодарить их подобающим образом, он завещает им то, что остается единственным, но зато самым драгоценным из его достояния, а именно – образ жизни, которого он держался, и если они будут помнить о нем, то заслужат добрую славу и это вознаградит их за верность. Вместе с тем он старается удержать их от слез то разговором, то прямым призывом к твердости, спрашивая: где же предписания мудрости, где выработанная в размышлениях стольких лет стойкость в бедствиях? Кому не известна кровожадность Нерона? После убийства матери и брата ему только и остается, что умертвить воспитателя своего и наставника.

Высказав это и подобное этому как бы для всех, он обнимает жену свою Паулину и, немного смягчившись по сравнению с проявленной перед этим непоколебимостью, просит и умоляет ее не предаваться вечной скорби, но в созерцании его прожитой добродетельно жизни постараться найти достойное утешение, которое облегчит ей тоску о муже. Но она возражает, что сама обрекла себя смерти и требует, чтобы ее убила чужая рука. На это Сенека, не препятствуя ей прославить себя кончиной и побуждаемый к тому же любовью, ибо страшился оставить ту, к которой питал редкостную привязанность, беззащитною перед обидами, ответил: «Я указал на то, что могло бы примирить тебя с жизнью, но ты предпочитаешь благородную смерть; не стану завидовать возвышенности твоего деяния. Пусть мы с равным мужеством и равною твердостью расстанемся с жизнью, но в твоем конце больше величия».

После этого они одновременно вскрыли себе вены на обеих руках. Но так как из старческого и ослабленного скудным питанием тела Сенеки кровь еле текла, он надрезал себе также жилы на голенях и под коленями; изнуренный жестокой болью, чтобы своими страданиями не сломить духа жены и, наблюдая ее мучения, самому не утратить стойкости, он советует ей удалиться в другой покой. Позже по приказу Нерона она была спасена, но пережила мужа лишь на несколько лет. И так как даже в последние мгновения его не покинуло красноречие, он позвал писцов и продиктовал многое, что впоследствии было издано.

Между тем Сенека просит Стация Аннея, чью преданность в дружбе и искусство врачевания с давних пор знал и ценил, применить заранее припасенный яд, которым умерщвляются осужденные уголовным судом афиняне (яд цикуты). Яд был принесен, и Сенека его принял, но тщетно, так как члены его уже похолодели и тело стало невосприимчивым к действию яда. Тогда Сенеку погрузили в бассейн с теплой водой, и он обрызгал ею стоящих вблизи рабов со словами, что совершает этою влагою возлияние Юпитеру Освободителю. Потом его переносят в жаркую баню, и там он испустил дух, после чего его труп сжигают без торжественных погребальных обрядов. Так распорядился он сам в завещании, подумав о своем смертном часе еще в те дни, когда владел огромным богатством и был всемогущ».

Мы полагаем, что перед смертью он размышлял и о том, что оказался, в общем-то, неважным воспитателем...

Другой жертвой нероновского произвола был Петроний, автор уже тогда скандального романа «Сатирикон», о временах нероновской эпохи, Тацит говорил о нем с восторгом и восхищался его смертью. Он посмеялся над Нероном и над судьбой, которую тиран уготовил ему.

Петроний умел получать от жизни удовольствие: день он посвящал сну, ночь – занятиям и наслаждениям, и если другим приносила славу их деятельность, то Петроний прославился своим бездействием, и он считался не пылким расточителем собственных сил, а человеком, знающим толк в наслаждениях. Его прозвали «магистром изящества». Однако он был и прославленным государственным деятелем в духе старых римских традиций, и, назначенный проконсулом Вифинии, а затем консулом, он проявил энергию и оказался на высоте задачи, что не помешало ему вернуться к праздной жизни. Приближенный ко двору, он стал высшим авторитетом в делах вкуса, и Нерон считал изысканным и изящным лишь то, что одобрил Петроний. При подозрительности императора завистникам Петрония нетрудно было погубить его, обвинив в сношениях с одним из участников заговора Пизона, Суевином.

Попав в немилость, Петроний не дождался казни и кончил жизнь самоубийством, причем проявил твердость и мужество, достойные мудреца. Он не последовал примеру тех, кто в завещаниях старался льстить императору, чтобы сохранить за семьей и друзьями хоть часть наследства; он, напротив, сделал все, что только могло быть неприятным властителю: сломал свою печать, чтобы ею не воспользовались для подложных писем, и отправил императору язвительное письмо, в котором клеймил его тайные пороки, перечисляя его любовников и любовниц.

Разрезав себе жилы, он то перевязывал, то вновь открывал их, в промежутках беседовал с друзьями, подкрепляя себя сном и обедом, и слушал музыку, так что смерть его, хотя и вынужденная, пришла нежданной гостьей.

Хотя формально оба вышеприведенных случая больше похожи на самоубийство, их вернее расценивать как смертную казнь по приговору, поскольку к самоубийству римские граждане именно приговаривались, дабы лишний раз не позорить белоснежных тог. Этот вид казни был весьма милосердным с точки зрения общества, поскольку имущество казненного не отходило в казну, а оставалось в распоряжении семьи.

ГЕОРГИЙ, ПРОЗВАННЫЙ ПОБЕДОНОСЦЕМ

Рим легко впускал к себе не только чужих людей, но и богов. Множество иноземных культов, особенно восточных, постепенно обосновалось в Риме, так что в IV веке Рим сделался как бы «храмом всего мира». И если с остальными культами официозный Рим мирился, то в отношении к христианам проявлял самые настоящие репрессии. Римской государственности претила христианская мораль, отказывавшая в божественности кому бы то ни было, кроме Бога. Одним из ярких религиозных деятелей той поры был святой великомученик Георгий, о жизни и деятельности которого сохранились документальные свидетельства.

Георгий родился в Малоазийской области Каппадокии от знатных, благочестивых и богатых родителей-христиан в царствование одного из ревностных гонителей христиан, императора Диоклетиана. От рождения Георгий был одарен высокими умственными способностями, красивой внешностью и здоровьем. В доме своих родителей он получил хорошее образование и христианское воспитание и с детства был глубоко благочестивым, добрым и любящим мальчиком. Он был еще ребенком, когда отец его по распоряжению правительства был замучен за веру во Христа. Мученическая кончина нежно любимого отца произвела на детскую душу Георгия весьма сильное впечатление и осталась навсегда в его памяти. Мать его, опасаясь дольше оставаться здесь в это тяжелое для христиан время, вскоре после кончины мужа переселилась на свою родину, в Палестину, где у нее по наследству от родителей были богатые имения, в одном из коих она и поселилась с сыном.

Георгий Победоносец. Средневековая русская икона

Когда Георгий повзрослел, он был отдан в военную службу. Вскоре после этого умерла его мать. Проходя военную службу с усердием, высокой порядочностью и исполнительностью, Георгий вскоре обратил на себя внимание и заслужил расположение своего начальства, в 20 лет он был назначен офицером и был почтен высокими наградами от самого императора. Занимая высокую должность комита в царском войске, Георгий вскоре сделался одним из приближенных к царю людей, членом царской свиты. Диоклетиан не знал, какую веру исповедует Георгий, а последний не афишировал своих пристрастий. Между тем настало тяжелое время для всех, исповедующих Христову веру.

Будучи приверженцем староримских традиций, Диоклетиан в целях укрепления своего бюрократического государства решил поощрять традиционные римские верования, в том числе культ Юпитера. Эта религия должна была стать превалирующей во всем государстве. Дошло до того, что и сам император взял себе имя Иовия. В 303 году начались массовые преследования христиан, вера которых уже успела пустить корни повсюду. Императором было отдано распоряжение повсюду разыскивать христиан и заставлять их отрекаться от Христа и объявлять о вере в традиционных богов, а не соглашающихся на это подвергать самым страшным истязаниям. От преследований ничто не могло спасти, им подвергались даже члены царской семьи. Началось страшное, бесчеловечное преследование христиан, обильными потоками полилась кровь. В один из праздников возбужденная толпа с яростью набросилась на великолепный христианский храм в самой столице (Никомидии), наполненный богомольцами, и, окружив его, подожгла со всех сторон; погибли тысячи христиан.

Диоклетиан образовал у себя во дворце особый совет из лиц, наиболее приближенных; этот совет издавал особые распоряжения, руководя репрессиями в масштабах всей империи. Георгий, как лицо, весьма близкое к императору, тоже должен был участвовать в этом совете. Как только начались гонения на христиан, Георгий стал готовиться к смерти: отпустил на свободу своих рабов, имущество раздал бедным. Считая для себя неприличным пользоваться покоем и наслаждаться земными благами в то время, когда его собратья по вере страдают, и особенно оставаться в такое тяжкое время тайным христианином, Георгий решил торжественно исповедать имя Христа и принять мучения за Него.

Однажды, когда сам император в совете своих близких сановников обсуждал дела и изыскивал меры к истреблению христиан, Георгий произнес страстную речь в защиту христианской веры.

Все собрание как громом было поражено его неожиданной, смелой и восторженной речью, все устремили свои изумленные взоры на императора, ожидая, что он скажет. Пораженный и крайне смущенный Диоклетиан некоторое время молчал, как бы не зная, что сказать, затем поманил к себе своего советника и друга Магнеция и приказал ему возразить на речь Георгия. «Кто побудил тебя на такой дерзкий поступок?» – спросил Георгия Магнеций. «Истина», – с достоинством ответил Георгий. «Какая истина?» – продолжал Магнеций. «Истина эта есть Христос, вами гонимый», – ответил святой. «Так ты и сам христианин?!» – удивился Магнеций. «Да, я раб Христа, Бога моего, и, на Него уповая, добровольно предстал пред вами, чтобы засвидетельствовать истину: я – христианин, и желание свидетельствовать о Христе – Единой истине – побудило меня сделать это», – закончил Георгий.

Диоклетиан был донельзя раздражен этой выходкой, но, не подавая вида, стал увещевать Георгия: «До сих пор я радовался тому, что ты отличным знанием воинского дела и личной храбростью своей удостоился больших наград. Не обращая внимания на твой возраст, я наградил тебя почетным званием и дал тебе высокий чин в моем войске. Даже и теперь, когда ты и не на пользу себе говоришь так дерзко, я люблю тебя за твой ум, за твое мужество. Как отец, советую тебе для твоей же пользы и увещеваю тебя: не лишай себя воинской славы, не предавай своей безрассудной непокорностью своего цветущего возраста на муки; принеси жертву нашим богам и за это получишь от нас еще большие почести».

Но Георгия не смутили и не соблазнили эти слова.

«Никакие обещания земной славы не в силах уменьшить моей любви к Богу истинному и вечному, и никакие муки не устрашат меня и не поколеблют моей веры».

При этих словах Диоклетиан не в силах был сдерживать свой гнев и приказал тут же находившимся воинам изгнать Георгия из собрания и заключить в тюрьму.

В тюрьме к Георгию отнеслись с величайшей жестокостью: на его ноги надели тесные и тяжелые колодки, а на грудь навалили тяжелый камень, и в таком положении он должен был провести всю ночь. Терпя эти ужасные мучения, Георгий не высказал ни одного слова жалобы или сетования, а беспрестанно благодарил и прославлял Бога. Император снова и снова уговаривал его склониться к покорности, но Георгий не внял его увещеваниям. Тогда Диоклетиан велел принести огромное колесо, под которым были доски с укрепленными в них острыми ножами и воткнутыми большими железными гвоздями. Раздетого донага мученика привязали к колесу, которое стали вращать по этим доскам. Железные острые орудия впивались в тело Георгия и рвали его на части. Несмотря на ужасную боль и страдания, мученик не издал ни одного крика, ни одного стона, а только молился и славословил Бога, а по прошествии некоторого времени потерял сознание.

Далее в христианской литературе описываются чудеса, которыми было ознаменовано дальнейшее мученичество Георгия. Так, после пытки на колесе с неба явился ангел и заживил раны мученика, каковое зрелище послужило обращению в христианство двух слуг императора и самой императрицы Александры. Далее последовало закапывание мученика в ров с негашеной известью. Он и эту процедуру встретил безропотно и перенес без единой царапины. Затем на ноги Георгия надели сапоги, в подметки которых снаружи вбили большие гвозди, но и в этих сапогах Георгий ходил, прославляя Христа. Затем произошел спор Георгия с неким колдуном Афанасием. На глазах у всех Георгий выпил яд (совершенно на него не подействовавший) и воскресил давно умершего человека, но и это не убедило Диоклетиана. От его слов попадали статуи римских богов в храме Юпитера, и жена Диоклетиана заявила о том, что разделяет учение этого стойкого человека.

По преданию, взбешенный Диоклетиан велел казнить одновременно Георгия и императрицу Александру, однако последняя «дорогой... изнемогла телом и с дозволения воинов присела на дороге у стены отдохнуть, но тут же и предала свой дух Господу. Так милосердный Господь пощадил слабые физические силы царицы и не дал грубым воинам терзать чистое тело святой мученицы!

Святой Георгий, славословя Господа за Его милосердие к слабой женщине, радостно продолжал путь. Пришедши на место казни, святой Георгий возблагодарил Господа, давшего ему силы досель терпеть все муки и страдания и не допустившего врагам торжествовать. Окончив молитву, он спокойно положил свою голову на плаху и был обезглавлен 23 апреля 303 года. Воин Георгий вошел в историю христианства как Святой Георгий Победоносец.

Мощи его, согласно завещанию, положены в Палестине в Лидде.

Святой Георгий традиционно считается покровителем военных. В православной традиции святой Георгий изображается всадником с копьем, поражающим дракона.

ТАМПЛИЕРЫ

Среди политических процессов Средневековья особое место занимает суд над тамплиерами. Орден тамплиеров (в переводе – «храмовников», от слова «le Tample» – Иерусалимский храм) возник после Первого крестового похода в конце XI века.

Устав тамплиеров, одобренный в 1128 году, позднее был дополнен многочисленными секретными правилами, касавшимися внутренней организации ордена. Рыцари ордена отстаивали завоевания крестоносцев в Сирии и Палестине. Папы щедро наделяли тамплиеров различными привилегиями. После того как в 1291 году пала Аккра, последний оплот крестоносного воинства на Ближнем Востоке, орден, численность которого составляла до 20 тысяч человек, перебрался на Кипр.

Еще во времена борьбы с мусульманами тамплиеры совмещали ратное дело с умелыми финансовыми операциями, умножавшими их богатство. К началу XIV века Орден тамплиеров занялся торговлей и ростовщичеством, стал кредитором многих светских монархов, обладателем огромных богатств (часть этих сокровищ, хранившихся в тайниках рыцарских замков, и поныне разыскивают археологи или просто охотники за кладами).

Казнь тамплиеров – Великого мастера Жака де Моле и Жоффруа де Шарне. Миниатюра из книги «Французские хроники Св. Дени»

Отделения ордена в различных странах сделались государством в государстве, повсеместно возбуждали недовольство и подозрения, поэтому против ордена нетрудно было возбудить ненависть толпы. Все это учел решительный и совершенно бесцеремонный политик – французский король Филипп IV Красивый, успевший уже выдержать нелегкую борьбу с папством.

Обеспокоенный вовсе не защитой веры и чистоты нравов, Филипп попросту стремился наложить руку на имущество ордена.

Воспользовавшись в качестве предлога каким-то случайным доносом, Филипп приказал допросить нескольких тамплиеров и затем начал секретные переговоры с папой Климентом V, настаивая на расследовании положения дел в ордене. Опасаясь обострять отношения с королем, папа после некоторого колебания согласился на это.

Тогда Филипп IV решил, что настало время нанести удар. 22 сентября 1307 года Королевский совет принял решение об аресте всех тамплиеров, находившихся на территории Франции. Королевские чиновники, командиры военных отрядов (а также местные инквизиторы) до самого последнего момента не знали, что им предстояло совершить: приказы поступили в запечатанных пакетах, которые разрешалось вскрыть лишь в пятницу, 13 октября. Тамплиеры были захвачены врасплох.

Король делал вид, что действует с полного согласия папы. Арестованным сразу же были приписаны многочисленные преступления против религии и нравственности: богохульство и отречение от Христа, культ дьявола, распутная жизнь, различные извращения. Допрос вели совместно инквизиторы и королевские слуги, при этом применялись самые жестокие пытки, и в результате, конечно, были добыты нужные показания. Филипп IV даже собрал в мае 1308 года Генеральные штаты, чтобы заручиться их поддержкой и тем самым нейтрализовать любые возражения папы. Формально спор с Римом велся о том, кому надлежит судить тамплиеров, по существу же, о том, кто унаследует их богатства.

Был достигнут компромисс. Суд над отдельными тамплиерами был фактически оставлен в ведении короля, а над орденом в целом и его руководителями – в ведении римского первосвященника. Для этой цели осенью 1310 года был созван совет важных церковных иерархов, составивших специальный трибунал. Он занимал менее жесткую позицию и не прибегал к пыткам. Но если бы тамплиеры, выступавшие в качестве свидетелей по делу ордена, отказались от данных ими ранее признаний, они могли быть отправлены королевскими властями на костер как еретики, вторично впавшие в греховные заблуждения. 12 мая 1311 года 54 тамплиера, вызванные свидетелями в трибунал, были осуждены инквизиционными судами и сразу же казнены. Это произвело надлежащий эффект – у остальных свидетелей отбили охоту отрекаться от прошлых показаний. Правда, один из них, набравшись мужества, все же заявил, что его показания были лживы и вырваны под пыткой: «Я бы признал все; я думаю, что признал бы, что убил самого Бога, если бы этого потребовали!»

Недовольный позицией трибунала, Филипп решил оказать дополнительное давление на Климента V. Папа тем более поддался этому нажиму, что еще в 1309 году должен был перенести свою резиденцию из Рима во французский город Авиньон. Король приказал провести расследование преступлений своего заклятого врага – покойного папы Бонифация XIII, которого обвиняли в ереси, содомском грехе и других деяниях. Чтобы потушить вызванный этим скандал, Климент V согласился окончательно пожертвовать тамплиерами. Церковный трибунал после долгого перерыва возобновил в октябре 1311 года заседания, которые продолжались до мая 1312 года. Настойчивость короля все усиливалась. По совету трибунала папа объявил о роспуске Ордена тамплиеров, имущество которого должно было перейти к госпитальерам. Впрочем, львиная доля добычи досталась Филиппу IV. 18 марта 1314 года был вынесен приговор великому магистру Жаку Моле и еще троим руководителям ордена. Все они признали предъявленные им обвинения и были приговорены к пожизненному заключению. Однако в момент произнесения приговора Жак Моле и другой осужденный, Жоффруа де Шарне, объявили: они виноваты лишь в том, что, пытаясь спасти себе жизнь, предали орден и признали истиной возведенную на него хулу. В тот же вечер они были сожжены на костре.

Историки и исследователи и поныне спорят о том, что было правдой в обвинениях, предъявленных тамплиерам. Ясно только, что несчастные рыцари пали жертвой собственной недооценки общественно-политической ситуации в стране.

АНДРОНИК I

Андроник I, византийский император из династии Комнинов (около 1123/24—1185), вначале был регентом при малолетнем (12 лет от роду) Алексее II. В регенты он был выдвинут весьма влиятельными вельможами, Контостефаном и Ангелом.

Однако с первых дней правления новый регент показал себя не только неблагодарным, но и крайне опасным человеком. Правление Андроника отличалось крайней жестокостью. Основное направление его политики заключалось в преследовании всех, кто ему противодействовал раньше, и всех, кто казался ему опасным и подозрительным. Византийский историк Никита Хониат писал: «Кому вчера подносил он кусок хлеба, кого поил благовонным цельным вином, с тем сегодня поступал злейшим образом... Андроник считал погибшим тот день, когда он не ослепил кого-нибудь». Аресты, ослепления, конфискации и казни стали обычным явлением. Разочаровавшиеся в своем ставленнике сановники Контостефан и Ангел организовали против него заговор. Однако заговор этот был раскрыт, Ангел бежал, Контостефан был ослеплен.

Воспользовавшись известием о том, что Ангел готовит новое восстание, Андроник настроил народ так, что тот стал громко требовать возведения регента в соправители. Через год после коронации, состоявшейся в октябре 1183 года, он приказал приговорить к смертной казни Алексея II, и той же ночью малолетний император был задушен тетивой лука.

Престарелый Андроник сделал своей женой 11-летнюю невесту убитого императора, французскую принцессу Агнессу.

Зимой 1185 года малоазийское восстание представляло нешуточную угрозу, и Андроник двинулся в карательную экспедицию. Ему удалось отнять у заговорщиков Никею и Прусу.

В течение 1185 года население Константинополя окончательно отвернулось от тирана, жестокости его усилились, и даже его верных советников и приближенных охватило опасение за свою жизнь.

Однако основной целью Андроника по-прежнему были поимка и казнь его давнего противника Ангела. 11 сентября 1185 года, получив сведения о его местонахождении, он послал людей схватить недруга. Спасаясь от погони, тот сел на коня и в отчаянии кинулся искать убежища в храме Святой Софии. Преследователи не решались ворваться в храм. Утром 12 сентября 1185 года Ангела провозгласили императором. Весь город вооружился, заключенных выпустили из темниц, и с патриархом во главе население города двинулось во дворец. Малочисленный отряд стражи вяло оборонялся против рассвирепевшей толпы. А когда толпа сломала ворота, Андронику оставалось лишь одно: поспешно снять с себя все знаки царского достоинства и бежать. Он намеревался переправиться через Черное море. Когда же встречный ветер отогнал его лодку обратно к берегу, он попал в руки посланных за ним в погоню людей Ангела, и бывшего императора связанным привезли в столицу. Как писал историк Г. Герцберг в книге «История Византии»: «Бесчисленные враги, которых он сам себе создал, точно голодные волки, жаждали его крови, а Ангел не хотел избавить его от смертных мук. Когда Андроника в цепях привели из места заключения к новому царю, он допустил, чтобы в его присутствии всевозможным образом ругались над старым царем и били его. Затем Ангел приказал отрубить ему руку и отвести обратно в темницу, а через несколько дней выколоть глаз.

Затем Андроника посадили на верблюда и повезли по улицам... Жители Константинополя, сбежавшиеся на это зрелище, совсем не думали о том, что это – человек, который недавно еще был царем, что его все прославляли, приветствовали низкими поклонами и благими пожеланиями, присягали ему в верности. С бессмысленным гневом напали они на Андроника, и не было зла, которого бы не сделали ему. Некоторые поносили срамными словами его отца и мать, иные кололи вилами в бока, а еще более наглые бросали в него камнями и называли бешеной собакой. Одна женщина, схватив из кухни горшок с кипящей водой, выплеснула ему в лицо. Словом, не было никого, кто не надругался бы над Андроником!

Наконец подле скульптурной группы, представляющей львицу и гиену, на ипподроме его повесили на двух столбах вниз головой, и тут он испустил дух. Несмотря на страшные мучения, он не издавал ни малейшего стона и только повторял постоянно: «Зачем ломаете вы поломанный тростник».

Во все времена глумление черни над поверженным титаном – дело насколько мерзкое, настолько же и обыденное.

ДЖОН ВИКЛЕФ

Джон Виклеф, английский реформатор, родился около 1320 года в Йоркшире, получил образование в Оксфордском университете и затем был в нем профессором. Достоверные сведения о жизни Виклефа сохранились только с 1361 года, с назначения его магистром оксфордского колледжа Баллиоль и священником в одном из приходов близ Оксфорда. В университете Виклеф примкнул к научному направлению, основанному ученым Роджером Бэконом. Но мирное поприще профессора-теоретика не удовлетворяло страстной натуры Виклефа. Притязания папского престола побудили его выступить в защиту автономии английской церкви; Виклеф горячо осуждал и развращенное английское духовенство. В 1374 году Виклеф был послан королем в числе других лиц в Брюгге для переговоров с папскими нунциями относительно злоупотреблений римской курии при замещении церковных должностей в Англии. В том же году он сделался настоятелем Лёттервортского прихода в графстве Лестер и своими горячими проповедями способствовал распространению в массах принципов, которые развивал в богословских трактатах. Смелое красноречие Виклефа и новизна его взглядов привлекли множество последователей, которые потом в качестве странствующих проповедников (так называемых бедных священников, или лоллардов) распространяли по всей Англии новое учение.

Таким образом, им было создано нечто вроде ордена странствующих проповедников, которые по двое бродили по городам и селам Англии и учили народ. Сущность проповедей Виклефа в тот период заключалась в нападках на папу и нищенствующие монашеские ордена.

Влияние Виклефа на умы было так велико, что постановления так называемого Доброго парламента, созванного в 1376 году для регулирования государственных и церковных дел, оказались всецело проникнутыми его идеями. Папское духовенство открыто выступило против Виклефа в 1377 году. Тогда лондонский епископ привлек его к суду прелатов.

Виклеф торжественно явился в судилище в сопровождении герцога Джона Гонта, маршала Англии, и его вооруженной свиты. По воспоминаниям современников, «среди пышных прелатов заметно выдавалась его худощавая фигура, облаченная в черную мантию, густая длинная борода, резкие, смелые черты лица, проницательные блестящие глаза – все обличало в нем сильный характер, проникнутый великой идеей...». Маршал предложил Виклефу сесть. Это предложение вывело из себя епископа Лондонского, который в гневе заявил, что сидеть Виклефу, как подсудимому, недостойно и неприлично. Герцог же в ответ заметил, что недостойным и неприличным кажется ему именно поведение епископа, и лишь ангельское терпение и присутствие епископа в храме Божьем мешают ему (герцогу) выволочь его (епископа) из этого храма за волосы...

Подобный пассаж вызвал небывалое народное ликование и возмущение против духовенства. Церковники на время затаились.

После крестьянского восстания 1381 года правительство и дворянство стали подозрительно относиться ко всяким новшествам, способным подорвать существовавший общественный строй, и отступились от реформатора. В том же году оксфордские богословы осудили 12 тезисов Виклефа, отвергавших учение о пресуществовании, а в 1382 году лондонский Духовный собор добился окончательного осуждения нового учения со стороны Оксфордского университета. Виклеф удалился в Лёттерворт и там спокойно продолжал писать свои богословские труды и проповедовать до самой своей смерти, последовавшей в 1384 году от удара во время церковной службы.

Спустя тридцать лет, в 1415 году, памятный Констанцский собор (приговоривший к сожжению Яна Гуса) объявил покойного богослова еретиком и повелел сжечь его останки, что и было исполнено в 1428 году. Но учение Виклефа, несмотря на жестокие последствия, которым подверглись в Англии его последователи (виклефисты, или лолларды), продолжалось в низших слоях населения вплоть до самой Реформации, а сочинения его, попав на материк, послужили первым толчком к охватившему впоследствии Европу реформационному движению.

Виклеф был первым из так называемых дореформационных реформаторов, наметивших все существенные черты реформации задолго до ее осуществления. В сущности, благодаря ему Англия сейчас и является «англиканской» страной.

ВИТАЛИЙСКИЕ БРАТЬЯ

История знает много примеров, когда разбой, официально разрешенный государством, считался достойным всяческих наград и объявлялся неотъемлемой частью внешней политики, в то время как действия несанкционированные пресекались строжайшим образом. Пиратство – бич торговли и порядка на море – поощрялось власть имущими, когда велась очередная война, и строго каралось, когда выходило за рамки дозволенного и переставало поддаваться контролю, то есть становилось чем-то вроде стихийного бедствия.

В XIV веке народы Северной Европы пользовались «береговым правом». Оно гласило: «Кто найдет предметы, выброшенные на берег моря, тот и становится их владельцем». «Береговое право» распространялось также на потерпевшие крушение или выброшенные на берег корабли. И для многих жителей береговых районов это право превращалось в непреодолимое искушение, ведь достаточно погасить в бурю маяк или чуть передвинуть буй, как судно садилось на мель или разбивалось о рифы. Но «береговое право» также гласило, что считать найденное своей собственностью можно лишь в том случае, если после кораблекрушения на корабле никто не уцелел. И уцелевших моряков на берегу ожидала лютая смерть.

Феодалы всячески поддерживали скрытый разбой своих подданных, так как львиная доля награбленного добра поступала владельцу земли, около которой потерпел крушение корабль. Господа грозили своим крестьянам наказаниями и расправой, назначали управляющих побережьем чиновников, а на самом деле – закрывали глаза на разбой и убийства, чинимые ради личной наживы.

Виталийские братья нападают на корабль. Средневековая миниатюра

В 1389 году датская королева Маргарита в ходе долгой и безрезультатной войны со шведским королем Альбрехтом взяла наконец своего противника в плен и заключила в тюрьму, в том же году ее войска осадили последний оплот шведов – Стокгольм. Отец короля Альбрехта, герцог Мекленбургский, призвал на помощь своих соотечественников и всех, кто желал служить ему верой и правдой. На его призыв откликнулось великое множество искателей приключений. И скоро у стен Стокгольма собралось целое войско. Корабли новоиспеченных защитников привозили осажденным оружие и продовольствие, а также устраивали вылазки и контратаки. Многие капитаны наконец получили долгожданную свободу действий на море – пользуясь легальным разрешением, они нападали на торговые суда, не разбирая, где свои, а где чужие.

Благодаря помощи морских пиратов – виталийских братьев, или витальеров, столица Швеции продержалась три года – с 1389-го по 1393-й.

В 1394 году виталийские братья под предводительством стокгольмского градоначальника захватили датский остров Готланд, а его столицу Висбю, которая в ту пору считалась одной из самых мощных крепостей в Северной Европе, превратили в пиратскую базу и оттуда совершали нападения на датские и другие проплывавшие мимо корабли. В итоге виталийские братья нанесли королеве Маргарите неисчислимо больший урон, чем затянувшаяся война со Швецией.

В конце концов Стокгольм пал, мир между Данией и Швецией был заключен, но виталийские братья продолжали по-прежнему грабить торговые суда. Купцы превращали свои корабли в плавучие крепости, оснащали их по последнему слову тогдашней военной техники, но ничего не помогало – пиратские корабли по скорости и маневренности далеко превосходили тяжелые и неповоротливые торговые суда, не предназначенные для активных боевых действий. Пиратство мешало торговле и экономическому благополучию стран Балтийского региона, и с ним следовало покончить решительно и беспощадно.

На стороне торговых городов выступила самая мощная военная организация того времени – Тевтонский рыцарский орден.

Великий магистр ордена Конрад фон Юнгинген созвал представителей прусских городов в Мариенбург на тайный совет и предложил план внезапного истребления виталийских братьев на Готланде.

22 февраля 1398 года в гаванях Мариенбурга стояли наготове 10 торговых кораблей и 30 судов поменьше. На них грузили оружие, лошадей, пушки. 17 марта флот вышел в открытое море. Спустя четыре дня две тысячи рыцарей высадились на Готланде, около стен пиратской крепости Вестергарн.

Пиратские крепости – Вестергарн, Варвсхольм-Ландескроне, Слите – капитулировали одна за другой. Флот Тевтонского ордена с боем занял гавань Висбю, а подошедшие с тыла сухопутные войска штурмовали стены пиратской столицы. 5 апреля крепость Висбю пала, и виталийские братья навсегда покинули остров Готланд.

Виталийские братья разделились. Некоторые из них бежали на север Швеции, в Норланд, где осели в крепости Факсехольм, впоследствии их помиловали. Другие же продолжали заниматься разбоем в Северном море, их убежищем стали Восточные Фризские острова. Предводителями этой непокорной части виталийских братьев были Годеке Михельс и Клаус Штертебекер. Мирной торговле у берегов Голландии пришел конец.

В 1400 году эскадра любекских и гамбургских кораблей появилась у Восточных Фризских островов. Во время карательной экспедиции было уничтожено 80 пиратов, перепуганные местные жители выдали властям еще 25 пиратов, которых обезглавили на рыночной площади города Эмдена на глазах их недавних покровителей. Среди казненных оказался внебрачный сын крупного феодала Конрада Ольденбургского.

Пираты были разбиты, но на Восточных Фризских островах скрывались еще около полутысячи виталийских братьев.

Зимой 1410 года Гамбург приготовился к атаке. Для этой цели было построено два новых военных корабля. Ранней весной военная флотилия, замаскированная под торговый караван, вышла из устья Эльбы и направилась к острову Гельголанд. Пираты, обнаружив беззащитных купцов, бросились в атаку. Гамбургские корабли легли в дрейф и открыли огонь из всех орудий. У виталийских братьев не было никакой надежды на спасение. 40 человек погибли, 70 попали в плен, в их числе был и главарь Клаус Штертебекер.

Процесс продолжался около полугода, и лишь в октябре месяце был вынесен приговор, в котором, впрочем, никто и не сомневался – смерть на плахе. 20 октября 1401 года приговоренных пиратов казнили на острове Грасбург, их головы насадили на колья, и колья врыли в землю по всему берегу – в назидание всем, кто осмелится осквернить море пиратством и разбоем.

К концу лета был пойман Годеке Михельс, предводитель уцелевших виталийских братьев. Его казнили на острове.

Вплоть до 1488 года повсюду в Северном море нещадно преследовали и казнили уцелевших последователей виталийских братьев, и лишь спустя сто лет после возникновения витальеров о них перестали вспоминать. Черепа казненных на острове Грасбург долгое время устрашали рыбаков и торговцев, а сам остров пользовался дурной славой. Местные жители утверждают, что в полнолуние с острова доносятся стоны и проклятия пиратов и море в эту пору неспокойно.

ЯН ГУС

Начало XV столетия католичество встретило, находясь в глубочайшем нравственном и политическом кризисе. В мире одновременно было два папы: один в Риме, другой в Авиньоне. Невозможно было отличить папу от антипапы, взаимно обрушивающих друг на друга громы проклятий и молнии отлучений, к великому смущению и крайнему соблазну вконец запутавшейся паствы. В 1410 году папу Александра V сменил Иоанн XXIII. Именно он и выступил рьяным противником выдающегося чешского мыслителя Яна Гуса.

Ян Гус был идеологом ранней реформации, в его сочинениях борьба за национальные интересы переплеталась с резким обличением пороков духовенства, требованием ликвидации церковной десятины, осуждением продажи духовных должностей, выступлением против германского патрициата в чешских городах и немецкого засилья в Пражском университете.

Проповеди Гуса получили широкий резонанс далеко за пределами его родины. Иоанн XXIII отлучил Гуса от церкви, но тот не смирился. Помимо народной поддержки, Гус мог рассчитывать на содействие чешского короля Вацлава V, находившегося в серьезном конфликте с духовенством в своих владениях. Тогда, не ограничившись повторным отлучением Гуса, Иоанн XXIII наложил на Прагу интердикт (запрещение совершать богослужение и религиозные обряды).

В 1414 году в Констанце по настоянию германского императора Сигизмунда и других монархов собрался новый церковный Собор, чтобы покончить с расколом. Собор проявил полную солидарность с Иоанном – в отношении к Яну Гусу и его проповеди.

Собор потребовал, чтобы Гус явился в Констанц для изложения своих убеждений. Проповедник отправился в путь, отлично понимая, что идет почти на верную гибель. Гус считал жизнь не слишком дорогой платой за возможность широкого распространения своих взглядов. Однако именно этого и решили не допустить его враги. По прибытии в город он немедленно был схвачен и заключен в сырое зловонное подземелье доминиканского монастыря. Сигизмунд сначала выразил резкий протест против ареста Гуса, но он не собирался всерьез ссориться с руководителями Собора. Более того, Сигизмунд отказался освободить Гуса, когда контроль над тюрьмой перешел в его руки.

Как обычно бывало при таких разбирательствах, Гуса изнуряли непрерывными предварительными допросами. 5 июня 1415 года начался процесс, судьями выступали сами участники собора. Подсудимому не давали возражать против выдвинутых обвинений, заглушали его слова воплями: «Говори только "да" или "нет"», а когда Гус наконец отказался отвечать в таких условиях, это было сочтено признанием в ереси.

Зрелище носило столь недостойный характер, что смутило даже Сигизмунда, который изъявил желание в дальнейшем лично присутствовать на суде. Следующее заседание назначили на утро 7 июня, но отложили из-за неожиданного события – почти полного солнечного затмения, вызвавшего немало суеверных толков и опасений. Слушание дела возобновилось во второй половине дня. Гусу вменялось в вину даже непослушание папе Иоанну XXIII. На замечание Гуса, что это был вор и разбойник, последовал ответ самого императора: нет, это был законный папа, хотя и низложенный за различные преступные действия.

Собор и император стремились добиться от Гуса отречения от его учения, угрожая мучительной казнью. «Какими глазами, – отвечал Гус, – взгляну я на небо, как подниму взор на все многолюдство народа, если по вине моей слабости поколеблются их убеждения? Могу ли я ввести в соблазн столько душ, которым я проповедовал?»

Сигизмунд I, пытаясь-таки спасти Гуса, послал к нему четырех епископов вместе с Яном из Хлума и Вацлавом из Дубы. Они были близкими друзьями Гуса, но они не стали уговаривать его совершить предательство по отношению к собственным взглядам. Напротив, Ян из Хлума сказал:

«Магистр Ян, мы миряне и не слишком-то учены, но если ты чувствуешь себя на неверном пути и виновным хоть в немногом из того, в чем обвиняет тебя этот Собор, не стыдись отступиться и отречься от этого. Если же твоя совесть говорит тебе, что ты не повинен в этом, не делай ничего против совести, не солги пред лицом Божьим, но лучше до смерти стой за ту правду, которую познал ты из Закона Божьего».

«Пан Ян, знай твердо – если б было мне ведомо, что я когда-нибудь что-либо еретическое писал, учил или проповедовал против Закона Божьего и Святой Церкви, я был бы готов с покорностью отречься от этого. Бог свидетель!»

Гус не отрекся, и семь епископов совершили над ним обряд лишения священнического сана, после чего передали для казни в руки светских властей.

Один из друзей осужденного реформатора, некий Петр из Младоневиц оставил подробное свидетельство о последнем дне жизни Гуса, озаглавленное «Страсти магистра Яна Гуса»:

«Идя на смерть, он говорил тем, кто шел рядом, чтобы они не думали, будто он хочет принять смерть за ереси, в которых его ложно и несправедливо обвинили свидетели по наущению его смертельных врагов: «Ибо все время просил я доказательств из Писания, и того мне до сего времени не дали».

...И когда он пришел на место, где должен был умереть, преклонил колени и, руки сложив и очи горе возведя, набожно молился. А паче псалом «В руки Твоя, Господи, вручаю душу свою» неоднократно прочитал громко и радостно, так что стоящие рядом хорошо его слышать могли.

Место, на котором он был сожжен, представляет собой как бы деревенский луг...

Когда он так молился, некоторые миряне, стоявшие около, сказали: «Мы не знаем, какие вещи он до сих пор говорил или делал, но вот видим и слышим – святые слова говорит он и молится». Иные же сказали: «Поистине хорошо было бы дать ему исповедника». А один священник, сидя на коне в зеленом кафтане, красною тафтою подбитом, с манжетами раструбом, сказал: «Негоже слушать его, и исповедника нельзя ему дать, ибо еретик есть!»

Преклонив колени, Гус продолжал молиться и только усмехнулся, когда с его головы упала позорная бумажная корона...

Восстав от места сего по приказу палачей, высоким и ясным голосом, так что хорошо слышен был, так стал молиться:

«Господи Иисусе Христе, готов я с любовью и покорностью принять сию жестокую и ужасную смерть за светлое твое Писание и за то, что проповедовал святое слово твое; прости же, прошу, всем врагам моим!» Тотчас его вокруг стали водить, а он увещевал их и всех просил не думать, будто он проповедовал, учил или придерживался какой-либо из тех ересей, что ему ложно приписывали. Еще просил дать ему говорить с тюремщиками его. И когда они приступили к нему, он благодарил их, говоря: «Спасибо вам, мои милые братья, за все доброе, что вы мне сделали, ибо были вы не только стражами моими, но и милыми братьями. И знайте, уповаю на Спасителя своего во имя же Его святого закона, хочу с любовию смерть сию принять, что с Ним буду царствовать». Так по-немецки сказал он им.

Тогда, сняв с него черный кафтан и оставив в одной рубашке, привязали его руками назад к какому-то толстому просверленному колу, стянули веревками в шести или семи местах: в первом – у щиколоток, во втором – под коленями, в третьем – над коленями, в четвертом – над чреслами, в пятом – у поясницы, в шестом – у пояса, в седьмом – под мышками, а руки связали сзади; кол же, с одного конца заостривши, в этот луг, в землю воткнули. И когда лицом его к восходу солнца обратили, некоторые из стоявших около сказали:

«Поверните его лицом к западу, а не на восток, ибо он еретик!» И сделали так. Затем за шею привязали его к колу какой-то черной, сажею покрытой цепью, на ней бедняк один котелок свой над огнем вешал. А под ноги ему две вязанки дров положили. На ногах же еще были у него башмаки его и оковы. Тогда вокруг него со всех сторон уложили вязанки дров вперемежку с соломой, до самого живота и по самое горло.

И прежде чем поджечь, подъехали к нему императорский маршал, а с ним Клемов сын, в последний раз увещевая магистра жизнь свою во здравии сохранить и клятвенно отречься от учения своего и проповедей. Магистр же отвечал высоким и ясным голосом: «Бог свидетель, никогда я не учил тому и не проповедовал того, что мне несправедливо лжесвидетелями приписывается. Ибо первой целью моих проповедей, учения и сочинений и прочих всех деяний было только спасти людей от греха. И на правде этой, которую писал и проповедовал, которой учил я, взяв ее из Закона Божьего и толкований святых докторов, готов с веселием умереть ныне...»

Услышав это, маршал и Клемов сын хлопнули в ладоши и отъехали в сторону. И палачи его тотчас подожгли. И магистр Ян гласом великим запел: «Христос, сын Бога живаго, помилуй нас!»

А когда он пел: «Иже родился от Девы Марии», – поднялся ветер и бросил ему пламя в лицо.

Когда же вязанки дров, сгоревшие вокруг него, рассыпались, а тело еще на колу за шею держалось, будучи привязано цепью, тогда палачи, палками повалив тело вместе с колом в огонь, еще гораздо больше дров подбросили и, обходя кругом, кости палкой разбивали, чтобы быстрее горели. А найдя голову, палкой ее развалили. А сердце, найдя среди внутренностей, палку заостривши, особо на палку ту насадили. Сжигая его на этом вертеле, еще и палкой били.

Сжегши все дотла, весь пепел с землею вместе довольно глубоко выкопали, на тележку насыпали и бросили в Рейн, текущий поблизости, желая память о нем навеки – поскольку это в их силах – изгладить из сердец, ему верных».

Однако не так-то просто было уничтожить идеи Гуса. Эти идеи стали боевой программой мощного народного движения в Чехии, которое в течение двух десятилетий победоносно отражало натиск церковной и светской реакции.

ИЕРОНИМ ПРАЖСКИЙ – ПРЕДТЕЧА РЕФОРМАЦИИ

Чехия на рубеже XIV—XV столетий представляла собой редкостный образчик симбиоза католической религии и славянского менталитета. Чешские философы были примечательным явлением своего времени. Так, Иероним Пражский получил блестящее образование и прославился своими выступлениями на философских диспутах, которые собирали огромные толпы зевак. В 1396—1398 годах Иероним жил в Англии, слушая в Оксфорде Виклефа, к которому до конца жизни относился с большим уважением и сочувствием за его ученость, благородство и свободные взгляды. Впоследствии Иеронима считали главным виновником распространения в Чехии виклефизма; говорили даже, что и Гус заразился этими взглядами от Иеронима. Действительно, по прибытии в Прагу он привез с собой из Англии некоторые сочинения Виклефа и принимал деятельное участие в публичных университетских диспутах о разных богословских и философских предметах, защищая английского богослова, взгляды которого желали поголовно осудить ограниченные доктора и патеры.

В 1403 году он предпринял большое путешествие в Иерусалим и Палестину, но, к сожалению, мы не имеем никаких известий об обстоятельствах и впечатлениях этого путешествия на Восток, где он должен был сталкиваться с греками и знакомиться с их верованиями, к которым, как увидим ниже, он относился не без сочувствия. По возвращении из Азии он странствовал некоторое время по разным университетским городам Европы, являясь на диспуты и делая вызовы первым европейским авторитетам в области философии и богословия. Он был в Кёльне, Гейдельберге, Париже, он одержал победу в споре со знаменитым Герсоном. Обладая необыкновенной памятью, остроумием и красноречием, он был непобедимым диалектиком и, по свидетельствам современников, производил на своих слушателей чрезвычайное впечатление. Народ шел за Гусом, а молодежь и студенты – за Иеронимом. Современники удивлялись также его учености, которая, по их мнению, вчетверо превосходила ученость Гуса. Сам папа Пий II (Эней Сильвий Пикколомини) отмечал, что «Гус превосходил Иеронима летами и степенностью, но не ученостью и красноречием». Он был магистром разных университетов, но наука не поглощала его целиком. Иероним находил время вести пропаганду своих мыслей в придворных кружках; подчас он появлялся и в королевской свите; вступаясь за обиженных, расправлялся с буйными и самовольными монахами и однажды в пылу стычки одного монаха за дерзость «manu reversa tetigit eum per os» (то есть ударил по щеке). С Гусом он жил в большой дружбе. «Я любил его, как славного человека, который усердно исполнял свои обязанности, не связывался с женщинами и не повинен ни в какой ереси».

Он успел за свою недолгую жизнь совершить множество путешествий, в том числе в Польшу, Литву и Западную Русь. Некоторые детали этих путешествий, свидетельствующие об отношении Иеронима к православию, послужили поводом для его обвинения на Констанцском соборе в отступничестве от католичества. Вот запись показаний Иеронима перед судом Констанцского собора и обвинительный акт:

«В 1413 году светлейший князь Витовт, брат Его Величества короля Польского, посетил Витебск со свитою, в числе которой находился и Иероним... В последующие дни Иероним поклонился явно и публично превратным (то есть православным. – Примеч. авт.) мощам и образам...» Затем акт свидетельствует о пребывании Иеронима в Пскове, посещении им местной церкви, поклонении «превратным таинствам».

Этой кляузы было достаточно, чтобы перед прославленным богословом замаячил костер. Иероним с большим трудом выхлопотал себе разрешение присутствовать на общем заседании Собора в констанцском храме 26 мая 1416 года. На этом заседании магистр Иероним объяснил побуждения, заставившие его вместе с Гусом стать во главе чешского движения. После того как в торжественном присутствии духовных и светских членов Собора консисторский адвокат изложил обвинительные пункты, в которых магистр Иероним был объявлен четырежды уличенным в ереси, тот начал свои показания молитвою, по окончании которой умолял всех присутствовавших соблаговолить ходатайствовать перед Богом, Пресвятою Богородицею и перед всей вышней курией о просвещении его мыслей и разумения, дабы в сонме стольких мудрецов не пропустить в словах чего-либо, что могло бы обратиться в предосуждение его души. Затем Иероним перешел к главной части своей речи, представляющей важную историческую справку. Иероним назвал своих врагов-соплеменников и немцев чешских, приготовивших ему акт осуждения. Он начал с истории происхождения чехов, совершенно отличного от немецкого; изложил историю основания Чешского государства. Описал вековую вражду между этими народами, пока королевство Чехия не перешло к императору Карлу IV. Он основал в Праге университет. В университете преобладали немцы, они же владели и церковными уделами, чехам ничего не уступали. Окончивший факультет свободных искусств и не имеющий средств к существованию чех обыкновенно принужден был странствовать по селам и городам, заведовать частными школами и этим снискивать себе скудное пропитание. Немцы же, всецело заправляя Пражским университетом, пользовались всеми его уделами. В гражданской жизни Праги происходило то же: в городском Совете из 18 его членов были 16 немцев и только 2 чеха. Все королевство управлялось немцами, занимавшими все должности, чехи ни во что не ставились.

Иероним вместе со своим другом – магистром Яном Гусом – решились наконец выступить против такого порядка вещей в Чехии. Они представили королю Вячеславу IV и его сановникам действительное положение дела, указывая на то, что такой порядок приведет в будущем к роковым последствиям, что возможно исчезновение чешского языка.

Иероним убедил магистра Гуса в необходимости проповедовать на чешском языке, побудил народ к сопротивлению унизительному положению чехов. Иероним и Гус добились того, что в городском Совете Праги чехи получили 16 мест, а немцам предоставлено было два места. Печать университета, учредительная грамота его, привилегии и вольности были отняты у немцев и переданы чехам, после чего немцы покинули Прагу и ее университет. Иероним сообщает далее, что они с магистром Гусом способствовали тому, что однажды возмущенные чехи перебили многих немцев.

Вот что происходило на допросе 26 мая. «Получив после многих сопротивлений право голоса, начал он с обращения к Богу. Молил Его подать ему такую мысль, такой дар слова, которые бы послужили на пользу и на спасение души его. Наконец он сказал: «Знаю, ученейшие мужи, что много было превосходных людей, что терпели наказания, недостойные их добродетелей, падая под тяжестью ложных свидетельств, бесчинных доносов...» Все ожидали, что он или очистится, отстранив обвинения, или попросит прощения в ошибках. Но он, не желая ни признаваться в своих заблуждениях, ни отвергать чужих клевет, прямо начал хвалить Гуса, недавно преданного сожжению, называть его мужем добрым, праведным и святым, вовсе недостойным такой смерти. Заметим, что сам он готов твердо и спокойно подвергнуться какой угодно смерти, уступить своим врагам и столь нагло на него лгавшим свидетелям, которые должны будут отдать отчет Богу, Которого уже не обмануть им...» После допроса 26 мая дано было Иерониму «два дня на покаяние» и за это время уговаривали его «обратиться на путь истины». «Но так как он, – писал современник, – неотступно оставался при своих заблуждениях, то и был осужден Собором в ереси и предан сожжению. С ясным челом, с веселым, улыбающимся лицом пошел он на смерть. Не боялся он ни огня, ни мучений, ни смерти. Никто из стоиков никогда не переносил смерти с таким твердым духом, как он искал ее. Когда он пришел к месту казни, то сам снял одежду и, павши на колена, стал молиться перед столбом, к которому он нагой был привязан мокрыми веревками и цепью. Потом обложили его по самую грудь поленьями: не мелкими, а большими, наложив между ними соломы. Как только показалось пламя, он начал петь гимн, который прерывали дым и огонь... Когда палач хотел зажечь у него сзади, чтобы он не видел огня, то он сказал: «пойди сюда, зажги пред лицом моим; если бы я боялся твоего огня, то никогда бы не явился сюда». Так погиб этот необычайный человек.

ИМАДЕДДИН НАСИМИ

История народов Востока знает немало личностей с железной волей, которые шли на смерть за свои убеждения, не изменяя им до последнего дыхания.

Однако ни одна из этих казней не была так трагична и мучительна, как казнь Насими – мученика больших идей. Именно поэтому вот уже более пяти веков его славное имя превозносится на Востоке как символ мужества, геройства, непоколебимой воли, верности своим убеждениям, о нем создают легенды и пишут художественные произведения. На протяжении веков художники слова, желающие рассказать о непреклонности своих убеждений и верности любви, обычно уподобляют себя бессмертному Насими, этому рыцарю идей, восхищаются его выдержкой, волей и трагической смертью.

Подлинное имя поэта до последнего времени было точно неизвестно.

Различны сведения и о месте рождения поэта. Некоторые местом рождения поэта называют деревню Насим близ Багдада, а также Диярбекир, Тавриз, Шираз, Шемаху и Баку. В результате исследований азербайджанских литературоведов установлено, что поэт родился в Ширване, в городе Шемахе, в середине XIV века. Там же он получил начальное образование.

Судьба Имадеддина Насими на Востоке является символом мужества и верности своим убеждениям

В те годы Шемаха была столицей династии Ширваншахов и сыграла важную роль в истории азербайджанского народа. Ширван славился своим шелком. Город, где родились и творили многие ученые и поэты, был культурным центром и особенно возвысился в XII веке. Монгольское нашествие причинило Шемахе, как и другим культурным центрам Востока, огромные разрушения, но город продолжал оставаться культурным центром страны.

Кроме родного языка, поэт в совершенстве владел арабским и фарси и на этих языках свободно писал стихи. Насими овладел и науками своего времени, основательно изучил религиозно-философские труды и особенно труды о различных религиозных сектах. Из творчества Насими явствует, что он был знаком с художественными произведениями известных ученых-сектантов Востока о религиозных сектах, знал как азербайджанскую, так и арабскую, персидскую, таджикскую поэзию и философию. В его произведениях наряду с Джалаледдином Руми, Шамсом Тебризи, Саади, Фаридаддином Аттаром упоминаются также имена таких известных ученых-философов и поэтов Востока, как Ибн Сина, Мухиаддин Ибн аль-Араби, Шибли, Керхи. Возможно, что поэт в молодые годы ознакомился также с произведениями Сефиеддина, основателя династии Сефевидов, пользовавшегося в то время большой славой в Ардебиле.

Из произведений поэта ясно видно, что он больше склонялся к секте Гусейна Мансура Халладжа, который в IX веке провозгласил «ана ал-хакк» («Я – истина, я – Бог»), за что был повешен по приговору духовенства в Багдаде. Воспитанный на наследии Низами, Хагани, Фалеки, Зульфигара Ширвани, Насими еще в молодости увлекся поэзией и первые свои произведения подписывал псевдонимом Хусейни. Выбор этого псевдонима исследователи объясняют склонностью поэта к воззрениям секты Мансура Халладжа, а также шиитскими воззрениями, наблюдаемыми в его раннем творчестве. Был у него еще один псевдоним – Сеййид, которым он также подписывал свои юношеские стихи.

Юношеские годы поэта совпали со временем захвата Азербайджана Тимуридами. По приказу Тимура в захваченных им городах мобилизовывались прославленные мастера-архитекторы, художники, музыковеды, а также городские ремесленники, которых насильно отправляли работать в его столицу – в город Самарканд.

Тимур задумал создать себе величественную столицу, с этой целью каждый квартал Самарканда был назван именем одного из крупнейших городов Востока. В это время начала действовать новая секта—хуруфитов, выражавшая недовольство городских ремесленников насильными угонами мастеров на чужбину и призывавшая к борьбе против захватнической политики Тимура. Основоположник этой секты Фазлуллах Наими из Тавриза с целью распространения своих взглядов объездил ряд городов Востока, побывал в Ширване и Баку.

В этот период Насими познакомился с учением Фазлуллаха Наими, встречался с ним, разделял его воззрения и в знак уважения к нему подписывал свои стихи псевдонимом Насими. Из стихов поэта явствует, что данный псевдоним он взял себе после встречи с Фазлуллахом. Одновременно с Насими учение хуруфизма принял другой азербайджанский поэт, Абульгасан Али-уль-Ала, который в своих произведениях объявлял город Баку Каабой хуруфизма в связи с тем, что здесь жил Фазлуллах. Своих достойных учеников Фазлуллах направлял в различные города Востока пропагандировать хуруфизм, теоретические основы которого он обстоятельно изложил в своих произведениях «Джавидан-намэ» («Книга о вечности»), «Мухаббят-намэ» («Книга любви») и «Новм-намэ» («Книга о сновидениях»).

В меня вместятся оба мира,

Но в этот мир я не вмещусь.

Я – суть, я не имею места...

Исламские фундаменталисты в штыки встретили новое веяние и с великой яростью расправлялись с иноверцами.

Из произведений поэта можно заключить, что одно время он жил в Багдаде, побывал в городах Ирака, посетил Турцию, города Токате, Бурсе и другие города, где распространял идеи хуруфизма, за что неоднократно подвергался арестам и не раз был брошен в темницы. Затем он отправился в город Халеб, подчиненный египетским мамлюкам. В Халебе в то время жило множество тюркоязычных племен.

Халеб был крупным торговым центром между Востоком и Европой. Там встречались торговые караваны из Индии и Ширвана. В конце XIV века из ширванского шелка в городах Сирии выделывались прекрасные ткани. Купцы с Запада везли ширванский шелк через Сирию в Европу. Возможно, сюда приезжали преследуемые в Баку и Шемахе хуруфиты. В Халебе поэт нашел сторонников и начал широко распространять свои взгляды. Он обосновался в Халебе и в течение многих лет жил там со своей семьей. Но деятельность его в этом городе не осталась не замеченной духовенством и султаном Египта Муайадом. В 1417 году в Халебе Насими был арестован. В одном арабском источнике, «Кунуз-уз-захаб», о процессе по делу поэта говорится так: «Вероотступник Али Насими был казнен во времена Йашбека. В то время в «Дар-ульадле» (Дворце правосудия) в присутствии нашего шейха Ибн Хатиба ал-Насири и наиба (наместника) верховного кадия шейха Иззуддина Шамсуддина Ибн Аминуддовле, верховного кадия Фатхуддина аль-Малики и верховного кадия Шихабуддина аль-Ханбали рассматривалось дело (об Али аль-Насими). Он сбил с пути истины некоторых безумцев, и они в ереси и безбожии подчинялись ему. Этот вопрос был поднят перед судьями и богословами города неким Ибн аль-Шангаш Алханаданом. Судья ему сказал: «Если ты докажешь то, что говоришь о Насими, я не казню тебя».

Насими поклялся на Коране и отверг то, что говорили о нем. В это время появился шейх Шихабуддин Ибн Хилал. Заняв почетное место в меджлисе, он заявил, что Насими – безбожник и должен быть казнен, а раскаяние его должно быть отвергнуто. Ибн Хилал спросил: «Почему же вы его не казните?» Аль-Маливи ответил ему: «Напишешь ли ты приговор собственноручно?»

Тот ответил «да» и написал приговор, с которым тут же ознакомил присутствующих. Но они с ним не согласились. Аль-Малики сказал ему: «Судьи и богословы не соглашаются с тобой. Как я могу казнить его на основе твоих слов?» Йашбек сказал: «Я его не казню. Султан поручил мне ознакомить его с делом. Подождем, что султан прикажет по этому поводу». На этом меджлис разошелся. Насими остался в темнице. О деле его было доложено султану Муайаду, от которого пришел приказ содрать с него кожу и в течение семи дней выставить в Халебе на всеобщее обозрение, обрубить ему руки и ноги и отправить Алибеку Ибн Зульгадару, его брату Насируддину и Осману Гарайолуку, которых Насими также сбил с пути. Так и сделали. Этот человек был гяуром и мулхидом (богоотступником). Упаси Боже, говорят, у него есть тонкие стихи».

Из этих сведений явствует, что поэт был казнен не только за религиозные убеждения, но, возможно, еще из политических соображений. Скорее всего, в доме поэта был сделан обыск и найдены письма от вождей мятежных племен Аггоюнлу и Карагоюнлу. В глазах любого правительства факт тайных сношений с мятежниками был более чем предосудительным. Как мы видим, халебское духовенство далеко не случайно обсуждало вопрос Насими на меджлисе. Возможно, сам этот меджлис собрался по поручению султана Муайада, стоявшего в то время во главе центрального Египетского государства мамлюков. Не поэтому ли, пока он затребовал дело Насими и знакомился с ним, поэта держали в темнице? Наконец, издав приказ о страшной казни поэта и отправлении его отрезанных конечностей своим политическим противникам, он преследовал цель напомнить им о пользе повиновения и тщетности попыток восставать против него.

Существует также ряд преданий о смерти Насими. В одном из них говорится, что однажды в городе Халеб некий молодой хуруфиг громко читал стихи Насими. Содержание стихотворения привлекло внимание духовенства. Чтеца арестовали. Чтобы не выдавать автора стихов, он заявил, что написал их сам. По решению духовенства его приговорили к смертной казни через повешение. В это время Насими находился у сапожника, который чинил ему обувь. Узнав о происшествии, поэт устремился к месту казни, заявил, что стихи принадлежат ему, и добился освобождения молодого человека. Когда духовенство узнало, что Насими является приверженцем хуруфизма, оно вынесло решение живьем содрать с него кожу. Перед смертью поэт не отрекается от своих убеждений и во всеуслышание произносит: «Я – истина», «Я – Бог». Растерявшиеся перед стойкостью и мужеством поэта богословы с иронией спросили умирающего Насими:

«Если ты бог, то почему же ты бледнеешь по мере того, как теряешь кровь?»

«Я – солнце любви, которое взошло на горизонтах вечности. На закате солнце всегда бледнеет», – ответил поэт.

В этом же предании говорится и о том, что богослов, подписавший приговор о казни поэта, при этом заметил:

«Этот человек проклят, и если хоть капля его крови куда-нибудь упадет, это место необходимо отрубить и выбросить».

Совершенно случайно капля крови поэта упала на палец того самого богослова. Народ потребовал от него отрубить свой палец. Испуганный богослов ответил, что слова его – иносказание, и отказался отрезать себе палец.

Согласно другому преданию, Насими находился в Антабе и был близким другом вали (губернатора). Недруги поэта, решив поссорить его с городским головой, тайком вложили в обувь поэта экземпляр текста «йа син» – суры Корана. Затем в присутствии губернатора спросили его, как бы он отнесся к человеку, который топчет ногою текст Корана. Насими ответил, что этого человека необходимо опозорить и содрать с него кожу.

Тогда ты сам вынес себе приговор, сказали ему, и извлекли из его обуви экземпляр суры Корана.

Однако все это легенды. Ясно лишь, что скорый суд в Халебе собрался по прямому указанию султана в острастку идеологическим и политическим противникам.

Не только мужественная смерть Насими за свои убеждения, но, может быть, еще и то, что в своих произведениях поэт выразил большую любовь к человеку, веру в его могущество и творческие силы, мастерски сумел высказать свои прогрессивные идеи на языке высокого искусства, сделало имя его бессмертным даже для идейных противников поэта.

ЖАННА Д'АРК

Не появись на сцене Столетней войны эта семнадцатилетняя девушка из французской деревни, кто знает, как сложилась бы судьба Франции, Англии и всей Европы. Неграмотная пастушка, короновавшая Карла VII в Реймсе, – кто говорил ее устами: Бог или дьявол? Кем была она – авантюристкой или святой мученицей? Богословы и философы, психологи и историки без малого пятьсот лет бьются над ответом на этот вопрос, изучая феномен Орлеанской Девы, загадочные факты ее биографии и необъяснимые явления, происходившие словно по велению высшей силы с этой девушкой, державшей штандарт с ликами святых над преклонившим колени королем и позже сожженной на костре с молчаливого согласия того же короля, которому она подарила корону и трон.

По одной из версий, Жанна д'Арк родилась в 1412 году в семье пастуха Жакоба д'Арк и Изабель Роме. В четырнадцать лет она услышала божественные голоса, говорившие ей, что она призвана спасти Францию и для этого ей следует отправиться ко двору Карла, одного из претендентов на французский престол, ободрить его и повести его войско против ненавистных англичан.

Жанна д'Арк. Авантюристка или святая мученица?

В семнадцать лет Жанна тайком покинула родительский дом. 12 февраля 1429 года она появилась в Шиноне и добилась аудиенции у Карла. Карл и его советники, не видя иного выхода из создавшейся ситуации, решились довериться ей и поставить во главе войска, отправлявшегося на помощь осажденному городу Орлеану. Но прежде Жанну подвергли допросу – богословам надлежало выяснить, действительно ли Жанна слышит потусторонние голоса, не колдунья ли она, говорит ли ее устами Бог или дьявол. В течение месяца в городе Пуатье ее допрашивали с пристрастием. Заключение комиссии было таково: «Так как девица Жанна говорит, что знамение ее посланничества будет явлено в Орлеане, то ей не следует чинить препятствия в том, чтобы она отправилась туда с войском, ибо без причины сомневаться в ней означало бы грешить против Святого Духа».

Жанна возглавила десятитысячное войско, которое под Орлеаном нанесло поражение англичанам. Орлеан с тех пор на протяжении многих столетий торжественно посвящал этот день Деве. Затем французы освободили Реймс, где Карл VII после пышной коронации наконец стал полноправным правителем Франции.

Народ и окружение Карла воспринимали эти победы как проявления божественной воли. Англичане же приписывали победы французов колдовским чарам Жанны, утверждая, что она связана с сатаной и действует при его поддержке.

Не прошло и года после победы под Орлеаном, как 23 мая 1430 года в одной из стычек под Парижем, близ города Компьень, бургундцы взяли в плен Жанну д'Арк. Согласно существовавшим законам, король Карл мог выкупить Жанну, но Карл ничего не сделал.

Для Англии казнь Жанны представляла государственный интерес, ибо она олицетворяла Францию. Недостаточно было просто казнить ее тело, следовало еще уничтожить ее дух.

Казнить Жанну руками англичан – означало сотворить национального кумира, придать Жанне ореол мученицы, воодушевленные ее подвигом тысячи французов поднялись бы на борьбу с оккупантами. Поэтому, по замыслу англичан, осудить и казнить Жанну должны были сами французы. И долго искать таковых не пришлось.

В канун Рождества 1430 года Жанну доставили в Руан. Руководить процессом было поручено епископу по фамилии Кошон (созвучной с французским словом «свинья»).

Орлеанскую деву обвиняли во всех смертных грехах. Она слышала «голоса» – значит это были голоса дьяволов. Она носила мужское платье, не по повелению ли дьявола она это делала? Она утверждала, что является девственницей. Ее подвергли унизительной процедуре освидетельствования, которую совершила лично жена английского наместника леди Бедфорд. На нее кричали, ей угрожали земными и небесными карами, пугали орудиями пыток, требовали признаний. В ее защиту не выступил ни один человек.

В камере ночью вместе с Жанной постоянно находились трое английских солдат, что заставляло ее не расставаться с мужской одеждой, а это «доказывало», что она колдунья.

Наконец, ей подослали священника-провокатора Николу Луазелера, который, выдав себя за ее земляка и друга, вел с ней «откровенные» беседы и давал советы, как отвечать на вопросы, а в соседней камере, приложив ухо к отверстию, слушали Кошон и английский военачальник Уорвик.

Жанна парировала провокационные вопросы с искусством, вызывавшим удивление ее мучителей. Вот некоторые их вопросы и ее ответы:

«Считаешь ли ты, что на тебе почиет Божья благодать?»

«Если на мне нет благодати, да ниспошлет мне ее Бог; если же есть, да не лишит он меня этой благодати!»

Кошон стал угрожать Жанне пытками. Он повел свою пленницу в камеру пыток, где заявил ей:

«Жанна! В вашем деле имеются многочисленные пункты обвинения, на которые вы отказались ответить или ответили лживо. Мы вас предупреждаем: говорите нам правду, или вы будете подвергнуты пытке, посмотрите, инструменты пытки наготове, перед вами палачи, которые ожидают только нашего приказа, чтобы подвергнуть вас пыткам. Они будут вас пытать с тем, чтобы направить на путь истины, которой вы не признаете, и чтобы обеспечить вам таким образом двойное спасение – вашей души и вашего тела, которые вы подвергаете столь серьезным опасностям из-за ваших лживых выдумок».

«Говоря правду, если вы мне вырвете мои члены и выбьете мою душу из тела, даже тогда я не изменю своих показаний, если же я скажу вам другое, то затем я всегда буду утверждать, что вы силой заставили меня сделать это».

Суд признал, что ее видения ангелов и святых исходили от злых духов и дьявола. Суд также признал «безрассудным» утверждение Жанны д'Арк, что она узнавала святых и ангелов по получаемым от них наставлениям и ободрениям и считала их проявлениями веры Христовой. Утверждение обвиняемой, что она могла при посредстве «голосов» узнавать незнакомых людей, суд счел суеверием и чародейством, тщеславным и пустым хвастовством. Ее обвинили в ношении мужской одежды и коротких волос, расценив это как богохульство, оскорбление таинств, нарушение божественного закона, Священного Писания и канонических постановлений.

23 мая 1431 года Жанну вызвали в трибунал, и Кошон зачитал ей множество документов, уговаривая ее признать себя виновной, раскаяться и отречься от своих преступных заблуждений, иначе она загубит свою душу и погибнет на костре.

Однако на Жанну эти слова не подействовали, и она категорически отказалась признать себя виновной в каком-либо прегрешении. Учитывая ее «закоснелость» в ереси, трибунал постановил отлучить ее от церкви и сжечь.

На следующий день в Руане состоялось аутодафе в присутствии кардинала Бофора и других высокопоставленных представителей церковных властей, а также высших английских чинов. Кошон вновь прочел Жанне д'Арк постановление трибунала и призвал ее к раскаянию и отречению. И тут произошло нечто неожиданное: Жанна, уступив бесконечным увещеваниям и угрозам, заявила, что готова отречься, но при условии, что ее переведут в церковную тюрьму, где она избавится от присутствия английских солдат, не покидавших ее даже в камере.

Кошон, обещав выполнить ее просьбу, зачитал ей формулу отречения, под которой чуть ли не силой принудил ее вывести знак креста – подпись. В этом отречении был пункт, в котором она признавала, что совершила тяжкий грех, «нарушив божественный закон, святость Писания, канонические права, надевая одежду развратную, неестественную, бесчестную, противоречащую природному приличию и подстригая волосы кругом подобно мужчине вопреки всякому приличию женского пола».

Вслед за этим Жанне был зачитан новый приговор: ее приговорили к пожизненному заключению в тюрьме на хлебе и воде. На этом аутодафе закончилось. Однако, вместо того чтобы отвести осужденную в церковную тюрьму, как это ей было обещано, ее возвратили англичанам, которые заковали ее в цепи и вернули в подвалы Буврейского замка.

В тот же день, когда с аутодафе Жанну вернули в тюрьму, «святые отцы» продолжали угрожать ей суровыми карами за неповиновение. Они уговорили ее переодеться в женское платье, однако при этом ее мужская одежда была оставлена в мешке у нее же в камере.

После этого над пленницей пытались надругаться английские солдаты, что заставило ее вновь надеть мужское платье. Об этом сообщил исповедник Жанны в те дни. Жанна заявила: «Я не совершила ничего греховного против Бога или против веры. Я буду, если вы желаете, снова носить женское платье, но во всем остальном – я останусь прежней».

На следующий день Кошон сообщил «священному» трибуналу, что Жанна «вновь обольщена князем тьмы и – о горе! – снова пала, как пес, возвращающийся на свою блевотину». Трибунал постановил: Жанну д'Арк, как повторно впавшую в ересь, отлучить от церкви и «освободить» ее, передав светским властям «на их усмотрение».

Казнь Жанны состоялась 30 мая 1431 года – ровно через год после ее взятия в плен, – на площади Старого рынка в Руане, куда ее привезли на позорной колеснице из тюрьмы в сопровождении английской стражи.

«На площади, – писал историк Жан Мишле, – было воздвигнуто три помоста. На одном из них помещались королевская и архиепископская кафедры, трон кардинала Англии, окруженный сиденьями его прелатов. Второй предназначался для действующих лиц мрачной драмы: проповедника, судьи, бальи и, наконец, самой осужденной. Отдельно виднелся громадный оштукатуренный помост, заваленный дровами. Ничего не пожалели для костра, он пугал своей высотой. Это было сделано не только для придания торжественности обряду сожжения, но и с определенной целью: палач мог достать только снизу до костра, расположенного на большой высоте, и зажечь его, таким образом, он не был в состоянии ни ускорить казнь, ни покончить с осужденной, избавив ее от огненных мук, как обычно делал с другими... Жанна должна была сгореть заживо. Поместив ее на вершине горы из дров, над кругом копий и мечей, на виду у всей площади, можно было предположить, что, долго и медленно сжигаемая на глазах любопытной толпы, она проявит наконец некоторую слабость, у нее вырвется если не признание, то по крайней мере несвязные слова, которые легко истолковать в желанном смысле; быть может, даже тихие молитвы или униженные моления о пощаде, естественные для павшей духом женщины».

На казни Жанны присутствовали все ее мучители – Кошон, де Метр, Уорвик, провокатор Луазелер... Кошон зачитал новое решение «священного» трибунала: «Во имя Господа, аминь... Мы, Пьер, Божьим милосердием епископ Бовэский, и брат Жан де Метр, викарий доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси... объявляем справедливым приговором, что ты, Жанна, в народе именуемая Девой, повинна во многих заблуждениях и преступлениях. Мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, должна быть отторжена от единства церкви и отсечена от ее тела как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти...»

Затем на голову Жанны надели бумажную митру с надписью «Еретичка, вероотступница, идолопоклонница» и повели на костер.

«Епископ, я умираю из-за вас. Я вызываю вас на Божий суд!» – с высоты костра крикнула Жанна.

Хронисты отмечают, что во время казни Жанны инквизитор Кошон рыдал, возможно, он раскаялся в совершенном зле. Кто знает?..

Сторонники Жанны свидетельствовали, что она мужественно и гордо взошла на костер, а противники утверждали, что она каялась и рыдала.

Когда огонь уничтожил ее одежды, то раздвинули охваченный пламенем хворост, чтобы толпа могла увидеть обгорелый труп и таким образом убедиться, что Жанна была женщиной. Говорят, что среди обугленных останков Жанны билось сердце, полное крови, но английские солдаты растоптали его сапогами, а пепел сожженной Орлеанской девы выбросили в Сену.

В июле 1456 года приговор по делу Жанны д'Арк был торжественно отменен папой Каликстом III.

ЖИЛЬ ДЕ РЭ – МАРШАЛ СИНЯЯ БОРОДА

Казнь этого человека как нельзя лучше вписывается в разряд «воспитательных мер» государства.

История жизни Жиля де Лаваля барона де Рэ делится на три части, первые две из которых реальны, а последняя – фантастическая.

Жиль родился в 1404 году в аристократической семье. Он получил превосходное образование, знал древние языки, сделался библиофилом.

Но в одиннадцать лет мальчик потерял отца, и его воспитанием занялся дед, который считал, что умение владеть шпагой куда важнее, чем знание латыни. Жиль полюбил фехтование, соколиную охоту, бешеные скачки по окрестностям родового замка Тиффож. Пространство для охоты и скачек изрядно увеличилось, когда дед заставил Жиля жениться (юноше было в ту пору шестнадцать лет). К владениям семьи прибавилось обширное поместье в Бретани (приданое невесты). К тому же через жену Жиль породнился с будущим королем Карлом VII.

Брак по расчету не сделал Жиля добрее, вскоре выяснилось, что сердце барона более расположено к юношам, нежели к девушкам. Юная жена оплакивала свою участь, а муж тем временем, окружив себя смазливыми пажами, занимался охотой и фехтованием.

Это было время Столетней войны между Англией и Францией.

Жиль де Рэ. Великий соратник Жанны д'Арк или маньяк-убийца?

Поразительно, что из множества знатных воинов именно Жиля де Рэ выбрала в телохранители Жанна д'Арк. А ведь уже тогда ни для кого не были секретом его невероятные и противоестественные наклонности. Но подчинение Жанне д'Арк нисколько не уязвляло самолюбия Жиля.

Он стал ее ревностным слугой. Однажды и ему явилось видение свыше, и он понял свое небесное предназначение. Жиль стал безжалостным к врагам. Он обрекал на смерть любого пленника, который был не в состоянии заплатить ему выкуп.

Удача сопутствовала Жилю. В двадцать пять лет, в июле 1429 года, после того, как войско Жанны д'Арк вступило в Реймс и Карл VII был коронован, Жилю присвоили звание маршала Франции.

Но затем последовали поражения, и самое страшное – гибель Жанны д'Арк. Жиль приложил огромные усилия, чтобы спасти ее. Когда Жанна попала в плен, он собрал войско из наемников и двинулся к Руану, но опоздал. Жанну казнили.

С этого момента началась вторая часть жизни молодого человека. Он вышел в отставку и поселился в своем поместье. Здесь он жил, как король, с охраной в две сотни рыцарей, личной церковью с тридцатью канониками, обширной библиотекой редких рукописей. К чести барона де Рэ, следует сказать, что много денег он израсходовал на прославление Жанны д'Арк. Он заказал «Орлеанскую мистерию» и оплатил постановку мистерии в театре. За каждую серию представлений мистерии он выплачивал по 80 тысяч золотых экю. Все эти расходы привели к тому, что барон наконец начал продавать свои земли. Чтобы раздобыть средства, барон де Рэ обратился к алхимии.

В 1439 году некий некромант Франческо Прелати, монах-минорит из епархии Ареццо, умевший внушать людям уверенность в своих неограниченных магических возможностях, вошел в доверие к барону и организовал в Тиффоже поразительные сеансы, на которых вызывал демона. Вместе с бароном они проводили алхимические опыты с целью добыть философский камень. Но неудача следовала за неудачей, и Прелати, чтобы умаслить духов, обратился к жертвоприношениям – кровью маленьких детей он умиротворял демонов, а из их костей изготавливал магические порошки.

Несмотря на широко распространившуюся репутацию похабника и колдуна, падение барона де Рэ началось с ничтожного проступка. Жоффруа ле Феррон, казначей Бретани, в сентябре 1440 года купил замок Сент-Этьен де Мальмор, принадлежавший барону де Рэ.

Когда к барону за бумагами явился брат Жоффруа, Жан ле Феррон, барон (то ли в подпитии, то ли раздосадованный утратой замка) отказался принять его, а когда тот стал настаивать, избил его и заключил в тюрьму. Подобное обращение с простолюдином могло бы в те дни остаться незамеченным, но Феррон был священником.

Епископ Малеструа ухватился за этот предлог, чтобы заставить барона де Рэ предстать перед судом по обвинениям, которые он давно уже тайно заготавливал. Епископа поддержали инквизиция и гражданский суд. Епископ, инквизитор и герцог использовали этот великолепный повод, чтобы объявить барона де Рэ оскорбителем церкви, еретиком и детоубийцей. Такое обвинение давало им право конфисковать его собственность. Отобрать было проще, чем купить. Сначала де Рэ отверг их обвинения как «произвольные и безосновательные». Но его вину сочли очевидной.

С этого момента начинается третья, фантастическая часть жизни барона, ставшая самой короткой.

Обвинение, которое подготовили епископ Нантский Жан де Малеструа и инквизитор Жан Блуэн, представлявший главного инквизитора Франции Гильома Меричи, состояло из 47 пунктов, охватывавших три главных вопроса: оскорбление служителя церкви (за совершение насилия над Ферроном), вызывание демонов и сексуальные извращения с детьми. Например, в пункте 16 утверждалось, что «в одной из нижних комнат замка, или крепости Тиффож, принадлежавшего жене вышеназванного Жиля, около пяти лет назад монсеньор Франческо Прелати, самозваный специалист в запрещенном искусстве геомантии, и Жан де ла Ривьер начертили множество магических знаков, кругов и цифр. Также в некоем лесу около вышеназванной крепости Тиффож некто по имени Антуан де Палерм из Ломбардии вместе с другими волшебниками и вызывателями демонов занимался гаданием и вызыванием злых духов по имени Орион, Вельзевул, Сатана и Велиал с помощью огня, фимиама, мирры, алоэ и других ароматических веществ».

Кроме вызывания духов, в обвинении упоминались и человеческие жертвоприношения. В 15-м пункте обвинения читаем: «Вышеназванный обвиняемый Жиль де Рэ и его сообщники брали невинных мальчиков и девочек и бесчеловечно забивали их, убивали, расчленяли, сжигали и подвергали всяким пыткам, а вышеупомянутый Жиль, обвиняемый, приносил тела упомянутых невинных детей дьяволам, призывал и заклинал злых духов и предавался гнусному содомскому греху с маленькими мальчиками и противоестественно удовлетворял свою похоть с молоденькими девочками».

Другие обвинения дополняли перечисленные преступления. В одном говорилось, что Жиль де Рэ приказал «сжечь тела вышеназванных невинных детей и выбросить их в рвы и канавы вокруг упомянутых замков и в выгребные ямы упомянутого замка Ла-Сюэ». В другом утверждалось, что де Рэ якобы предлагал «руку, глаза и сердце одного из упомянутых детей со своей кровью в хрустальном кубке демону в знак уважения и поклонения». В третьем – Рэ подвергался судебному преследованию за хранение и чтение запрещенных книг по магии.

В целом де Рэ был осужден как «еретик, вероотступник, вызыватель демонов... повинный в преступлениях и противоестественных пороках, содомии, богохульстве и осквернении неприкосновенности святой церкви».

13 сентября 1440 года епископ вызвал де Рэ (не оказавшего сопротивления) в суд. Предварительные слушания состоялись 28 сентября, 8, 11 и 13 октября, официальный суд начался 15 октября.

После шести заседаний 19 октября де Рэ был подвергнут пытке, и, чтобы получить необходимые изобличающие показания, его слуги и четыре предполагаемых сообщника были также подвергнуты пытке. В целом были заслушаны 110 свидетелей, включая доносчиков.

Показания в гражданском суде связывались с исчезновением детей. Типичным было свидетельство Тома Эйсе:

«Томас Эйсе и его жена, проживающие в Сент-Питергейте, свидетельствуют под присягой, что они жили в Машекуле в течение года и были там на прошлое Рождество. И тогда, поскольку они были бедными людьми, они отправили своего сына, около десяти лет, просить подаяние в замок Машекуль, где тогда находился сир де Рэ, и с того времени не видели вышеназванного ребенка и не имели вестей о нем».

После пяти заседаний светского суда, начавшегося в 2 часа пополудни в пятницу 21 октября 1440 года, де Рэ был подвергнут пытке. Наконец он пообещал сознаться «добровольно и свободно» (как отмечено в судебных отчетах). Теперь де Рэ подтвердил все выдвинутые против него обвинения. Инквизитор объявил барона виновным в вероотступничестве, ереси и вызывании демонов, епископ обвинил его в содомии, богохульстве и осквернении привилегий церкви. Духовные суды продолжались почти 40 дней и завершились решением передать барона светским властям для наказания. Тем временем гражданский суд под председательством Пьера де Лопиталя, канцлера бретанского парламента, снова предъявил обвинение в убийстве (чего не могли сделать церковные суды) и вскоре осудил его по этому обвинению.

26 октября 1440 года в Нанте после молитвы и покаяния Жиль де Рэ (накануне отлученный от церкви) был задушен, а его тело положили на погребальный костер вместе с телами двух его сообщников (Анри Гриара и Пуату). Затем, однако, его родственникам было разрешено взять тело, прежде чем огонь доберется до него, и поместить в ближайшую кармелитскую церковь.

Судебное разбирательство по делу барона де Рэ выглядело как незаконное. Ни один из 5000 слуг барона не был вызван в суд для дачи показаний, незначительные показания вообще не заслушивались, а его собственные приближенные подвергались пыткам и, дав показания против барона, освобождались.

Многое в этой истории вызывает сомнение. Заставляет насторожиться странный факт: когда изверга-детоубийцу вели на казнь, его приветствовала толпа, видимо, она не очень доверяла тому, что говорилось на суде. Анри Гриар и Пуату путались в числе убитых детей. В замках маршала не нашли ни одного трупа. Любопытно также и то, что, узнав о намерении расследовать его преступления, Жиль согласился на то, чтобы его предали церковному суду.

В число судей были назначены злейшие недруги барона. К ним относились и давно враждовавший с Жилем епископ Жан де Малетруа, и сам герцог Иоанн V, который еще до окончания расследования отписал имения барона своему сыну.

Жиль де Рэ сознался в своих преступлениях, но, вероятно, сделал это, чтобы избежать самого страшного для такого верующего христианина, каким был барон, наказания, как отлучение от церкви (его отлучили от церкви в ходе процесса, а потом сняли отлучение). Некоторые историки недаром сравнивают процесс по делу Жиля де Рэ с судом над тамплиерами: и там и тут вымышленные обвинения, сфабрикованные, чтобы создать предлог для захвата имущества осужденных.

Тем не менее этот человек вошел в легенду под прозвищем Синяя Борода, сделался любимым героем французских сказок, стал предметом множества научных исследований и художественных произведений.

САВОНАРОЛА

Конфликт между нищенствующим флорентийским монахом Савонаролой и папой Александром Борджиа в конце XV века принадлежит к числу самых ярких и драматических событий Средневековья. Суд над Савонаролой был одним из главных обвинений, которые столетиями потом выдвигалось против Александра VI.

Джироламо Савонарола был родом из Феррары, но вся его деятельность была связана с Флоренцией – богатой торговой республикой, центром ремесленного производства. Это родина Данте, Петрарки, Боккаччо, гуманиста Поджио Браччиолини, стараниями которого были разысканы творения великих древнеримских писателей и историков, в том числе Тацита. Флорентийцами были Джотто и Боттичелли, гениальный Леонардо да Винчи, современник Савонаролы. Во Флоренции творили Рафаэль и Микеланджело...

Во второй половине XV века Вечный город открывал перед изумленным взором пробудившегося человека столетиями скрытое древнее величие. Папы выступали усердными собирателями античных рукописей, не жалели ни сил, ни средств на розыски в монастырях пергаментов, на которых сохранились сочинения Плиния или Тита Ливия, привлекали к своему двору великих художников. Поклонение языческой красоте вытеснило интерес к моральному самоусовершенствованию, породило забвение самих основ христианского вероучения. Так или примерно так формулировались обвинения, исходившие от многочисленных противников Рима.

Джироламо Савонарола. Художник Фра Бартоломео

Что означали подобные страстные обвинения, раздававшиеся из уст мрачного доминиканца с орлиным профилем и горящими глазами, проповеди которого собирали толпы флорентийских граждан, начиная с самого простого люда и кончая главами влиятельных ремесленных цехов, владельцами известных банкирских домов?

В 1494 году народное восстание привело к свержению власти Медичи; ставшие у власти другие богатые семейства должны были пойти на уступки. Были проведены реформы, привлекшие «средний слой» к участию в управлении городом, но главная масса населения по-прежнему устранялась от решения государственных дел. Правда, по настоянию Савонаролы были приняты прогрессивные законы вроде дополнительного налогового обложения богачей, освобождения бедноты от уплаты их долгов ростовщикам, что подняло авторитет красноречивого проповедника в глазах городских низов. Однако эти меры не внесли существенных перемен в положение народа. Выявилось, что у плебейской массы, настроения которой отчасти выражались Савонаролой, не было никакой ясной социально-политической программы. А в религиозной сфере Савонарола, громя пороки «бесстыдной потаскухи» – католической церкви, думал не о расколе, не о Реформации, а мечтал об «очищении нравов», о восстановлении простоты первоначального христианства, монашеского аскетизма.

Савонарола, чувствуя собравшуюся над ним грозу, старался отвратить ее, послав папе письмо от 22 мая. В просительном тоне он начинал его такими словами: «За что господин мой гневается на раба своего?» Но когда письмо это было написано, документ об отлучении, помеченный 13 мая, был уже отправлен. Он был весьма странным по содержанию.

Высказав ряд обвинений против Савонаролы, папа лишь подозревал его в ереси, да и то лишь потому, что слышал о ней от других. Этим ясно доказывается, что обсуждений и исследований учения Савонаролы не проводилось.

Отлучение обосновывалось только нежеланием Савонаролы, как приора монастыря Св. Марка, присоединить свой монастырь к новой Тоскано-Римской конгрегации. Церковь не могла объявить учение Савонаролы еретическим.

Как бы там ни было, а отлучение прибыло во Флоренцию и 18 июня с великой торжественностью было объявлено в церквах Санта-Кроче, Санта-Мария Новелла, Санто-Спирито, Аннуччиата и Бадиа. Оно было прочитано в присутствии всех монахов, при зажженных факелах и при звоне колоколов. Затем огни были потушены и все погрузилось в тишину и мрак.

Савонарола стал готовиться к защите. 19 июня 1497 года он написал «Письмо всем христианам и возлюбившим Бога против отлучения, добытого обманом». 8 июля Савонарола написал письмо папе, в котором говорилось: «Св. Отец, Ваши порицания огорчают нас безмерно, потому что Республика всегда питала уважение к Св. Престолу».

Попытки умилостивить папу оказались не совсем безнадежными.

Савонарола получил предложение весьма странного характера. Утверждают, будто кардинал Сиены дал понять ему, что если одному из его кредиторов будет уплачена сумма в 5000 скуди, то он выхлопочет ему отмену осуждения. Савонарола с негодованием отверг это бесстыдное предложение.

Противники Савонаролы написали в Рим петицию, в которой изложили обвинения. Подписали ее 363 человека. В течение 6 месяцев Савонарола, запершись в своей келье, излагал свое учение: он доказал недействительность отлучения, указав, что добрый католик может противиться неправильным приказаниям папы.

Дело Савонаролы обсуждалось в те дни весьма горячо, было опубликовано множество брошюр в его защиту.

И вот в день Рождества Христова Савонарола отслужил 3 торжественные мессы. Затем он объявил, что в ближайшее воскресенье будет проповедовать. «Некоторые думают, что это отлучение, хотя, может быть, и не действительное в очах Божьих, но все же имеет силу для церкви. Для меня достаточно, если я не буду осужден Христом!»

18 марта 1498 года он закончил свою проповедническую деятельность, продолжавшуюся 8 лет. Савонарола не совершил чуда и не заставил своих врагов замолчать.

Он сам отдался в руки посланцев Синьории. Савонарола был подвергнут допросу уже в первую ночь своего заключения, с 8-го на 9 апреля.

При обсуждении вопроса об аресте проповедника и его влиятельных сторонников мессер Гвидантонио Веспуччи предложил: «Монах Джироламо должен быть допрошен умудренными житейским опытом мужами, которые сохранят ответы его в секрете; по окончании же процесса можно будет обнародовать лишь то, что заблагорассудится сиятельным членам Синьории. В Рим посылать монахов не следует, но папа должен быть уверен, что они будут содержаться под крепкой стражей». На том и порешили. Сначала допрос вели флорентийские власти. Позднее, в мае, от папы прибыли генерал Доминиканского ордена Д. Туриано и главный судья Рима Ф. Ромолино для расследования дела Савонаролы. «Мы устроим из него хороший костер», – пообещал Ромолино флорентийским властям, поблагодарив одновременно за любезное предоставление в распоряжение гостя молодого пажа, роль которого с успехом исполняла какая-то бойкая девица.

Чтобы добиться нужных показаний, прибегли к обычному средству – пытке на дыбе, которой Савонарола был подвергнут еще до приезда высоких сановников святого престола. Содержание его показаний было таково, что судьи признали необходимым немедленно скрыть написанные им листы, а впоследствии и совершенно их уничтожить.

Не в силах выдержать дальнейшие мучения, монах признавал возводимые на него обвинения, но только для того, чтобы вскоре, собравшись с духом, объявить собственные слова лживыми, сказанными из страха перед новым допросом.

«В течение всего процесса, – писал известный итальянский историк П. Вилари, – мы видим Савонаролу таким же, каким знали его и до сего времени. В нем как-то уживались вместе гений и суеверие, возвышенные идеи и самые обычные софизмы, высочайший героизм и временами совершенно неожиданная слабость».

После очередного вздергивания на дыбу у подсудимого вырвали «раскаяние» и заявление, что в его намерения входило низложение папы и что эти планы были следствием его гордыни, слепоты и глупости.

Получив все нужные показания, посланцы Александра VI передали Савонаролу и двух его последователей – монахов Фра Сильвестра и Фра Доменико – в руки светской власти.

Были выстроены подмостки, высотой в рост человека, длиной около четверти всей площади. На конце их был поставлен шест с перекладиной наверху; как ни укорачивали последнюю, но все же виселица по форме напоминала крест. На поперечной балке висели три петли и три цепи: первые предназначались для повешения монахов, на вторых должны были висеть их тела, когда пламя будет пожирать их. Служители Синьории насилу сдерживали в отдалении волнующуюся толпу.

Монахи очутились перед епископом Вазона. Началась церемония расстрижения монахов. Их одели в рясы, а потом снова раздели. Епископ до того смутился, что забыл обычную формулу и, вместо того чтобы отлучить Савонаролу только от церкви воинствующей, произнес: «Отлучаю тебя от церкви воинствующей и торжествующей». Но Савонарола, нисколько не смутившись, поправил его: «Воинствующей, но не торжествующей, ибо последнее не в твоей власти».

Наконец они очутились перед «Советом восьми». Соблюдая обычай, этот магистрат поставил вопрос о судьбе монахов на голосование: все члены его единодушно высказались за осуждение. «Члены «Совета восьми», ознакомившись с судебным следствием по делу трех монахов и с совершенными ими гнусными преступлениями, о которых там говорится, и приняв во внимание суждение, высказанное по этому поводу комиссаром папы, суждение, предающее их святому суду, чтобы они понесли наказание, постановляют: все трое должны быть сперва повешены на эшафоте, а затем сожжены, чтобы души их окончательно были разлучены с их телами».

Осужденные направились к эшафоту. Савонарола ни на минуту не потерял присутствия духа. После смерти двух своих товарищей дошла очередь и до него.

Желая угодить разнузданной черни, палач начал издеваться над корчившимся в предсмертных судорогах телом Савонаролы и чуть было не сорвал его с веревки, магистраты вынуждены были сделать палачу строгий выговор. Цепь выпала у него из рук, и в то время, как он поднимал ее, Савонарола испустил дух. 23 мая 1498 года Савонарола умер 45 лет от роду.

Не успел палач сойти с лестницы, как огненные языки высоко взвились к небу. Кто-то из толпы поспешил поджечь подмостки со словами: «Наконец-то мне привелось сжечь того, кто с удовольствием сжег бы меня самого!» В это время порыв ветра отклонил огонь от трупов трех монахов. В ужасе подавшись назад, народ громко закричал: «Чудо! Чудо!» Но ветер скоро стих, пламя охватило тела, и толпа вновь подступила ближе. В это время веревки, связывавшие Савонаролу, перегорели. Под сильной тягой воздуха тело его заколебалось, и верующим показалось, что в огненном столбе он поднял руку и благословил тот самый народ, который сжигал его.

МОНТЕСУМА

Эта история, совершенно невероятная для любого современного человека. Впрочем, она и современникам казалась невероятной. Каким образом какой-то испанский прощелыга с ротой мерзавцев, на которых пробу негде было ставить, в одночасье завоевал великую империю ацтеков? Конечно, можно сделать скидку на лошадей, которых не видели индейцы, на мушкеты, грохота которых они пугались, но ведь к этим вещам привыкаешь быстро.

Секрет успеха Эрнана Кортеса (1485—1547) заключался не столько в отваге и боевых способностях его отряда, сколько в той силе, которая держала в повиновении огромные массы ацтеков, как простолюдинов, так и знать. Эта сила запрещала им оказывать белым пришельцам вооруженное сопротивление и призывала с покорностью принимать все, что они будут творить. Этой силой было уважение к трону, поскольку на троне сидел наместник Бога на земле, то есть сам Бог. А занимал трон в то время император Монтесума (1466– 1520) – человек безвольный, слабый и нерешительный. С одной стороны, он был возмущен теми бесчинствами, которые творили белые пришельцы, но, с другой стороны, древние пророчества ясно говорили, дескать, настанут времена, когда вернутся великие белые боги... И Монтесума велел тщательно следить за белыми, ничего не предпринимая против них, посылал дары, советовался со жрецами и гадателями.

Монтесума посылал на переговоры с Кортесом вначале своего племянника Какаму, вождя Тескоко, а вслед за ним и Куитлауака, правителя Истапалапы, города, в котором можно было видеть «вещи небывалые, какие и во сне не могут привидеться... Большие и великолепные дворцы из камня, сады, пруды с пресной водой и множество иных диковин. В фруктовые сады по каналу из озера могли заплывать большие челны...».

Наконец конкистадоры подошли к границам заветного города Теночтитлана – столице империи ацтеков. Их встретил сам могущественный правитель, на которого никто из подданных не осмеливался поднять глаз.

«На Монтесуме были богатые одежды, плащ, украшенный драгоценностями, на голове – легкая корона из золота, на ногах – сандалии, тоже золотые, с кожаными тесемками, украшенные дорогими каменьями. Четверо приближенных несли его паланкин, инкрустированный золотыми пластинами, под балдахином из зеленых перьев, также украшенным золотом. Правителя сопровождали двести знатных вельмож, выделявшихся своей богатой одеждой, но босых. Перед паланкином шествовали три сановника с золотыми жезлами в руках, которые они то и дело поднимали, оповещая народ о появлении державного правителя».

Золото повсюду: в короне, на ногах, на паланкине. Кажется, его хватило бы, чтобы удовлетворить любую алчность. А владелец всех этих богатств – нерешительный, растерянный человек, мотивы поведения которого непонятны. Он прекрасно был осведомлен о том, что происходило на всей подвластной ему огромной территории, ибо ежедневно получал депеши с точным рассказом обо всех событиях.

Современник этих событий Берналь Диас писал: «Он понял, что наша главная цель – отыскать золото».

Нерешительный и непоследовательный, Монтесума то демонстрировал враждебность к испанцам, то посылал им подарки; то отказывался от встреч с ними, то принимал их. И в конце концов позволил дерзким авантюристам вступить в Теночтитлан.

Постепенно испанцы захватили все в столице: дворцы, сокровища, самого правителя... Обнаружив замурованную потайную кладовую, конкистадоры вынудили Монтесуму отдать им все сокровища. В их руках оказались три огромные кучи золота, переплавленного из украшений; лишь некоторые изделия, отличавшиеся особой красотой, не были переплавлены. Дележ добычи порождал раздоры, недовольство и зависть. И хотя до поры до времени эти чувства не выплескивались наружу, они становились определяющими во взаимоотношениях конкистадоров.

Монтесума превратился в пленника, на него одели оковы, стерегли днем и ночью. Он принимал подданных в присутствии своих тюремщиков, а когда посещал храмы – каждое такое посещение превращалось по-прежнему в пышную церемонию, – его сопровождали 200 вооруженных испанских солдат, не спускавших с него глаз.

Все близкие родственники Монтесумы кипели от возмущения, но он успокаивал их. Его приближенный и родственник Куаупопока атаковал в Веракрусе гарнизон во главе с Хуаном де Эскаланте, оставленный там Кортесом. В ходе ожесточенного сражения были убиты несколько испанцев и множество их союзников из племени тотонаков.

Кортес потребовал покарать виновных в дерзком нападении, и, хотя оно, по словам Куаупопоки, было совершено по приказу Монтесумы, последний выдал конкистадорам этого военачальника, а также одного из его сыновей и 15 представителей знати, принимавших участие в битве. Из военных складов дворца вынесли луки, стрелы, щиты, копья и соорудили из них огромный костер. На нем Куаупопока и его соратники были сожжены на глазах безмолвной толпы. Таким образом, Кортес достиг двойной цели: одним махом обезоружил жителей столицы и предостерег Монтесуму.

Какама, правитель Тескоко и племянник Монтесумы, решил жестоко отомстить конкистадорам за унижение императора. Когда его предложение бороться с захватчиками было отвергнуто соседями, Какама собрал совет своего города, на котором большинством голосов было решено самостоятельно вести войну с врагом.

Вскоре непокорный касик был схвачен Монтесумой и выдан Кортесу, который посадил Какаму в темницу. Его участь разделили правители Тлакопана, Тлателолько, Истапалапана и Койоуакана, кстати, последние двое были братьями Монтесумы. А император ацтеков дошел до того, что признал себя вассалом короля Испании, хотя «испытывал столь великие страдания, что прослезился во время речи», в которой сообщал об этом решении своим приближенным.

Спустя шесть месяцев после прибытия в Теночтитлан Кортес впервые покинул город и поспешил в Веракрус, где высадился Панфило де Нарваэс, посланный Диего Веласкесом с приказом схватить Кортеса как беглого мятежника. Конкистадор оставил своим заместителем в столице Альварадо. Этот головорез решил через несколько дней повторить «подвиг» Кортеса в Чолуке. Дождавшись, когда местная знать в праздничных одеждах, украшенных драгоценностями, собралась в Большом храме, Альварадо внезапно напал на них и устроил жестокую резню.

Вот как описал это событие ацтекский летописец: «Кровь воинов лилась ручьями, текла повсюду, словно вода, образуя лужи, и тошнотворный запах крови и внутренностей стоял в воздухе».

Ответ жителей Теночтитлана не заставил себя ждать. Они окружили дворец и не желали слушать Монтесуму, который пытался успокоить народ. «Затем послышались воинственные возгласы, боевой дух быстро овладел сердцами всех. И тут же стрелы посыпались на возвышение, где находился Монтесума. Но испанцы закрыли своими щитами Монтесуму, чтобы в него не попали стрелы».

Монтесума пытался успокоить своих соплеменников и послал к ним с этой целью своего брата Куитлауака, который до тех пор был пленником и содержался во дворце.

Однако Куитлауак не вернулся, а возглавил восставший народ. Он с самого начала предвидел последствия трусливой политики Монтесумы.

Альварадо с оставшимся отрядом пришлось туго. Он не ожидал сопротивления, видно, полагал, что ацтеки и дальше безропотно позволят себя истреблять. Тогда, очевидно, опасаясь гнева Кортеса, он велел казнить Монтесуму. Это произошло 30 июня 1520 года.

«Через четыре дня после побоища, учиненного в храме, мексиканцы обнаружили трупы Монтесумы и правителя Ицкуауцина, валявшиеся вдали от дворца, рядом со стеной, где находился камень, вырезанный в виде черепахи».

Тело Монтесумы было предано огню, и, пока оно горело, люди ругали его и смеялись.

Кончина Монтесумы является глубоким и поучительным предостережением всем государственным деятелям, которые, получив безграничную власть, вздумают почивать на лаврах.

ТОМАС МЮНЦЕР

В конце XV века в Германии не прекращались крестьянские восстания. Великая роль Томаса Мюнцера состоит в том, что он объединил крестьян и стал проповедником нового времени – беспокойной эпохи Реформации.

Томас Мюнцер родился в 1490 году в германском городе Штольберге.

Томас получил теологическое образование. Но, по его мнению, вся организация католической церкви нуждалась в коренном преобразовании. Он утверждал, как и гуситы, что духовное сословие не должно пользоваться какими-либо привилегиями и выделяться из остальной массы верующих; само существование папства и других высших церковных должностей представлялось ему грубым искажением идеалов ранеехристианской общины. Мюнцер объявил единственным догматическим основанием вероучения Библию и решительно отверг всю последующую каноническую литературу. И то, что Лютер в раннем периоде своей деятельности был в добром согласии с Мюнцером и пригласил его в Цвикау как первого евангелического пастора, вполне естественно.

В своих проповедях Мюнцер выступил с резким осуждением богатого духовенства и монашества, представители которых забыли евангельские заповеди. Слова Мюнцера о том, что монахи «отличаются ненасытной пастью» и что «лицемерные служители Христа придумали себе доходную статью в виде учения о чистилище», находили горячий отклик у слушателей. В свою очередь, Мюнцер близко сошелся с сектой анабаптистов, которые совершенно отрицали значение духовенства как посредника между Богом и людьми и верили в непосредственное откровение свыше, доступное каждому человеку, удостоившиеся его становились в их глазах пророками и апостолами. Анабаптисты отвергали и все церемонии и обряды церкви. Все эти взгляды разделял Мюнцер. Деятельность Лютера стала возбуждать в нем скептическое отношение: «Бороться против власти папы, – писал он, – не признавать отпущения грехов, чистилища, панихид – значит проводить реформу только наполовину. Лютер – плохой реформатор, он подкладывает подушечки нежному телу, слишком превозносит веру и мало значения придает делам».

После перехода Мюнцера на сторону «опасных еретиков» Городской совет решил принять против него меры. Поводом послужила уличная демонстрация ткачей, в результате которой 56 человек были посажены в тюрьму. Мюнцер был также обвинен в участии в бунте и приговорен к изгнанию. Изгнанный из Саксонии, он осенью 1521 года прибыл в Прагу. Он опубликовал там воззвание к населению на латинском, немецком и чешском языках.

«Я, Томас Мюнцер из Штольберга, – так начинается воззвание, – вместе с верным и достославным поборником Христа Яном Гусом свидетельствую перед церковью избранных и целым миром, куда направили меня сам Христос и его наперсники, что я с прилежанием учился у всех живущих в мое время, пока не удостоился полного и редкого познания непобедимой, святой христианской веры. Бывшие до меня говорили о ней холодными устами... Я слышал от них лишь Писание, которое они выкрали из Библии, как воры и грабители... Горько оплакиваю я величайшее бедствие христианства, что слово его затемнено и запятнано, что со смертью апостольских учеников непорочная девственница-церковь, изменив духу, стала блудницей. Но радуйтесь, возлюбленные! Небо наняло меня в поденщики, и я точу мой серп, чтобы жать колосья... Голос мой возвестит высшую истину... а если я не сумею сделать это, то пусть поразят меня муки земной и вечной смерти – у меня нет более ценного залога!»

После выхода воззвания Мюнцеру пришлось покинуть Чехию. В Альштедте ему удалось получить место проповедника. Мюнцер много писал, проповедовал, он имел огромное влияние на своих прихожан. Мюнцер отменил папскую проповедь, не признавал привилегированного положения духовенства, он служил по-немецки, чтобы слушатели имели возможность все понимать.

Лютер выступил против «альштедтской фурии» с «Посланием к князьям саксонским о мятежном духе». Он обвинял Мюнцера в приготовлении к мятежу и требовал от князей изгнания лжепророка. Донос Лютера послужил поводом к дознанию. 1 августа 1524 года Мюнцер был вызван на допрос к герцогу Иоанну в Веймарский замок. Уличить его в ереси было трудно – он в совершенстве знал Святое Писание и мог подкрепить цитатами из него все мысли своих проповедей и сочинений.

После допроса судьи вынуждены были отпустить Мюнцера – и он поспешил скрыться из города.

Мюнцер решил свести идейные счеты с «отцом Реформации», и в городе Нюрнберге он обнародовал памфлет против Лютера. Тот не осмелился открыто ответить Мюнцеру, опасаясь потерять популярность в народе.

Мюнцер остался без всяких средств к существованию – городские власти запретили ему проповедовать, и он отправился в странствие. Вскоре в стране заполыхало пламя Великой крестьянской войны.

Легкие победы обнадежили крестьянские отряды и дали уверенность Томасу Мюнцеру. Но вскоре положение изменилось – движение крестьян сдерживали дворяне обещаниями подчиниться их требованиям, если они будут признаны справедливыми земским судом. Успеху бунтовщиков мешали их плохая сплоченность и неорганизованность. 12 мая Мюнцер прибыл во Франкенгаузен, центр Тюрингенского движения. Крестьяне расположились на возвышении и укрепили позиции. У них не было кавалерии и артиллерии, во всем войске не было ни одного опытного воина. Против 8000 необученных крестьян с проповедником во главе выступили около 10 000 пехотинцев и более 3000 всадников, не считая многочисленной артиллерии. И князья оказались более искусными воинами, чем вдохновенный проповедник. Обманув крестьян назначением определенного срока для ведения переговоров, они предательски начали боевые действия еще во время перемирия.

Мюнцер с остатками разбитой дружины также оказался запертым во Франкенгаузене. За его голову была назначена награда, неприятель следовал за ним по пятам. Все погибло. Но Мюнцер не потерял присутствия духа. Однако вскоре его схватили и немедленно повели к князьям. Враги торжествовали и злорадствовали. «Когда он предстал перед князьями, – писал Меланхтон, – они спросили его, зачем он развращал и вводил в заблуждение бедный народ». Несмотря на всю свою ненависть к Мюнцеру, лютеранский летописец не мог не признать того, что пленник держал себя с непреклонным достоинством. «Он твердо ответил, что поступал правильно, желая наказать князей, так как они были врагами Евангелия». За допросом последовали пытки. «Верю, Томас, что тебе тяжело, – глумился над ним герцог Георг Саксонский, – но подумай, каково было тем несчастным, которых казнили сегодня по твоей милости». – «Нет, не я, а вы довели их до этого», – спокойно отвечал Мюнцер.

Дальнейшие испытания ждали пленника у его злейшего врага, графа Эрнста Мансфельдского, которому он был выдан в качестве военного приза.

В пятницу 26 мая начались казни; прикованный к телеге, Томас Мюнцер был привезен из Гельдрунгена. Ужасные пытки и тюрьмы, тряска в телеге по неровной дороге уже довели его до полусмерти. Герцог Генрих Брауншвейгский прочел ему «Верую», потом его привели в чувство, дав выпить воды.

Когда палач сделал свое дело, окровавленную голову Мюнцера насадили на кол и выставили на Исполинской горе в Мюльгаузене.

ПОСЛЕДНИЙ ИНКА

Если Монтесума погиб исключительно благодаря своей нерешительности и набожности, то кончина Атауальпы, тринадцатого Инки, правителя десятимиллионной империи Инков, под началом которого находилась четвертьмиллионная армия, произошла по прямо противоположным причинам – из-за храбрости и гордыни.

А вообще-то это была Рука Судьбы. Господь мог поразить его громом, мог бросить в Инку метеорит, но на этот раз он избрал своей движущей силой 177 испанских авантюристов, во главе которых стояли пять братьев Писарро – Мартин, Гонсало, Хуан, Эрнандо и Франсиско. Последний-то всех и взбаламутил, услышав в Толедо при дворе короля рассказ Кортеса о своих подвигах, о том, как простодушны и наивны индейцы, и о том, как он добивался успеха с помощью староримского рецепта «разделяй и властвуй».

Разделять в империи инков было кого, только что армия Атауальпы наголову разгромила войска его брата и соперника Уаскара. Император позволил себе расслабиться в городе Кахамарка. Известия о невесть откуда взявшейся кучке белых бродяг верхом на диковинных животных с громовыми палками в руках слегка встревожили его, но не напугали. Он принял их за авангард некоей великой силы, с которой до поры до времени лучше не ссориться.

А конкистадоры уже ясно понимали, что империя инков живет, дышит, существует до тех пор, пока живет ее верховный властитель, то есть Инка. Инка послал к Писарро послов, чтобы заверить в дружбе, с помощью ценных подарков они отговорили белых от посещения его резиденции.

Однако отговорить испанцев от похода в горы не удалось даже самым красноречивым послам Инки. Вопреки желанию «сына Солнца» Франсиско Писарро не только не остановился, а, наоборот, сам послал в горы на разведку своих людей во главе с умудренным опытом Эрнандо де Соте. Отряд Соте побывал в нескольких перуанских селениях, в том числе в Кахасе, где белые разграбили не сокровища инков, а «всего лишь» здешний дом «невест Солнца». К великому возмущению местного населения, Соте отдал солдатам, изголодавшимся по женщинам, 500 кахасских весталок, долгом которых было хранить целомудрие.

Основная часть экспедиции Писарро двигалась по течению реки Чанкай, миновала город Ченгойапе, переправилась (на высоте более четырех тысяч метров) в Андах через главный водный рубеж. 15 ноября 1532 года глазам завоевателей Перу наконец открылся инкский город Кахамарка, расположенный в широкой долине.

Его украшали Храм Солнца, облицованный золотыми пластинами, как и следовало ожидать, дом «невест Солнца», а также мощная, находившаяся на возвышении крепость.

В жилых палатках размещались личная охрана Инки, его прислуга, многотысячная дружина владыки.

Одних лишь воинов инкской армии в Кахамарке в ту пору находилось до пятидесяти тысяч человек! Словом, Великий Инка не боялся испанцев.

Сам Инка расположился не в Кахамарке и даже не в палаточной столице, а неподалеку, на курорте. Вблизи здешних источников теплой минеральной воды были сооружены царские ванны, к «летнему королевскому дворцу» примыкал бассейн, в который по двум трубам поступала вода: по одной – горячая, по другой – холодная. В этом бассейне Атауальпа ежедневно совершал омовения вместе с женами.

Писарро не стал посещать курорт Инки сам. Он направил к владыке посольство во главе со своим братом Эрнандо и находчивым де Соте. Они-то и передали Атауальпе: стремясь к миру и дружбе, Писарро хотел бы встретиться лично с великим владыкой страны «сыновей Солнца». И Инка решил не просто увидеться с ними, но подавить их блеском своего монаршего величия.

Встреча вождя перуанских индейцев и предводителя испанцев должна была состояться на следующий день, то есть 16 ноября столь памятного для Перу 1532 года, на площади Кахамарки.

Треугольный «плац» в Кахамарке обрамляли фасады трех небольших зданий, длиной по 200 метров каждое. Все они имели несколько выходов, которые вели прямо на площадь. По замыслу испанцев, через эти выходы на собравшихся на городской площади индейцев должны были напасть их отряды, в том числе всадники на лошадях. В третьем из зданий, находившихся на площади Кахамарки, расположился Франсиско Писарро с группой самых опытных солдат. Если всем здешним индейцам была уготована смерть, то правителя инков предстояло захватить живьем, притом любой ценой.

Торжественная процессия Атауальпы прибыла на площадь Кахамарки незадолго до захода солнца. По пути следования Инки прошло несколько сотен подметальщиков.

Они очистили дорогу, по которой должны были нести на золотых носилках «сына Солнца», от сора и грязи. Только тогда, когда дорога стала абсолютно чистой, тронулась в путь процессия самого Инки. Первыми шли около шести тысяч солдат Тауантинсуйу, вооруженных пращами и копьями, за армией следовали сановники империи в туниках, украшенных золотом и серебром, за сановниками вышагивали орехоны – «большеухие», то есть аристократы империи. В конце процессии несли на носилках живого сына и наместника божественного Солнца на земле.

Носилки Атауальпы несли восемь рукано в красивой синей униформе. Сам Инка был одет очень легко. Верхняя часть его тела вообще была обнаженной, только шею украшало ожерелье из тяжелых изумрудов, а в ушах были большие золотые диски.

Процессия Инки, его личная охрана заполнили каждый метр треугольной площади Кахамарки. Но, как ни странно, на условленное место не пришли те, кто столь рьяно настаивал на встрече и кто, вообще-то говоря, был ее инициатором.

Инка был крайне возмущен столь неожиданным и вместе с тем столь оскорбительным отсутствием бородачей. «Где же они?!» – воскликнул он гневно. Тут испанцы и появились из своих укрытий.

Вернее, вышел только один человек. Толпа, собравшаяся на площади, расступилась перед ним, и человек – это был монах-доминиканец Винсенте де Вальверде, в бедном длиннополом одеянии своего ордена, с крестом в руках – подал своим соратникам знак, и последовала молниеносная атака, в ходе которой правитель инков был захвачен в плен, а торжественная процессия, не ожидавшая такого оборота дела, попросту разбежалась.

Томившийся в заключении Инка, конечно же, мечтал обрести утраченную свободу. А поскольку Атауальпа подметил у своих тюремщиков неутолимую, сжигавшую их жажду золота, он предложил Писарро выкуп. Предложение его было сказочно щедрым – в качестве компенсации за свое освобождение он пообещал заполнить золотом помещение камеры, в которую его заключили, на высоту 10,5 испанской стопы (то есть 294 сантиметра). Сверх того он обещал заплатить за свою свободу двойное количество серебра. Атауальпа дал слово, что указанное количество драгоценных металлов будет доставлено в Кахамарку в течение 60 дней со времени заключения соглашения.

Писарро обещал отпустить Атауальпу на свободу сразу же, как только выкуп в виде золота и серебра будет доставлен в Кахамарку. Инка тотчас же разослал быстроногих гонцов по всей своей бывшей империи, отдав им соответствующие распоряжения. И сразу же в Кахамарку устремилась настоящая золотая река: из ближних и дальних мест ежедневно караваны лам доставляли все новое и новое золото. Заметим, кстати, что помещение, которое следовало заполнить золотом за плененного Инку, не было маленьким. По утверждению секретаря Писарро, площадь этой комнаты составляла 17х20 стоп, или же 30 квадратных метров.

Стоимость золота, ежедневно доставляемого в Кахамарку, в среднем составляла 50 тысяч песо. В еще большем количестве привозили серебро. В перуанской Кахамарке сказочно прекрасные золотые чудеса инков превратились в обыкновенный металл. Личный секретарь Писарро, Херес, описал некоторые из чудес с педантичностью хорошего бухгалтера: например, гигантский золотой фонтан во дворце владыки, другой такой же фонтан, украшенный фигурами людей и птиц. В его перечне приводятся многочисленные статуи лам в натуральную величину, серебряные сосуды в виде кондоров и орлов, золотые барабаны, и даже обычные сосуды для кукурузы были из золота.

Выкуп за Атауальпу составил 1 326 539 песо золота и 51 610 марок серебра.

Возможно, Атауальпа с брезгливой усмешкой наблюдал за лихорадочной суетой белых, дорвавшихся до вожделенного золота. Он, вероятно, был почти уверен, что белым демонам не удастся покинуть страну со всеми этими несметными сокровищами. Пусть только выпустят его на свободу... Вероятно, он уже рисовал себе чудовищные пытки, которым подвергнет вероломных пришельцев...

Однако и тут он просчитался. Он был уверен, что его щедрость ослепит алчных бандитов. Но он оказался чересчур щедр. Получив такое количество золота, Писарро уже мог ни о чем не заботиться всю оставшуюся жизнь. И Атауальпа стал ему не нужен. Однако убить его просто так было бы чересчур варварским даже для испанцев.

И его убили «по закону». Сразу же после получения выкупа Писарро учредил трибунал, который осудил владыку Страны инков «за совершение самых различных преступлений», в том числе за то, что «он неправильно расходовал деньги своей империи» и был «многоженцем». Более издевательские причины трудно было придумать.

Приговор подписали отец Вальверде и главарь завоевателей Перу – Франсиско Писарро.

Вскоре после того, как Инка вручил Писарро все обещанное золото и серебро, а это произошло спустя семь месяцев после его пленения, Атауальпа возвратился на ту самую, столь роковую для него площадь Кахамарки. 19 августа 1533 года посредине треугольной площади в Кахамарке жертву ожидал высокий костер. К осужденному приблизился все тот же монах Вальверде, который на этот раз предложил «сыну Солнца» новый торг по-христиански. Условия новой сделки были просты и понятны: если Инка примет крещение, его не сожгут, а «всего-навсего» только задушат.

Атауальпа принял условие Вальверде. А поскольку по католическому календарю это был день святого Иоанна, он получил имя Хуан. Так под именем Хуана де Атауальпы он – теперь уже христианин – и подставил свою шею заждавшемуся палачу. Его действительно задушили. После казни Вальверде самым достойным образом совершил над мертвым телом Инки предписанное заупокойное богослужение.

ТОМАС МОР

Томас Мор (1478—1535) происходил из зажиточной семьи лондонских бюргеров. Он был знатоком греческих и латинских авторов, библейских текстов и произведений отцов христианской церкви. Писатель Мор не чурался и политической деятельности – он некоторое время выполнял дипломатические поручения.

Хорошо зная жизнь своей родины, английский гуманист проникся сочувствием к бедствиям ее народных масс. Эти его настроения и получили свое отражение в знаменитом произведении с длинным заголовком в духе того времени – «Весьма полезная, как и занимательная, поистине золотая книжка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия...».

Она была издана при ближайшем участии Эразма Роттердамского и сразу приобрела большую популярность.

Повествование в ней ведется от имени вымышленного автором путешественника Рафаила Готлодея, что придало книге дополнительный литературный успех в эпоху географических открытий и путешествий. Именно такой страной и была объявлена здесь Утопия – греческое слово, образованное Мором и обозначавшее буквально «место, которого нет».

Книга состоит из двух частей. Вторая, большая из них и написанная сначала, излагает утопический образ жизни, в то время как первая часть, написанная после второй, дает прежде всего весьма критическое описание современной Англии.

В дальнейшем Мор стал приближенным короля Генриха VIII, который оказывал известное покровительство гуманистам. Мор получил рыцарское звание, был председателем палаты общин, а в 1529 году занял высший государственный пост, став лордом-канцлером Англии. Однако судьба его круто изменилась, когда Генрих VIII решил стать на путь церковной реформы. Мор выступал за духовное единство христианско-католического мира и был противником такой церковной реформы, которая один догматизм заменяла другим, столь же нетерпимым. Отказавшись присягнуть королю как новому главе церкви, в 1532 году Мор попросил освободить его от должности лорда-канцлера, к крайнему неудовольствию Генриха. Уйдя в отставку, он просто молчал. Но его молчание было красноречивее слов. Особенно ожесточена против Мора была Анна Болейн, которая не без оснований считала, что явное неодобрение со стороны человека, пользовавшегося всеобщим уважением, является весомым политическим фактором. Ведь новая королева отнюдь не пользовалась популярностью, в день коронации ее встретили на улицах бранью. Генрих VIII вполне разделял ярость жены, но не рискнул, да это было и не в его манере, расправляться с бывшим канцлером, минуя обычную судебную процедуру.

В 1534 году Мор был вызван в Тайный совет, где ему было предъявлено лживое обвинение во взяточничестве. Опытный юрист, он без труда опроверг эту не очень умело придуманную клевету. В вину Мору вменялось также поощрение некоей Кентской девы Елизаветы Бартон, наполовину безумной, наполовину обманщицы. Она заявляла, что действует по прямому внушению Божьему, и предрекала, что, если король женится на Анне Болейн, он потеряет трон. Второй навет не достиг цели, как и первый. Мор сумел доказать, что, беседуя с «кентской пророчицей», он пытался убедить ее прекратить недозволенные высказывания о действиях монарха. Третье обвинение оказалось совсем неожиданным. Мор, утверждали его судьи, 13 лет назад подстрекал своего повелителя выступить в защиту Рима против начатой тогда Лютером Реформации. Именно за этот шаг папа наградил Генриха почетным званием «защитника веры», который был включен в официальный титул английского короля. Но дело опять сорвалось. Мор во внешне учтивой форме убедительно показал всю нелепость возведенного на него поклепа. Ведь не кто иной, как Мор, настойчиво советовал тогда королю умерить усердие в защите притязаний папства, считая такой излишний пыл неразумным с точки зрения английских интересов.

Тайный совет должен был на этот раз отступить, но Мор слишком хорошо знал Генриха, чтобы питать иллюзии. Король собирался провести осуждение бывшего канцлера палатой лордов, но потом решил дождаться более удобного случая. «То, что отсрочено, не оставлено», – сказал Мор своей дочери Маргарэт, когда она первая сообщила ему о том, что против него выдвинуты дополнительные обвинения.

Правда, даже среди членов Тайного совета находились люди, которые либо из политических соображений, либо из симпатии к Мору делали попытки предостеречь его. В их числе был и герцог Норфолк. При встрече с Мором он сказал по-латыни: «Гнев короля – это смерть». Мор спокойно ответил: «Это все, милорд? Тогда поистине разница между Вашей милостью и мной только в том, что мне предстоит умереть сегодня, а Вам – завтра».

Новое обвинение возникло в связи с парламентским актом от 30 марта 1534 года. По этому закону был положен конец власти папы над английской церковью, а право наследования престола переходило к потомству Генриха и Анны Болейн. Король поспешил назначить специальную комиссию, которой было предписано принимать клятву верности этому парламентскому установлению. Мор был вызван одним из первых на заседание комиссии. Он заявил о согласии присягнуть новому порядку престолонаследия, но не вводимому одновременно устройству церкви (а также признанию незаконным первого брака короля). Некоторые члены комиссии, включая епископа Кранмера, руководившего проведением церковной реформы, стояли за компромисс. Но главный министр Томас Кромвель и королева внушили Генриху, что нельзя создавать столь опасный прецедент: вслед за Мором и другие попытаются не соглашаться со всеми пунктами присяги. После повторного отказа дать требуемую клятву Мор был заключен в Тауэр.

Суровость тюремного режима была резко усилена в июне 1535 года, после того как было установлено, что заключенный переписывался с другим узником – епископом Фишером. Мора лишили бумаги и чернил. Он уже настолько ослаб от болезни, что мог стоять, только опираясь на палку.

При дворе очень надеялись, что тюремные лишения подорвали духовные силы Мора, что он будет уже не в состоянии использовать свой талант и остроумие в судебном зале. Продолжались и лихорадочные поиски улик, доказывающих «измену», а поскольку таковых не было в природе, пришлось их спешно изобретать и создавать.

12 июня в камере Мора неожиданно появился в сопровождении еще двух лиц генеральный прокурор Ричард Рич, одна из наиболее бессовестных креатур короля. Рич формально прибыл, чтобы изъять книги Мора, еще сохранившиеся у него в тюрьме. Однако в действительные намерения Рича входило совсем другое – побудить Мора в присутствии свидетелей к высказываниям, которые можно было бы представить как носящие изменнический характер. Провокатор задал первоначально, казалось бы, невинный вопрос: если его, Рича, парламент провозгласит королем, признает ли Мор за ним этот титул? Узник с готовностью дал утвердительный ответ. Ну, а если парламент сделает его, Рича, папой, согласится ли Мор и с этим решением? Во втором вопросе уже заключалась ловушка, в которую, впрочем, Рич и не надеялся поймать Мора. Королевский приспешник рассчитывал лишь так исказить слова заключенного, чтобы как-то можно было подвести их под понятие государственной измены. Мор ответил, что парламент имеет право заниматься статусом светских государей.

Босым, одетым в наряд арестанта, Мор был пешком приведен из темницы в залу Вестминстера, где заседали судьи. Обвинение включало «изменническую» переписку с Фишером, которого Мор побуждал к неповиновению, отказ признать короля главой церкви и защиту преступного мнения относительно второго брака Генриха. Виной считалось даже само молчание, которое Мор хранил по важнейшим государственным вопросам.

Мор не оставил камня на камне от обвинительного заключения. Он, между прочим, заметил, что молчание всегда считалось, скорее, знаком согласия, а не признаком недовольства.

Чтобы как-то укрепить позиции обвинения, в качестве свидетеля был вызван Рич, изложивший свой разговор с Мором. Королевский клеврет уверял, что после его ответа на вопрос Мора, может ли парламент объявить, что Бог не является Богом, заключенный добавил: «Тем более парламент не может сделать короля верховным главой церкви». Такова была главная «улика», единственная легальная зацепка, на основании которой суд мог вынести обвинительный приговор.

Прямо смотря в глаза негодяю, после того как тот сообщил суду эту якобы произнесенную Мором фразу, обвиняемый сказал: «Если то, что вы изложили под присягой, мистер Рич, – правда, тогда пусть мне никогда не лицезреть лика божьего. Этого я бы не сказал, будь дело по-иному, за все сокровища мира. По правде говоря, мистер Рич, меня более огорчает ваше лжесвидетельство, чем моя собственная погибель».

«Вы, Мор, – кричал канцлер Одли, – хотите считать себя мудрее... всех епископов и вельмож Англии».

Послушные присяжные вынесли требуемый вердикт. Впрочем, даже участники этой судебной расправы чувствовали себя не в своей тарелке. Лорд-канцлер, стараясь побыстрее покончить с неприятным делом, стал зачитывать приговор, не предоставив последнего слова обвиняемому. Сохранявший полное присутствие духа Мор добился, чтобы ему дали возможность высказать убеждения, за которые он жертвовал жизнью. Так же спокойно выслушал он приговор, обрекавший его на варварски жестокую казнь, которая была уготована государственным преступникам.

«Ввергнуть его при содействии констебля Уильяма Кингстона в Тауэр, оттуда влачить по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском мосту».

Констебль Тауэра Кингстон был искренним другом Мора. После приговора он сопровождал Мора из Вестминстера к причалу «Старый лебедь» близ Тауэра. С тяжелым сердцем и не сдерживая слез, он простился с Мором.

Казнь состоялась спустя четыре дня после суда.

Вместе с последним письмом к дочери и всем близким Мор передал Дороги Колли свою власяницу, которую он носил до последних дней, и свой бич для самобичевания. Последнее письмо Мора к дочери явно написано в спешке. В нем Мор прощался с семьей, посылал свое благословение близким, с любовью вспоминал последнее свидание с дочерью после суда по дороге из Вестминстера в Тауэр, утешал, как только мог и сообщал о своей готовности и желании «идти к Богу» не позднее, чем завтра, то есть 6 июля, в канун праздника Фомы Кентерберийского и на восьмой день после праздника святого апостола Петра.

Рано утром 6 июля 1535 года в Тауэр прибыл друг Мора, поэт Томас Поп, служивший в канцелярском суде. Поп сообщил Мору о том, что король заменил ему мученическую казнь в Тайберне отсечением головы. Мор спокойно выслушал сообщение своего друга и поблагодарил короля за его «милость».

Он находил в себе силы, чтобы шутить в чисто английском духе и перед свиданием с плахой. «Так, по прибытии в Тауэр, – писал помощник шерифа в лондонском Сити Эдуард Холл, – один из служащих потребовал верхнюю одежду прибывшего в качестве вознаграждения. Мор ответил, что тот получит ее, и снял свой колпак, говоря, что это самая верхняя одежда, которую он имеет».

Мимо людской толпы, как всегда, сопровождавшей подобные процессии, Мор спокойно шел на казнь. Долгие месяцы тюрьмы и мучительные допросы совершенно подорвали его здоровье.

Король запретил ему произносить предсмертную речь, которая разрешалась в то время всем казнимым, очевидно, боялся, что слова этого блестящего оратора вызовут возмущение в народе. И на эшафоте в последние предсмертные минуты Мор не утратил способности шутить. Подойдя к наспех сколоченному эшафоту, он попросил одного из тюремщиков: «Пожалуйста, помоги мне взойти, а сойти вниз я уж постараюсь как-нибудь и сам». Поднимаясь, он сказал палачу: «Шея у меня коротка, целься хорошенько, чтобы не осрамиться». Уже на эшафоте, беседуя с палачом, осужденный шутливо бросил ему за мгновение до рокового удара:

«Постой, уберу бороду, ее незачем рубить, она никогда не совершала государственной измены».

Насаженная на кол голова «изменника» еще много месяцев внушала лондонцам «почтение» к королевскому правосудию...

Узнав о гибели Мора, его друг, известный писатель Эразм Роттердамский сказал: «Томас Мор... его душа была белее снега, а гений таков, что Англии никогда больше не иметь подобного, хотя она и будет родиной великих людей».

Католическая церковь позднее причислила Мора к лику святых.

ТОМАС КРОМВЕЛЬ

В возвышении и падении Анны Болейн большую роль сыграл главный министр Томас Кромвель, который использовал для этой цели свою секретную службу. Шпионы Кромвеля долгие годы перехватывали всю переписку Екатерины Арагонской. Поскольку церковные ордена, несомненно, были ярыми врагами Реформации, Кромвель завел своих агентов и среди монахов. Один из них, францисканец Джон Лоуренс, тайно доносил министру об интригах его ордена в пользу Екатерины Арагонской.

Настала очередь и Томаса Кромвеля. Его ненавидели повсеместно, часто руководствуясь совершенно противоположными побуждениями; не было такого слоя общества, на поддержку или симпатии которого он мог рассчитывать. Для простого народа он был организатором кровавых преследований, душителем выступлений против новых поборов, тягот, которые обрушились на крестьян после закрытия монастырей. Для знати он был выскочкой – простолюдином, занявшим не подобающее ему место при дворе. Католики (особенно клир) не простили ему разрыва с Римом и подчинения церкви королю, расхищения церковных земель и богатств, покровительства лютеранам. А те, в свою очередь, обвиняли министра в преследовании новой, «истинной» веры, в снисходительном отношении к католикам. Имели свой длинный счет к Кромвелю шотландцы, ирландцы, жители Уэльса.

Был только один человек – Генрих VIII, – интересы которого всегда выигрывали от деятельности министра. Кромвель сыграл главную роль в утверждении главенства монарха над церковью, в расширении полномочий королевского Тайного совета, права которого были распространены на север Англии, в Уэльс и Ирландию. Кромвель заполнил нижнюю палату парламента креатурами двора и превратил ее в орудие короны. Он сумел резко увеличить доходы казны за счет конфискации монастырских земель, а также обложения налогами торговли. Томасу Кромвелю удалось добиться укрепления английского влияния в Шотландии, значительного расширения владений британской короны в Ирландии, окончательного присоединения Уэльса.

Успехи Кромвеля вызывали все большую ревность у самовлюбленного Генриха, приходившего в ярость от умственного превосходства своего министра. Министр был живым напоминанием и о втором браке короля, позорном процессе и казни Анны Болейн. Не раз Генриху казалось, что Кромвель мешает ему применить на деле свои государственные способности, встать вровень с крупнейшими политиками эпохи – Карлом V и Франциском I. Генриху казалось, что он не хуже Кромвеля знал (или по крайней мере усвоил от него) секреты управления, принесшие отличные результаты. Он сумеет их умножить, причем не вызывая недовольства, которого не избежал его министр. Нельзя было допустить, чтобы, спокойно выйдя в отставку, он начал критиковать действия короля, ставить палки в колеса той политике, которая наконец создаст Генриху славу великого полководца и государственного мужа. И главное, Кромвель будет хорошим козлом отпущения...

В этих условиях падение Кромвеля, единственной опорой которого был король, было только вопросом времени.

После кончины третьей жены короля, Джейн Сеймур (она умерла после родов, подарив Генриху наследника престола), Кромвель повел переговоры о новой невесте для своего государя. Были выдвинуты несколько кандидатур. Выбор пал на дочь герцога Клевского, Анну. Придирчивый Генрих взглянул на портрет, написанный с другого портрета знаменитым Гансом Гольбейном, и выразил согласие. Брак с протестанткой должен был еще более углубить разрыв главы англиканской церкви с Римом.

В конце 1539 года Анна Клевская отправилась в путь. Всюду ее ожидала пышная встреча, предписанная 50-летним женихом. Он решил встретить свою невесту в Рочестере, в тридцати милях от Лондона. Посланный в качестве нарочного королевский приближенный Энтони Браун вернулся весьма смущенным: будущая королева имела очень мало сходства со своим портретом.

Еще меньше подходила Анна Клевская к своей будущей роли по уму и образованию, полученному при дворе маленького германского княжества с его педантичным распорядком жизни. При встрече с немкой Генрих не поверил своим глазам и почти открыто выразил свое «недовольство и неприятное впечатление от ее личности», как сообщал наблюдавший эту сцену придворный. Пробормотав несколько фраз, Генрих удалился, позабыв даже передать Анне подготовленный для нее новогодний подарок. Вернувшись на корабль, он мрачно заметил: «Я не вижу в этой женщине ничего похожего на то, что сообщили мне о ней, и я удивлен, как столь мудрые люди могли писать подобные отчеты». Кромвель принялся за дело. Анну, оказывается, намеревались выдать за герцога Лотарингского, и документ, содержавший официальное освобождение невесты от данного ею обещания, остался в Германии. Это была как будто спасительная возможность: Генрих попытался принять роль оскорбленного и обманутого человека. Но бумагу рано или поздно доставили бы в Лондон, а просто отослать Анну домой Генрих опасался. С проклятиями, мрачный, как туча, король решил жениться.

На другой день после свадьбы Генрих VIII объявил, что новобрачная ему в тягость. Однако он еще некоторое время воздерживался от открытого разрыва.

Кромвель произвел конфискацию имущества Ордена иоаннитов – золото, поступавшее в королевское казначейство, всегда успокаивающе действовало на Генриха. 7 июня к Кромвелю зашел его бывший сторонник, а ныне тайный недруг Райотсли, приближенный Генриха. Он намекнул, что короля надо освободить от новой жены. На другой день, 8 июня, Райотсли снова посетил министра и опять настойчиво повторил свою мысль. Стало ясно, что это был королевский приказ. Министру предлагали освободить короля от Анны Клевской, чтобы расчистить дорогу для Екатерины Говард – племянницы его врага, герцога Норфолка.

Пока Кромвель с горечью размышлял над полученным приказом, Генрих уже принял решение: прежде чем освободиться от новой жены, необходимо отделаться от надоевшего министра. Райотсли по приказу короля в тот же день, 8 июня, составил королевские письма, обвинявшие Кромвеля в том, что он нарушил составленный Генрихом план нового церковного устройства.

Вчера еще могущественный министр стал обреченным человеком, отверженным, отмеченным печатью королевской немилости. Об этом знали уже другие царедворцы и советники – почти все, кроме него самого, руководителя секретной службы. 10 июня 1540 года, когда члены Тайного совета шли из Вестминстера, где заседал парламент, во дворец, порыв ветра сорвал шапку с головы Кромвеля. Вопреки обычной вежливости, требовавшей, чтобы и остальные советники также сняли шапки, все остались в головных уборах. Кромвель все понял. Он имел еще мужество усмехнуться: «Сильный ветер сорвал мою шапку и сохранил все ваши!»

Во время традиционного обеда во дворце Кромвеля избегали. Пока министр выслушивал пришедших к нему посетителей, его коллеги поспешили уйти в зал совещаний. С запозданием он вошел в зал и намеревался сесть на свое место, заметив: «Джентльмены, вы очень поторопились начать». Его прервал окрик Норфолка: «Кромвель, не смей здесь садиться! Изменники не сидят с дворянами!» При слове «изменники» отворилась дверь и вошел капитан с шестью солдатами. Начальник стражи подошел к министру и жестом показал ему, что он арестован. Вскочив на ноги, бросив шпагу на пол, Кромвель с горящими глазами, срывающимся голосом закричал: «Такова награда за мои труды! Я изменник? Скажите по совести, я изменник? Я никогда не имел в мыслях оскорбить Его Величество, но раз так обращаются со мной, я отказываюсь от надежды на пощаду. Я только прошу короля, чтобы мне недолго томиться в тюрьме».

Со всех сторон голос Кромвеля заглушали крики: «Изменник! Изменник!», «Тебя будут судить по законам, которые ты сочинил!», «Каждое твое слово – государственная измена!». В пылу поношений, обрушившихся на голову низвергнутого министра, Норфолк сорвал у него с шеи орден Св. Георгия, а Саутгемптон – Орден подвязки. Арестованный министр был немедленно доставлен в Тауэр. Королевский посланец во главе пятидесяти солдат занял по приказу Генриха дом Кромвеля и конфисковал все принадлежавшее ему имущество.

Кромвель мог во всех деталях заранее представить, как будут развертываться события: фальшивые обвинения, призванные скрыть действительные причины падения министра, комедия суда, заранее предопределенный смертный приговор. Проблема теперь была не в том, какой избрать политический курс. Ныне нужно было найти возможность уйти от жуткой казни.

Весь Тауэр, казалось, был заполнен призраками жертв королевского произвола, людей, убитых и замученных здесь по воле Генриха VIII и при активном содействии его верного лорда-канцлера. В темную июньскую ночь Тауэр наконец предстал для Кромвеля тем, чем он был для многих его жертв, – зловещим орудием беспощадного королевского деспотизма. Министр на себе испытал весь ужас и беспомощность узника перед лицом безжалостной, тупой силы, обрекавшей его на мучительную смерть.

Враги Кромвеля поспешили распространить слухи о его преступлениях – один страшнее другого. Пример подавал сам король, объявивший, что Кромвель пытался жениться на принцессе Марии. Еще недавно Кромвель отправлял людей на плаху и костер за малейшие отклонения от далеко еще не устоявшихся англиканских догматов то в сторону католицизма, то в сторону лютеранства, отклонения, в которых с полным основанием можно было бы обвинить короля, большинство епископов и членов Тайного совета. В обвинительном акте, вскоре представленном в парламент, говорилось о многолетнем ближайшем помощнике Генриха как о «самом гнусном изменнике», поднятом милостями короля «из самого подлого и низкого звания» и отплатившем предательством, о «гнусном еретике», который распространял «книги, направленные на то, чтобы позорить святыню алтаря». Ему приписывали заявления, что, «если он проживет год или два, король не сумеет даже при желании оказать сопротивление его планам».

Враги Кромвеля вроде Норфолка с торжеством предрекали изменнику и еретику позорную смерть. Кромвеля могли приговорить к повешению, четвертованию и сожжению заживо.

В тюрьме опальный министр писал отчаянные письма. Если бы это было в его власти, уверял Кромвель, он наделил бы короля вечной жизнью, он стремился сделать его самым богатым и могущественным монархом на земле. Король был всегда к нему, Кромвелю, благосклонен, как отец, а не повелитель. Его, Кромвеля, справедливо обвиняют во многом. Но все его преступления совершены ненамеренно, никогда он не замышлял ничего дурного против своего господина. Он желал всякого благоденствия королю и наследнику престола... Все это, конечно, не изменило судьбы осужденного «изменника».

Однако до казни ему предстояло сослужить еще одну службу королю. Кромвелю было приказано изложить все обстоятельства, связанные с женитьбой Генриха на Анне Клевской; подразумевалось, что бывший министр осветит их таким образом, чтобы облегчить развод Генриха с четвертой женой. И Кромвель постарался. Он написал, что Генрих неоднократно говорил о решимости не использовать свои «права супруга» и что, следовательно, Анна осталась в своем прежнем, «дозамужнем» состоянии. Здравый смысл, не покидавший осужденного при составлении этого письма, изменил ему, когда он заключил свое послание воплем о милосердии: «Всемилостивейший государь! Я умоляю о пощаде, пощаде, пощаде!» Это была уже просьба не сохранить жизнь, а избавить от жутких пыток на эшафоте. Генриху очень понравилось письмо и как полезный документ при разводе, и этой униженной мольбой: король недолюбливал, когда его подданные спокойно принимали известие об ожидавшей их казни. Генрих приказал три раза прочесть ему вслух письмо недавнего министра.

Развод прошел без особых затруднений – Анна Клевская удовлетворилась пенсией в 4 тысячи фунтов стерлингов, двумя поместьями, а также статусом «сестры короля», ставящим ее по рангу непосредственно вслед за королевой и детьми Генриха. А Кромвелю осталось дать отчет о некоторых израсходованных суммах и узнать о награде, полагавшейся ему за меморандум о четвертом браке короля. Утром 28 июля 1540 года Кромвелю сообщили, что Генрих в виде особой милости разрешил ограничиться отсечением головы, избавив осужденного от повешения и сожжения на костре. Правда, казнь должна была быть совершена в Тайберне, а не на Тауэр-хилле, где обезглавливали лиц более высокого происхождения. Кромвелю предстояло в то же утро отправиться в свой последний путь – из Тауэра в Тайберн.

Он внешне спокойно оглядел плаху, затихшую толпу. Собравшиеся, затаив дыхание, ждали предсмертной речи: будет ли она произнесена в католическом духе или в духе протестантизма или осужденный, сохранявший такое спокойствие, вообще обманет ожидания, отказавшись от исповеди. Нет, он начал говорить... Его слова вполне могли удовлетворить католически настроенных слушателей. Кромвель как будто хотел в последний час сделать приятное вражеской партии, пославшей его на эшафот. «Я пришел сюда умирать, а не оправдываться, как это, может быть, думают некоторые, – произнес Кромвель монотонно звучащим голосом. – Ибо, если бы я занялся этим, то был бы презренным ничтожеством. Я осужден по закону на смерть и благодарю Господа Бога, что он назначил мне подобную смерть за мое преступление. Ибо с юных лет я жил в грехе и оскорблял Господа Бога, за что я искренне прошу прощения. Многим из вас известно, что я являюсь вечным странником в этом мире, но, будучи низкого происхождения, был возведен до высокого положения. И вдобавок с того времени я совершил преступление против моего государя, за что искренне прошу прощения и умоляю вас всех молиться за меня Богу, чтобы он простил меня. Я прошу ныне вас, присутствующих здесь, разрешить мне сказать, что я умираю преданным католической вере, не сомневаясь ни в одном из ее догматов, не сомневаясь ни в одном из таинств церкви. Многие порочили меня и уверяли, что я придерживаюсь дурных взглядов, что является неправдой. Но я сознаюсь, что подобно тому, как Бог и его Дух Святой наставляют нас в вере, так дьявол готов совратить нас, и я был совращен. Но разрешите мне засвидетельствовать, что я умираю католиком, преданным святой церкви. И я искренне прошу вас молиться о благоденствии короля, чтобы он мог долгие годы жить с вами в здравии и благополучии, а после него его сын, принц Эдуард, сей добрый отпрыск, мог долго царствовать над вами. И еще раз я прошу вас молиться за меня, чтобы, покуда жизнь сохраняется в этом теле, я ни в чем не колебался бы в моей вере».

Прошло сто лет, и праправнук казненного министра Оливер Кромвель заговорил с королем Англии совсем другим языком.

АННА БОЛЕЙН И ЕКАТЕРИНА ГОВАРД – ЖЕНЫ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VIII

Английский король Генрих VIII прославился своей бесчеловечностью по отношению к своему ближайшему окружению, в том числе и к женам.

Король искренне считал себя центром Вселенной. Любая прихоть короля должна была выполняться любыми средствами, даже самыми безумными.

Когда Генрих впервые увидел молоденькую Анну Болейн, дочь и наследницу славного рода Норфолк, он был уже женат. Впрочем, жена давно надоела ему – Екатерина Арагонская была старше мужа, больше склонялась к религии, чем к мирским развлечениям, и порицала Генриха за суетность. Не остановила Генриха и явная холодность избранницы – в ту пору Анну не интересовал грузный, не первой молодости король. Ее сердце принадлежало красавцу Генри Перси, товарищу детства.

Генрих по-королевски решительно разрушил эти романтические грезы – Генри Перси спешно женился, Анну Болейн взяли под строгий надзор. Регулярно Анна подвергалась осаде со стороны Генриха, и честолюбивая девушка решила, что раз уж ее лишили счастья, то наградой ей будет корона. Никак не меньше.

Генрих VIII и его несчастные жены. Гравюра XIX в.

И Анна начала плести интриги. Она дала королю понять, что любовницей его она не будет никогда, только королевой! Обезумевший от любви и недоступности Анны, Генрих был согласен на все. Он пытался развестись с женой, но папа не дал развода, так как Екатерина Арагонская была испанской принцессой. Разразился бы мировой скандал, к тому же у Генриха и Екатерины была законная дочь.

На помощь Генриху пришел хитроумный архиепископ Крамнер. Он предложил Генриху взять церковную власть в свои руки, ведь он помазанник Божий. И Генрих объявил себя и свое государство независимым от воли папы римского и сам дал себе развод, объявив прежний брак незаконным, а дочь свою незаконнорожденной. Король отослал бывшую жену и дочь с глаз долой.

Генрих добился своего – неприступные стены, возведенные Анной Болейн, пали под натиском законного королевского брака. Однако Анна не учла темперамента Генриха – прелесть новизны скоро исчезла, страсть была удовлетворена, к тому же первый ее ребенок, родившийся вскоре после свадьбы, оказался девочкой, второй родился мертвым, и новая королева осталась один на один с ненавистью подданных, холодностью Генриха и дворцовыми интригами.

По желанию Анны на эшафот взошел Томас Мор, не одобрявший развода и новой женитьбы короля. А Генрих увлекся черноглазой жизнерадостной Джейн Сеймур. Анна, постоянно болевшая после последних тяжелых родов, уже не была нужна королю.

Король разъяснял придворным, что Анна нарушила «обязательство» родить ему сына. Здесь явно сказывается рука Божья, следовательно, он, Генрих, женился на Анне по наущению дьявола, она никогда не была его законной женой, и он волен поэтому вступить в новый брак. Генрих всюду жаловался на измены королевы и вслух называл число ее любовников. «Король, – не без изумления сообщал французскому королю Карлу посол Шапюи, – громко говорит, что более ста человек имели с ней преступную связь. Никогда никакой государь или вообще никакой муж не выставлял так повсеместно своих рогов и не носил их со столь легким сердцем».

В обвинительном акте утверждалось, что существовал заговор с целью лишить короля жизни. Анне инкриминировалась преступная связь с придворными Норейсом, Брертоном, Вестоном, музыкантом Смитоном и, наконец, ее братом, Джоном Болейном, графом Рочфордом. Пятерым «заговорщикам», кроме того, вменялись в вину принятие подарков от королевы и даже ревность друг к другу, а также то, что они частично достигли своих злодейских замыслов, направленных против монарха. «Наконец, король, узнав о всех этих преступлениях, бесчестиях и изменах, – говорилось в обвинительном акте, – был так опечален, что это вредно подействовало на его здоровье».

Очень деликатным был вопрос о «хронологии»: к какому времени отнести воображаемые измены королевы? В зависимости от этого решался вопрос о законности дочери Анны – Елизаветы, имевший столь большое значение для престолонаследия. Генрих в конце концов сообразил, что неприлично обвинять жену в неверности уже во время медового месяца, что его единственная наследница Елизавета будет в таком случае признана дочерью одного из обвиняемых – Норейса. Поэтому судье пришлось серьезно поработать над датами, чтобы не бросить тень на законность рождения Елизаветы и отнести мнимые измены ко времени, когда Анна родила мертвого ребенка.

Уже 12 мая 1536 года начался суд над Норейсом, Брертоном, Вестоном и Смитоном. Против них не было никаких улик, не считая показаний Смитона, вырванных у него угрозами и обещаниями пощады, если он оговорит королеву (но и Смитон отрицал намерение убить Генриха). Однако это не помешало суду, состоявшему из противников Анны, приговорить всех обвиняемых к квалифицированной казни – повешению, снятию еще живыми с виселицы, сожжению внутренностей, четвертованию и обезглавливанию.

Отсутствие каких-либо реальных доказательств вины было настолько очевидным, что король отдал приказание судить Анну и ее брата Рочфорда не судом всех пэров, а специально отобранной комиссией. Помимо «преступлений», перечисленных в обвинительном акте, Анне ставилось в вину, что она вместе с братом издевалась над Генрихом и поднимала на смех его приказания (речь шла о критике ею и Рочфордом баллад и трагедий, сочиненных королем). Исход процесса был предрешен. Анну приговорили к сожжению, как ведьму, или к обезглавливанию – как на то будет воля короля.

Всем дворянам квалифицированная казнь по милости короля была заменена обезглавливанием.

В своей предсмертной речи Анна сказала лишь, что теперь нет смысла касаться причин ее смерти, и добавила: «Я не обвиняю никого. Когда я умру, то помните, что я чтила нашего доброго короля, который был очень добр и милостив ко мне. Вы будете счастливы, если Господь даст ему долгую жизнь, так как он одарен многими хорошими качествами: страхом перед Богом, любовью к своему народу и другими добродетелями, о которых я не буду упоминать».

Казнь Анны была отмечена одним новшеством. Во Франции было распространено обезглавливание мечом. Генрих решил также внедрить меч взамен обычной секиры и первый опыт провести на собственной жене. Правда, не было достаточно компетентного эксперта, пришлось выписывать нужного человека из Кале. Палач был доставлен вовремя и оказался знающим свое дело. Опыт прошел удачно. Узнав об этом, нетерпеливо ожидавший казни король весело закричал: «Дело сделано! Спускайте собак, будем веселиться!» По какому-то капризу Генрих решил жениться в третий раз – на Джейн Сеймур – прежде, чем остыло тело казненной. Брак был заключен в тот же день.

Джейн Сеймур умерла естественной смертью – во время родов, успев подарить королю наследника, будущего короля Эдуарда.

Место Джейн заняла Анна Клевская, но ненадолго – испуганный ее малопривлекательной внешностью, Генрих дал Клевской щедрые отступные.

Екатерина Говард, двоюродная сестра Анны Болейн, стала пятой женой Генриха VIII и второй его женой, лишившейся головы.

Новая королева не очень устраивала архиепископа кентерберийского Томаса Кранмера—дядя Екатерины Говард Норфолк, активно выступал против дальнейшего проведения церковных реформ.

В октябре 1541 года враги королевы нашли долгожданный повод. Один из мелких придворных служащих, Джон Ласселе, на основе свидетельства своей сестры, ранее служившей няней у старой герцогини Норфолк, донес Кранмеру, что Екатерина была долгое время в связи с неким Френсисом Дергемом, а некто Мэнокс знал о родинке на теле королевы. Кранмер, канцлер Одли и герцог Хертфорд поспешили известить ревнивого мужа. Кранмер передал королю записку («не имея мужества устно сообщить ему об этом»). Собрался Государственный совет.

Все «виновные», включая Мэнокса и Дергема, были сразу схвачены и допрошены. О том, что мнимая или действительная неверность королевы до замужества не шла ни в какое сравнение с предшествующей «чистой» жизнью самого Генриха, никто не осмелился и подумать. Кранмер навестил совершенно ошеломленную свалившимся на нее несчастьем молодую женщину, которой не исполнилось двадцати лет. Обещанием королевской «милости» Кранмер выудил у Екатерины признание, а тем временем удалось выпытать нужные показания у Дергема и Мэнокса. Генрих был потрясен. Он молча выслушал на заседании совета добытые сведения и потом вдруг начал кричать. Этот вопль ревности и злобы заранее решил участь всех обвиняемых.

Тем временем схватили еще одного «виновного» – Келпепера, за которого Екатерина собиралась выйти замуж, прежде чем на нее обратил внимание Генрих, и которому она, уже став королевой, написала очень благосклонное письмо. Дергем и Келпепер были приговорены, как обычно, к смерти.

Потом занялись королевой. Говарды поспешили отвернуться от нее. В письме к Генриху Норфолк упоминал, что обе «преступницы» (Анна Болейн и Екатерина Говард) не питали к нему особых родственных чувств, и просил о сохранении королевского благорасположения, «без которого я никогда не буду иметь желания жить».

Послушный парламент принял специальное постановление, обвинявшее королеву. Ее перевели в Тауэр. Казнь состоялась 13 февраля 1542 года. На эшафоте Екатерина призналась, что, до того как она стала королевой, любила Келпепера, хотела быть его женой больше, чем владычицей мира, и скорбит, став причиной его гибели. Однако вначале она упомянула, что «не нанесла вреда королю».

ДЖОН ФИШЕР И КЕНТСКАЯ ДЕВА

Причина падения Джона Фишера, епископа Рочестерского и кардинала, заключалась в той полунасмешливой, полуискренней поддержке, которую он оказал Елизавете Бартон, Кентской деве, безумной молодой девушке, страдавшей припадками, поднявшей свой голос против развода Генриха VIII с Екатериной Арагонской и свадьбы с Анной Болейн. Она послала рифмованное описание своих видений и пророчеств королю Генриху VIII.

Впоследствии он перечитывал эти стихи в более мрачном настроении, но эта перемена была произведена в нем самой Кентской девой.

«Испанская партия» в церкви, всегда готовая воспользоваться помощью неба, вскоре увидела, что из этой бедной девушки можно извлечь много пользы. Поместив ее в монастырь, ей дали в руководители и секретари пять монахов, из которых старшим был отец Бокинг. Под их надзором юная монахиня сделала удивительные успехи в богословии и начала говорить такие вещи, которые с благодарностью принимались патерами и прелатами.

Джон Фишер плакал от радости и вполне сочувствовал тому, что отец Бокинг заставлял говорить монахиню. Многие из ее слов были очень темны, но при желании их можно было истолковать столь же ясно, как и слова библейских пророков.

Она объявила, что небо против развода; она умоляла короля оставить свое намерение и для спасения души бросить Анну и снова призвать Екатерину. Эти слова Кентской девы распространились по всей стране, копии ее поучений и предсказаний рассылались по всей кентерберийской провинции, а странствующие монахи разносили о них весть по сельским кабачкам и монастырям.

Однажды она отправила королю послание, в котором не только обличала его развод, но и прямо заявляла, что если он бросит Екатерину, то умрет через семь месяцев и его дочь Мария, несмотря на то что она объявлена незаконнорожденной, взойдет на престол.

Генрих отправил Кентскую деву, монахов и патера Бокинга в Тауэр, а оттуда в Тайберн, где повелел всех их казнить прилюдно.

Бедная девушка в последние минуты своей жизни призналась, что на самом деле она простая, нимало не вдохновленная небесами женщина и исполняла лишь то, что ей приказывали святые отцы во славу Бога и на пользу церкви.

Без сомнения, Фишер поддерживал Кентскую деву.

Вскоре после ареста Кентской девы, Джон Фишер, 80-летний старец, был схвачен, предан суду, как заговорщик, и отвезен в Тауэр. Выходя на берег под сводами Водяных Ворот, он обратился к окружавшей его толпе: «Мне ничего не оставили, и я не могу ничего дать вам, но примите мою сердечную благодарность!»

Фишер очень страдал от холода и сырости, ибо башня не только стояла над рвом, но и была открыта восточным ветрам и речному туману. Фишер писал Кромвелю самые плачевные письма и жаловался на то, что его оставили без теплой одежды. Однако, несмотря ни на что, он не терял мужества и своего обычного юмора. Однажды разнесся слух, что он будет казнен, и потому его повар не принес ему обеда.

Кардинал сказал ему: «Что бы ни говорили обо мне, ты готовь обед каждый день и, если, придя сюда, не найдешь меня, съешь его сам».

Генрих и Кромвель сохранили бы ему жизнь, если бы видели удобный способ, но ни Фишер, ни его друзья не шли ни на малейший компромисс. Напротив, как член римской церкви, Фишер даже в тюрьме поддерживал переписку с Римом, враждебным королеве Анне, и Павел III избрал несчастливый час, когда послал ему кардинальскую шапку против воли короля. Узнав об этом, Генрих воскликнул: «Клянусь Богом, он наденет ее только на плечи».

Смертный приговор был доставлен в Тауэр в полночь, и наместник сэр Эдмунд Уолсингэм пошел в пять часов утра объявить Фишеру его роковую судьбу.

«Вы принесли мне важную новость, я давно уже ее ожидаю. В каком часу я должен умереть?»

«Так, с вашего позволения, я усну на часок-другой, я очень мало спал».

Уолсингэм ушел, и кардинал спал до семи часов, потом он встал и оделся в свое лучшее платье. Когда слуга спросил его, зачем он так наряжается, Фишер ответил: «Разве ты не видишь, что я иду под венец?»

Взглянув на закрытое Евангелие, он вознес к небу мольбу, чтобы Господь послал ему силы мужественно перенести смертный час. Остановившись, он открыл святую книгу и громко прочел первые строки, попавшиеся ему на глаза: «Се жизнь вечная, знать Тебя еже есть истинный Бог и Иисуса Христа, еже ты послал нам».

Успокоенный этими словами, он продолжал идти бодро вверх по крутой горе, повторяя: «Се жизнь вечная». Наконец он достиг эшафота и, сказав несколько слов народу, мужественно сложил на плахе свою седую голову.

МИГЕЛЬ СЕРВЕТ

Мигель Сервет, испанский мыслитель, ученый, врач, родился в 1509 году в Вильянуэве, в Арагоне. Получил диплом врача и поселился в Париже. Он посвятил себя сочинению книг по философии и теологии, в которых критиковал основы христианской доктрины, в публичной полемике бросил вызов Парижскому университету, вынужден был бежать. Судьба столкнула Сервета с могущественным женевским богословом Кальвином. В 1553 году по его доносу он был арестован, сумел бежать и был схвачен вторично в Женеве. Историю смерти Сервета изложил, как всегда, с поразительным психологическим мастерством Стефан Цвейг:

«Изолированный в своей темнице от всего света, Сервет недели и недели предается экзальтированным надеждам. По своей природе крайне подверженный фантазированию и, кроме того, еще сбитый с толку тайными нашептываниями своих мнимых друзей, он все более и более одурманивается иллюзией, что уже давно убедил судей в истинности своих тезисов и что узурпатор Кальвин не сегодня завтра под ругательства и проклятия будет с позором изгнан из города. Тем более ужасным является пробуждение Сервета, когда в его камеру входят секретари Совета и один из них с каменным лицом, обстоятельно, развернув пергаментный список, зачитывает приговор. Как удар грома, разражается этот приговор над головой Сервета. Словно каменный, не понимая, что произошло нечто чудовищное, слушает он объявляемое ему решение, по которому его уже завтра сожгут заживо как богохульника. Несколько минут стоит он, глухой, ничего не понимающий человек. Затем нервы истязаемого человека не выдерживают. Он начинает стонать, жаловаться, плакать, из его гортани на родном испанском языке вырывается леденящий душу крик ужаса: «Мisericordia!» («Милосердия!») Его бесконечно уязвленная гордость полностью раздавлена страшным известием; несчастный, уничтоженный человек неподвижно смотрит перед собой остановившимися глазами, в которых нет искры жизни.

И упрямые проповедники уже считают, что за мирским триумфом над Серветом придет триумф духовный, что вот-вот можно будет вырвать у него добровольное признание в своих заблуждениях.

Но удивительно: едва проповедники слова Божьего касаются сокровеннейших фибр души этого почти мертвого человека – веры, едва требуют от него отречения от своих тезисов, мощно и гордо вспыхивает в нем прежнее его упорство. Пусть судят его, пусть подвергают мучениям, пусть сжигают его, пусть рвут его тело на части – Сервет не отступится от своего мировоззрения ни на дюйм...

Резко он отклоняет настойчивые уговоры Фареля, спешно приехавшего из Лозанны в Женеву, чтобы вместе с Кальвином отпраздновать победу; Сервет утверждает, что земной приговор никогда не решит, прав человек в божеских вопросах или не прав. Убить – не значит убедить».

Перед смертью Сервет попросил свидания со своим обвинителем – Кальвином. Не для того, чтобы просить о помиловании, а чтобы просить о прощении в подлинно христианском смысле. Кальвин оказался настолько напыщенно высокомерным, что фактически не понял, о чем идет речь. Он по-прежнему требовал, чтобы Сервет признал его богословскую правоту.

«Конец ужасен, – пишет Цвейг. – 27 октября 1553 года в одиннадцать утра приговоренного выводят в лохмотьях из темницы. Впервые за долгое время и в последний раз глаза, на веки вечные отвыкшие от света, видят небесное сияние; со всклокоченной бородой, грязный и истощенный, с цепями, лязгающими на каждом шагу. Идет, шатаясь, обреченный, и на ярком осеннем свету страшно его пепельное одряхлевшее лицо. Перед ступенями ратуши палачи грубо, с силой толкают с трудом стоящего на ногах человека... он падает на колени. Склоненным обязан он выслушать приговор, который заканчивается словами: «Мы, синдики, уголовные судьи этого города, вынесли и излагаем письменно наше решение, согласно которому, тебя, Мигель Сервет, мы приговариваем в оковах быть доставленному на площадь Шампань, привязанному к столбу и заживо сожженному вместе с твоими книгами, писанными и печатанными тобой, до полного испепеления. Так должен ты закончить свои дни, чтобы дать предостерегающий пример всем другим, кто решится на такое же преступление».

В смертельном страхе подползает Сервет на коленях к членам магистрата и умоляет их о малом снисхождении – быть казненным мечом, чтобы «избыток страданий не довел его до отчаяния». В этот момент между судьями и человеком на коленях появляется Фарель. Громко спрашивает он приговоренного к смерти, согласен ли тот отказаться от своего учения, отрицающего триединство. Но... Сервет вновь решительно отказывается от предложенного торга и повторяет ранее сказанные им слова, что ради своих убеждений готов вытерпеть любые муки.

Не унимается идущий рядом с осужденным Фарель. Беспрерывно, не умолкая ни на минуту, уговаривает он Сервета в последний час признать свои заблуждения... И, услышав истинно набожный ответ Сервета, что, хотя ему мучительно тяжело принимать несправедливую смерть, он молит Бога быть милосердным к его, Сервета, обвинителям, догматик Фарель приходит в неистовство: «Как?! Совершив самый тяжкий из возможных грехов, ты еще оправдываешься? Если ты и впредь будешь так же себя вести, я предам тебя приговору Божьему и покину, а ведь я решился было не покидать тебя до последнего твоего вздоха».

Но Сервет уже безмолвен. Беспрестанно, как бы одурманивая себя, этот мнимый еретик бормочет: «О Боже, спаси мою душу, о Иисус, сын вечного Бога, прояви ко мне милосердие». На площади, где должна свершиться казнь, он еще раз становится на колени, чтобы сосредоточиться на мыслях о Боге. Но из страха, что этот чистый поступок мнимого еретика произведет на народ впечатление, фанатик Фарель кричит толпе, указывая на благоговейно склонившегося (Сервета):

«Вот вы видите, какова сила у сатаны, схватившего в свои лапы человека! Еретик очень учен и думал, вероятно, что вел себя правильно. Теперь же он находится во власти сатаны, и с каждым из вас может случиться такое!»

Между тем уже дрова нагромождены возле столба, уже лязгают железные цепи, которыми Сервета привязывают к столбу, уже палач опутал руки приговоренному, тихо вздыхающему: «Боже мой! Боже мой!»

Фарель все еще надеется, что при виде места своих последних мучений Сервет признает истину Кальвина единственно верной.

Но Сервет отвечает: «Могу ли я делать иное, кроме как говорить о Боге?»

Теперь очередь страшной работы другого палача – палача плоти. Железной цепью Сервет привязан к столбу, цепь обернута вокруг истощенного тела несколько раз. Между живым телом и жестко врезавшимися в него цепями палачи втискивают книгу и ту рукопись, которую Сервет некогда послал Кальвину, чтобы иметь от него братское мнение о ней; наконец, в издевку надевают ему позорный венец страданий – венок из зелени, осыпанной серой. Этими ужасными приготовлениями работа палача завершена.

Пламя вспыхивает со всех сторон. Вскоре дым и огонь скрывают страдания привязанного к столбу тела, но непрерывно из огня, медленно пожирающего живое тело, слышны все более пронзительные крики нестерпимых мук, и наконец раздается мучительный, страстный призыв о помощи: «Иисус, сын вечного Бога, сжалься надо мной!»

Два часа длится эта неописуемо жуткая агония смерти. Затем огонь, насытившись, спадает, дым рассеивается.

Кальвин на казни не присутствовал. Он предпочел остаться дома, в своем рабочем кабинете.

Книга, сгоревшая вместе с Серветом, вышла в свет за несколько месяцев до казни во Вьенне, во Франции. Название ее было «Восстановление христианства». Распространиться она не успела. Палачи сожгли весь тираж, и долгое время считалось, что произведение не сохранилось. Однако спустя много лет один экземпляр был обнаружен в Англии. Книга переходила из рук в руки, пока не была приобретена парижской Национальной библиотекой.

На том месте, где сгорел Сервет, в 1903 году протестанты поставили ему памятник.

ДЖЕЙН ГРЕЙ

1553 год. Король Эдуард VI умер в летнюю ночь в Гринвичском дворце так тихо и спокойно, что факт его смерти можно было скрывать всю эту ночь и весь следующий день. Требовалось лишь не разглашать весть о смерти Эдуарда прежде, чем Мария, дочь Генриха VIII от первого брака, будет заточена в Тауэре и все будет готово для провозглашения королевой леди Джейн Грей.

Когда стало ясно, что Эдуард умирает, Совет послал за Марией, и она уже находилась в 25 милях от Гринвича. Как только король умер, лорд герцог Дадли отправил за ней своего сына, сэра Роберта, с отрядом конной стражи.

Сам Дадли отправился в свой загородный дом на Темзе, куда уже привезли юную леди Джейн – в ту пору ей было семнадцать лет.

Джейн упала в обморок, когда ее провозгласили королевой: она любила Эдуарда, как брата. Ей объявили, что она королева по воле Эдуарда, согласно актам о престолонаследии. Тогда леди Джейн встала и сказала всем собравшимся лордам, что никогда не мечтала о величии, но если ей суждено царствовать, то она просит Божьего благословения на управление страной во славу Бога и на пользу своего народа.

Весь следующий день герцог Дадли в это время раздавал приказы и действовал как лорд-протектор. В эту ночь должно было окончиться межцарствие и начаться новое царствование.

В пять часов вечера объявили о смерти короля и огласили его последнюю волю. Джейн провозгласили королевой. После ужина, когда королева удалилась в свои покои, маркиз Винчестер, лорд-казначей, принес ей королевские бриллианты и корону, которую он просил ее примерить. Джейн ответила, что ей впору. Тогда Винчестер спросил, когда она прикажет заказать другую корону. Для лорда Гильфорда, ее мужа.

«Корона, – сказала 17-летняя леди Джейн, – не игрушка для мальчиков и девочек».

Она не могла сделать его королем: возвести в сан имел право только парламент.

Лорд Роберт не сумел захватить Марию Стюарт. Принцесса Мария заперлась в Кенингском замке, провозгласила себя там королевой и разослала письма во все графства и города, призывая к себе на помощь свой верный народ.

В среду утром, пока лорды сидели в Совете вместе с королевой Джейн, были получены известия о том, что Мария находится в Кенингском замке и на помощь ей спешит много союзников.

Лорд Дадли по просьбе Совета возглавил войско, которое послали против королевы Марии.

Дадли торжественно выступил из Лондона во главе первого отряда в 600 человек со многими орудиями и блестящим штабом. Мария не стала ожидать его прихода, она предпочла бежать. В дороге она едва не попала в плен неприятельскому отряду под предводительством сэра Роберта, но весь отряд перешел на ее сторону.

Несколько кораблей, посланных арестовать Марию, перешли на ее сторону и доставили ей оружие и продовольствие. Дадли послал в Лондон за свежими войсками, поспешно двинулся вперед и занял к ночи Кембридж.

Лорды покидали Джейн, как крысы покидают тонущий корабль.

В Королевском совете не было согласия. Англия тоже разделилась. Джейн сочувствовали, но все же большинство народа стояло за Марию.

Королевский совет отступился от Джейн. Армию также точила измена. Кембридж был уже занят сторонниками Марии.

На следующий день Совет оставил Джейн в Тауэре одну; Мария была провозглашена королевой. Девятидневное царствование кончилось.

На следующий день Джейн была взята под стражу и помещена с двумя своими фрейлинами в Тауэр. Ее муж, Гильфорд, жил в соседней комнате и утешался в долгие часы своего заточения, вырезая на стене имя своей низложенной королевы.

Родственники и советники Джейн почти все мало-помалу перешли в католическую веру. Через семь месяцев после того, как кончилось девятидневное правление, Мария решила передать Джейн в руки палача.

Королева призвала к себе отца Феккенгэма и поручила ему объявить леди Джейн смертный приговор, употребив все усилия, чтобы спасти ее душу.

Обратить Джейн в католичество за один день – это было невозможно. Для спасения ее души необходимо было отложить казнь, назначенную на пятницу, – Феккенгэм настоял, чтобы королева отложила казнь.

Джейн огорчила дарованная ей отсрочка смертной казни – умирать ей не хотелось, в семнадцать лет никому не хочется умирать, но она не желала, чтобы королева подарила ей лишний день жизни в надежде заставить ее отступиться от своей веры. Джейн весьма холодно встретила Феккенгэма.

Мария не смогла заставить Джейн отступиться от веры и подвергла ее жестоким душевным мукам: она велела казнить Гильфорда и провезти его труп мимо окон темницы Джейн, она воздвигла плаху для несчастной Джейн в виду ее окон и заставила лорда Грея присутствовать при казни дочери, она запретила пастору готовить Джейн к смерти.

Священники, которых королева Мария послала в Тауэр, оказались самыми жестокими мучителями леди Джейн; они насильно ворвались к ней и не оставляли ее до самой смерти.

Рано утром, до рассвета, под ее окнами раздался стук молотков – то были плотники, воздвигавшие эшафот, на котором леди Джейн должна была умереть. Джейн, вся в черном, с молитвенником в руках, спокойно вышла к эшафоту, прошла по лужайке мимо выстроенных строем солдат, поднялась на эшафот и, обратившись к толпе, тихо произнесла: «Добрые люди, я пришла сюда умереть. Заговор против ее величества королевы был беззаконным делом, но не ради меня оно совершено, я этого не желала. Торжественно свидетельствую, что я не виновна перед Богом. А теперь, добрые люди, в последние минуты моей жизни не оставьте меня вашими молитвами».

Она опустилась на колени и спросила у Феккенгэма, единственного духовного лица, которому Мария дозволила присутствовать при казни Джейн: «Могу я произнести псалом?»

Тогда она внятным голосом проговорила: «Помилуй меня, Господи, по вящей милости Твоей, по множеству щедрот Твоих очисти меня от беззаконий моих». Окончив чтение, она сняла перчатки и платок, отдала их фрейлинам, расстегнула платье и сняла вуаль. Палач хотел помочь ей, но она спокойно отстранила его и сама завязала себе глаза белым платком.

Она опустилась на колени перед плахой и стала искать ее руками. Солдат, стоявший возле нее, взял ее руки и положил, куда следовало. Тогда она склонила голову на плаху и произнесла: «Господи, в руки Твои передаю Дух мой», – и умерла под секирой палача.

ТОМАС КРАНМЕР, АРХИЕПИСКОП КЕНТЕРБЕРИЙСКИЙ

В течение двух десятилетий архиепископу Кентерберийскому, ревностному слуге тюдоровской тирании, удавалось обходить подводные камни, угрожавшие его карьере и жизни. Всякий раз люди, в руках которых находилась власть, предпочитали пользоваться услугами Кранмера, чем отправлять его на эшафот с очередной партией потерпевших поражение в придворных и политических интригах. И Кранмер с готовностью приносил своих покровителей, друзей и единомышленников в жертву долгу. А долгом для него было защитить любой ценой королевское верховенство и обязать подданных беспрекословно повиноваться монаршей воле. Кранмер благословил и казнь своей покровительницы Анны Болейн, и своего благодетеля Томаса Кромвеля, и расправу с Екатериной Говард – ставленницей враждебной ему фракции, и заключение в Тауэр своего противника Норфолка. Одобрял и казнь лорда Сеймура, пытавшегося захватить власть при малолетнем Эдуарде VI, и близкого Кранмеру лорда-протектора Сомерсета, который послал в 1548 году на плаху Сеймура и сам в 1552 году взошел на эшафот, побежденный Уориком, герцогом Нортумберлендским. И того же герцога Нортумберлендского, когда после смерти Эдуарда VI в 1553 году он пытался возвести на престол кузину короля Джейн Грей и был побежден сторонниками Марии Тюдор (дочери Генриха VIII от его первого брака с Екатериной Арагонской).

Кранмер положил жизнь на утверждение в стране англиканской (протестантской) церкви, но, когда умерли Генрих VIII и Эдуард VI, на престол взошла Мария Тюдор, прозванная впоследствии Кровавой, и восстановила в Англии католицизм. Кранмер был обвинен в государственной измене и заключен в тюрьму. Конечной целью королевы были отлучение «еретика» от церкви и его казнь. С ее благословения организовали диспут в Оксфорде между Кранмером и католическими богословами, результат которого был предрешен – университетские теологи признали архиепископа проигравшим. Ему предоставили 80 дней для апелляции к папе римскому, но при этом почему-то «забыли» выпустить из тюрьмы. Папа, который когда-то утвердил архиепископский сан Кранмера, теперь его этого сана лишил.

И тут случилось неожиданное. Кранмер, долго проявлявший непреклонность, вдруг капитулировал. Несколько раз под давлением осаждавших его испанских прелатов (Мария Тюдор была обручена с испанским принцем Филиппом) Кранмер подписывал различные «отречения» от протестантизма, то признавая свои прегрешения, то частично беря назад уже сделанные признания.

Обреченный на смерть старик был готов принять смерть протестантом, как это бесстрашно сделали его единомышленники Латимер и Ридли. Но он был согласен умереть и католиком, если это, как ему вдруг показалось, приведет к спасению души. Подготовив и подписав многочисленные экземпляры своего очередного, наиболее решительного покаяния, Кранмер в ночь перед казнью составил два варианта своей предсмертной речи – католический и протестантский. Уже на плахе он предпочел последний вариант.

Более того, он нашел в себе силы, чтобы сунуть в огонь свою правую руку, написавшую многочисленные отречения. Протестанты очень восхищались этим мужеством на эшафоте, тогда как несколько обескураженные католические авторы разъясняли, что Кранмер не совершил ничего героического, ведь эта рука все равно была бы сожжена через несколько минут.

Как бы то ни было, утром 21 марта 1556 года Кранмер с большим мужеством и достоинством принял смерть на костре.

АДМИРАЛ КОЛИНЬИ

Гаспар де Шатильон, граф Колиньи, родился в 1517 году. В 1537 году был представлен ко двору Франциска I, где скоро подружился с молодым герцогом де Гизом. Уже в 1543 году оба они провожали короля на войну, а вскоре после этого Колиньи вступил в ряды действующей армии и сразу обратил на себя внимание, продемонстрировав мужество и талант воина, умение организовать войска, держать солдат в повиновении и одушевлять их. Во время войны с Карлом V и Генрихом VIII он выказал способности и на дипломатическом поприще, сумев путем переговоров оставить за Францией Булонь. В чине адмирала он принимал участие в войне с Лотарингией и битве при Ренти. Последняя была причиной его разрыва, а затем и глубокой вражды с Франсуа де Гизом, который хотел приписать себе честь победы. Но особенно Колиньи прославил себя в этой войне обороной Сен-Кантена (1557), когда и был взят в плен испанцами. В плену он пробыл около двух лет. Именно в это время Гаспар Колиньи пришел к выводу о правоте кальвинизма, присоединился к движению гугенотов и убедил сделать то же самое и свою жену. Уже в 1560 году на съезде нотаблей Колиньи открыто объявил себя кальвинистом, подав королю от имени реформаторов записку с просьбой дать им несколько церквей для богослужения.

В 1562 году, во время междоусобной войны, он был помощником Конде.

Смерть адмирала де Колиньи. Художник Дж. Кронхайм

В 1567 году гугеноты опять взялись за оружие и вели эту войну весьма успешно благодаря стратегическому искусству Конде и Колиньи, быстро занявших окрестности Парижа. Вообще во всех религиозных войнах того времени Колиньи принимал самое деятельное участие, чем возбудил к себе глубокую ненависть всех католиков и семейства Гизов в особенности. Несколько раз со времени первой религиозной борьбы адмирал подвергался нападениям наемных убийц, но оставался невредимым до самого августа 1572 года. Тогда, напомним, гугеноты съехались в Париж на свадьбу Генриха Наваррского и Маргариты, сестры короля Франции.

К этому времени Колиньи несколько сблизился с Карлом IX, мечтавшим с помощью адмирала, который пользовался большим уважением у реформаторов во всей Европе, присоединить к Франции Нидерланды. Великая интриганка, королева-мать Екатерина Медичи увидела в этом сближении короля с адмиралом опасность для своей власти и решила отделаться от адмирала. 22 августа, когда Колиньи поздно вечером ехал из Лувра мимо дома, принадлежавшего Гизам, из окна в адмирала выстрелил наемный убийца Моревель. Он стрелял из принадлежащей королю аркебузы (факт этот был установлен уже после знаменитой резни гугенотов). К счастью или нет, адмирал был лишь только ранен: пуля прошла по касательной, оцарапав руку и лишив адмирала двух пальцев. Гугеноты негодовали: король не сдержал своего королевского слова, свадьба Генриха Наваррского грозила обернуться не примирением, а войной. Карл оправдывался во всем виноват злостный заговорщик и смутьян Гиз, влюбленный в Маргариту Наваррскую и органически не переваривавший гугенотов.

Первой и главной задачей католиков оставалось физическое уничтожение адмирала Колиньи. Вооруженный до зубов отряд во главе с Гизом под покровом ночи проник в дом, где лежал раненый адмирал. «Гиз, проклятый убийца!» – были последние слова адмирала. Герцог Гиз собственноручно выбросил его из окна.

Тело убитого адмирала католики всю ночь носили по Парижу. И все-таки королю мало было смерти адмирала и многих тысяч гугенотов.

Расправа горстки головорезов – это не наказание, а убийство. В то же время публичная казнь – это не роковая случайность, а сознательный акт королевского правосудия. Карл приказал казнить адмирала. Но в угаре Варфоломеевской ночи католики слишком вольно обошлись с телом адмирала: они лишили его головы. Находчивый Карл отдает приказ повесить адмирала за ноги.

Первыми подъехали к виселице Карл IX и Екатерина, за ними герцог Анжуйский, герцог Алансонский, король Наваррский, герцог Гиз и их дворяне; дальше – королева Марго и все дамы, составлявшие летучий эскадрон королевы-матери, еще дальше пажи, лакеи и народ; всего тысяч десять человек.

Гугеноты страдали, католики искренне наслаждались зрелищем. Король Карл сочинил адмиралу эпитафию, усилившую душевные муки новообращенных:

Вот адмирал, – когда б вы были строги,

То чести бы ему не оказали вы,

Он опочил, повешенный за ноги,

За неименьем головы.

МАРИЯ СТЮАРТ

Мария Стюарт правила Шотландией. На трон она взошла фактически в 1561 году и за шесть лет правления настолько настроила против себя лордов, что они обвинили ее в соучастии в убийстве ее второго мужа, лорда Дарниеля. Лорды вынудили ее отречься от престола. К тому же она потеряла ребенка, ее сводный брат выступил против нее с оружием в руках, близкие ее престолу дворяне бросили ее в тюрьму, парламент заклеймил ее именем убийцы.

В 1568 году она бежала в Англию, но там королева Елизавета заключила ее в тюрьму. Заточение ее было достаточно комфортным. Это позволило Марии с той минуты, как она преступила английскую границу, начать творить козни против спокойствия Елизаветы.

В Лондоне у Марии не было никаких прав, так же как их не было у нее уже в Эдинбурге. К тому же в Англии она, как иностранка, была лишена всяких прав на престол актом престолонаследия.

Но все эти законы ничего не значили в глазах шотландской королевы и ее духовного советника, епископа Росского.

Из всех лордов, посланных в Йорк по шотландскому делу, Мария избрала себе в жертвы неподкупного реформатора Томаса, четвертого герцога Норфолка и Томаса Перси.

Могила Марии Стюарт в Вестминстерском аббатстве

Норфолк вообразил, что может жениться на Марии и затем возвратить ее на престол с помощью испанского золота и английских пушек. Елизавета не стала медлить: Норфолк был арестован, жизни его грозила опасность, пока Епископ Росский и Мария не начали созывать соратников, чтобы действовать в его пользу с оружием в руках.

Восставшие графы решили продвигаться к Йорку, взбунтовать по дороге народ и затем идти в Дувр. Эссекс, Варвик и Клинтор напали на бунтовщиков, Невил бежал во Фландрию, Перси был взял в плен Мурреем, Норфолка освободили из Тауэра, Лесли написал книгу «Защита чести Марии Стюарт, королевы шотландской» – он рассчитывал, что Рим поддержит его, папа лишит Елизавету прав на престол, а его книга подготовит католиков к такому политическому перевороту. На деле вышло не так. Лорды не были готовы, как лондонские горожане, и, прочитав буллу, удалились со смехом, великий заговор окончился фарсом.

В продолжении двенадцати лет Елизавета ни разу не подписала смертного приговора, и до тех пор, пока не появилась в Англии Мария Стюарт и пока папа не издал своей буллы, она не допустила в английскую жизнь мрачного призрака палача и плахи.

Норфолк был казнен – на эшафоте он вспомнил, что он первый политический преступник, казнимый в царствование Елизаветы. Он умер, моля о прощении: «Я первый страдаю в царствование Ее Величества! – воскликнул он. – Дай Бог, чтобы я был и последним».

Установив причастие к заговору Мария Стюарт, суд также приговорил ее к смертной казни. Стефан Цвейг описал, как готовилась Мария Стюарт к казни:

«Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнего выхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата, отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими рукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелый шлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно его поддерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног.

Королева сама вынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза, – прозрачное облако тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть, ее собственной работы. В предвидении последней кровавой минуты Мария Стюарт надела исподнее платье пунцового шелка и приказала изготовить длинные, за локоть, огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на ее платье».

За нею пришли в восемь часов утра, но бывшая королева сначала дочитала молитвы и только потом поднялась с колен.

«Поддерживаемая справа и слева слугами, – продолжает Цвейг, – идет она, с натугой переставляя пораженные ревматизмом ноги.

Втройне оградила она себя оружием веры от приступов внезапного страха: на шее у нее золотой крест, с пояса свисает связка отделанных дорогими каменьями четок, в руке меч благочестивых – распятие слоновой кости: пусть увидит мир, как умирает королева в католической вере и за католическую веру. Да забудет он, сколько прегрешений и безрассудств отягчает ее юность и что, как соучастница задуманного убийства, предстанет она пред палачом. На все времена хочет она показать, что терпит муки за дело католицизма, обреченная жертва недругов-еретиков.

Перед обитой черным колодой уже поставлена скамеечка с черной же подушкой, на нее королева преклонит колени, чтобы принять смертельный удар. Справа и слева почетные кресла дожидаются графов Шусбери и Кента как уполномоченных Елизаветы, в то время как у стены, словно два бронзовых изваяния, застыли одетые в черный бархат и скрывшиеся под черными масками две безликие фигуры – палач и его подручный...

Спокойно входит Мария Стюарт в зал... С гордо поднятой головой она всходит на обе ступеньки эшафота... Безучастно слушает она, как секретарь снова зачитывает приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо...

Но ей еще предстоит жестокое испытание... Протестантским лордам важно не допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую» ревностной католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобными выходками умалить ее царственное достоинство.

Вместо духовника королевы у эшафота появился протестантский священник из Питерсбороу доктор Флетчер. Он начал долгую и скучную проповедь, которую королева то и дело прерывает. Три или четыре раза просит она доктора не утруждать себя, но он знай, бубнит свое, и тогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария Стюарт прибегает к последнему средству: в одну руку, словно оружие, берет распятие, в другую – молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни, чтобы священными словами заглушить елейное словоизвержение.

Еще раз целует она распятие, осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус, руки твои, простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же и меня своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».

Палач и его помощник склоняют колена перед Марией Стюарт и просят у нее прощения за то, что вынуждены уготовать ей смерть. И Мария Стюарт отвечает им:

«Прощаю вас от всего сердца, ибо в смерти я вижу разрешение всех моих земных мук...»

Королева обнимает прислужниц, просит их не причитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она колена на подушку и громко, вслух читает псалом. А теперь ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую она обнимает руками, как возлюбленная своего загробного жениха.

До последней минуты Мария Стюарт сохраняла королевское величие. Ни в одном движении, ни в одном ее слове не проглядывал страх.

Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов достойно приготовилась умереть.

Сперва палач промахнулся, его первый удар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку. Сдавленное хрипение, глухие стоны вырвались у страдалицы.

Второй удар глубоко рассек шею, фонтаном брызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще одна страшная подробность: когда палач схватил голову за волосы, чтобы показать ее зрителям, рука его удержала только парик. Голова вывалилась и, вся в крови, с грохотом, точно кегельный шар, покатилась по деревянному настилу.

Эта казнь вызвала шок во всех царствующих домах Европы. Публичным судом и казнью коронованной особы Елизавета низвела в глазах всего мира королей до простых граждан и тем самым проторила дорогу другим королям на эшафот.

ОХОТА НА ВЕДЬМ

XVI и XVII столетия были временем преследования ведьм. В Германии процессы над ними начались сравнительно позже, чем в других странах, но по количеству казненных ведьм она превзошла всех.

Почти в каждой области Германии, в особенности в тех, где преобладало католическое влияние, преследователи ведьм в буквальном смысле неистовствовали.

В Эльбинге в 1590 году на протяжении восьми месяцев состоялось 65 процессов. В Брауншвейге в течение 1590—1600 годов были дни, когда сжигали по 10—12 ведьм в день.

Магистрат города Нейссе соорудил особую печь для сжигания ведьм, в которой были сожжены в 1651 году 22 женщины; во всем княжестве Нейссе в течение девяти лет были сожжены более тысячи ведьм, среди них были и дети, в возрасте от двух до четырех лет.

Свободный имперский город Линдгейм в 1631—1633, 1650– 1653 и 1661 годы отличался особенно жестокими преследованиями ведьм. Подозреваемых бросали в ямы, «башни ведьм», и, не допуская никакой защиты, пытали до тех пор, пока они не сознавались.

Сжигание ведьм на костре. Средневековая миниатюра

В Триерском епископстве с 1587-го по 1593 год, во время епископства Иоанна, в 22 деревнях, прилегавших к Триеру, были сожжены 368 человек. В 1585 году после одного большого процесса в двух селениях уцелели только два человека.

Город Легамо за обилие процессов против ведьм приобрел название «гнездо ведьм».

В Бамбергском епископстве, начиная с 1625 года по 1630-й, были сожжены более 900 человек.

В одном сочинении, изданном в 1659 году, говорится о распространении в стране колдовства следующее: «Между осужденными находились канцлер доктор Горн, его сын, жена и дочери, также много знатных господ и некоторые члены Совета, и даже многие лица, заседавшие с епископом за одной трапезой. Они все сознались, что их более чем 1200 человек, связанных между собой служением дьяволу, и что если бы их колдовство и дьявольское искусство не были открыты, то они сделали бы, чтобы в течение четырех лет во всей стране погибли весь хлеб и все вино, так что люди от голода съедали бы друг друга. Другие сознавались, что они производили такие сильные бури, что деревья с корнем вырывались и большие здания обрушивались, и что они хотели вызвать еще более сильные бури, чтобы обрушить Бамбергскую башню и т.д. Между ведьмами находились и девочки семи, восьми, девяти и десяти лет от роду; 22 девочки были осуждены и казнены, проклиная своих матерей, научивших их дьявольскому искусству. Колдовство до такой степени развилось, что дети на улице и в школах учили друг друга колдовать».

Процессы проходили удивительно быстро, судопроизводство было максимально упрощено. Подсудимые допрашивались по 8—10 человек вместе, и их признания записывались в одном протоколе, причем для краткости они назывались не по именам, а по номерам: № 1, № 2, № 3 – и сжигались на одном костре по 8—10 человек.

В Вюрцбургском епископстве множество лиц подвергались такому же преследованию. С 1627-го по 1629 год были сожжены более 200 человек разного возраста по обвинению в колдовстве. Среди казненных находились: канцлер с женой и дочерьми, член Городского совета, самый толстый горожанин Вюрцбурга, два пажа, самая красивая девица Вюрцбурга, студент, говоривший на многих языках и притом бывший отличным музыкантом, директор госпиталя, два сына и дочь, а также жена городского советника, три церковных регента, 14 духовных лиц, один доктор теологии, одна толстая дворянка, одна слепая девушка, девочка девяти лет, ее младшая сестра, их мать и т.д.

В архиепископстве Кёльнском со второй половины XVI столетия преследование ведьм проникало во все слои общества.

Особенно много людей сожжено в Бонне. В одном частном письме мы читаем: «У нас (в Бонне) сильно жгут. Нет сомнения, что половина города падет жертвой. Тут уже сжигали профессоров, кандидатов прав, пасторов, каноников, викариев и других духовных лиц. Канцлер со своей женой и жена тайного секретаря казнены, 7-го сентября сожгли 19-летнюю девушку, любимицу епископа, которая считалась самой красивой, самой благонравной во всем городе. Девочки от трех до четырех лет уже находятся в связи с дьяволом. Тут сжигали многих мальчиков от девяти лет».

В апреле 1663 года Агнесса, жена Ганса Генше, ткача, была арестована по подозрению в колдовстве и отвезена в Эслийген. Однажды она была где-то на крестинах, на стол вдруг вскочила черная кошка, и женщина, одна из всех гостей, не испугалась и даже пила из своего стакана, в который кошка сунула свою лапку.

Под пыткой фрау Генше созналась, что имела некоторое отношение к приписываемым ей элементам колдовства, надеясь таким образом поскорее увидеть своего мужа и детей. Потом она отреклась от своих слов, выдержала все высшие степени пытки и была выпущена с условием, что навсегда покинет страну.

В Эльзасе костры инквизиции начали дымиться с 1570 года. В течение 1572—1620 годов были сожжены 136 ведьм, но это было только начало последовавшего после 1620 года массового преследования.

В течение 1620—1635 годов в одном Страсбургском округе погибли 5000 человек.

Австрия в конце XVII века была переполнена ведьмами.

В архивах города Аисбург сохранились протоколы по делам о колдовстве. Вот один из них: «15 апреля 1661 года Анна предалась душою и телом дьяволу, который явился к ней в образе мужчины, по его приказанию отрицала Св. Троицу, богохульствовала и оскверняла Св. Таинство; при помощи колдовских средств умертвила ребенка и этими же средствами причинила другому порчу. За такие тяжкие и отвратительные преступления постановляется, чтобы она была посажена на повозку и отвезена к месту казни для сожжения на костре, причем предварительно оба плеча должны быть прижигаемы раскаленными щипцами, по одному разу каждое плечо. Но так как она раскаялась, постановляется оказать ей милость и отрубить голову мечом и после тело ее сжечь – таков приговор; учитывая ее слабое здоровье и глубокий возраст, был еще более смягчен, а именно: она была освобождена от прижигания раскаленными щипцами».

В Зальцбурге в 1678 году были сожжены 97 человек.

В 1583 году одна 16-летняя девушка, страдавшая конвульсиями, была признана одержимой бесом и передана иезуитам для изгнания их. Святые отцы энергично взялись за дело, но борьба с дьяволом оказалась очень трудной. Наконец они преодолели хитрости дьявола, и им удалось изгнать из тела девушки 12 655 чертенят. После этого была подвергнута пытке ее старая, 70-летняя бабушка Елизавета Пленахерин, которая созналась, что уже много лет находится в связи с дьяволом и ездит на шабаш. Ее осудили и поволокли к месту казни, привязанной веревками к хвосту лошади, и сожгли заживо.

В Вене в 1601 году были осуждены две ведьмы, из которых одна покончила в тюрьме самоубийством, а другая умерла во время пыток. Труп последней был законопачен в бочке и брошен в Дунай, «дабы она была удалена от населения Вены».

В Венгрии в 1615 году погибло огромное количество ведьм вследствие возникшего предположения, что они имеют намерение дьявольским искусством вызывать сильный град и уничтожать посевы. Об этом случае в хрониках рассказывается следующее: «Одна 12-летняя девочка, гуляя со своим отцом и слушая его жалобы на засуху, сказала ему, что, если он хочет, она может вызвать дождь и град. Когда он спросил ее, кто ее научил этому, она указала на свою мать.

В это время действительно разразилась страшная гроза с градом. Отец донес об этом, после чего мать и дочь были арестованы и подвергнуты пытке. Они сознались в своем преступлении и оговорили многих других, которые также были привлечены к следствию».

Во Франции в правление Генриха IV ведьм, в основном, обвиняли в оборотничестве.

Один из иезуитов того времени писал в 1594 году: «Наши тюрьмы переполнены ведьмами и колдунами. Не проходит дня, чтобы наши судьи не запачкали своих рук в их крови и чтобы мы, возвращаясь домой, не содрогались от печальных мыслей об ужасных, отвратительных вещах, в которых эти ведьмы признаются. Но дьявол так искусен, что мы не успеваем достаточно большое количество ведьм отправить на костер, как из их пепла возникают новые ведьмы».

В 1609 году была назначена комиссия для преследования ведьм в стране басков. За короткое время там были сожжены 600 человек.

В Тулузе были дни, когда сжигались на кострах по 400 ведьм в день. Инквизиция свирепствовала на всем юге Франции. Де Ланкру пришла мысль, что распространение колдовства около Бордо связано с большим количеством фруктовых садов, так как «очень хорошо известно, что дьявол имеет особую силу над яблоками».

В Испании преследование ведьм продолжалось дольше, чем во всех остальных странах Европы. В 1527 году по оговору двух девочек, девяти и одиннадцати лет, было осуждено огромное количество ведьм, которые были изобличены в колдовстве благодаря усмотренному инквизиторами в их левом глазу особому знаку. Еще в 1810 году, 7 и 8 ноября, были сожжены 11 человек.

В Швеции известен ужасный процесс, который происходил в небольшом селении в 1669 году, вследствие чего погибли масса детей. Процесс начался из-за того, что у многих детей той местности наблюдались странные судороги, сопровождавшиеся обморочным состоянием. Во время этих припадков дети рассказывали, что они часто вместе с ведьмами летают на шабаш и там сатана их бьет, отчего и приключилась с ними эта болезнь.

По просьбе жителей правительство назначило специальную комиссию для расследования дела. Комиссия подвергла допросу около 300 детей, которые рассказали чудовищные подробности о полетах на шабаши и происходивших там оргиях. По словам детей, сатана на шабашах часто бил детей, иногда же, напротив, был очень любезен с ними, играл на арфе, любил, чтобы ведьмы всячески ухаживали за ним во время его болезни и пускали ему кровь. А один раз он даже умер на короткое время.

Комиссия арестовала многих женщин, которые под пыткой сознались во всех преступлениях. Из них 84 женщины были приговорены к смерти, и вместе с ними также 15 детей, остальные дети подверглись разным наказаниям, 56 из них получили удары плетьми.

Приговор был объявлен во всеуслышание, и члены комиссии после совершения казни над обвиненными вернулись домой, осыпанные благодарностями со стороны населения. В церкви долгое время после этого возносились молитвы о защите страны от дьявола на будущее время.

ДЖОРДАНО БРУНО

Джордано Бруно был одним из великих мыслителей и поэтов эпохи Возрождения. Философия привела его на костер. Семь лет томился Бруно в тюрьмах инквизиции, ибо судьи не теряли надежды, что он отречется от своих научных убеждений. Однако Бруно предпочел смерть отречению от своей философии. 17 февраля 1600 года он был с особой торжественностью сожжен на костре в Риме, на Campo dei Fiori.

Он родился в 1548 году в Ноле, провинциальном городе Неаполитанского королевства. В 1562 году Бруно поступил в монастырь Святого Доминика, в тот самый монастырь, где за три столетия перед тем жил и творил Фома Аквинский. Вероятнее всего, Бруно поступил в монастырь, чтобы окончить там свое образование. В те времена монастыри считались центрами философской жизни, помимо того, они обеспечивали монахам средства к существованию и предоставляли им достаточно досуга для занятий науками и богословием.

При поступлении в монастырь Филипп Бруно переменил свое имя на Джордано. В промежутках между учеными занятиями Бруно, тайком от своего монастырского начальства написал комедию «Светильник» и сатиру в форме диалога «Ноев ковчег».

В 1572 году, 24 лет от роду, Бруно получил сан священника в Кампанье. Вдали от бдительного монастырского ока он познакомился с трудом Коперника «Об обращении небесных тел».

Как только он возвратился из Кампаньи опять в монастырь, его обвинили в недостаточной почтительности к святым реликвиям. Было перечислено 130 пунктов, по которым брат Джордано отступил от учения католической церкви. К ним присоединилось обвинение, что он вынес из своей кельи все иконы, оставив лишь распятие.

Надеясь встретить у прокуратора в Риме больше сочувствия, чем в родном монастыре, Бруно отправился в Рим. Вскоре ему стало известно, что дело его ухудшилось, так как в монастыре были найдены принадлежавшие Бруно творения Иоанна Златоуста и Иеронима с замечаниями Эразма Роттердамского. Рассчитывать Бруно было не на что. Он сбрасывает монашеское одеяние и отправляется в Геную.

В Генуе Бруно пробыл всего три дня – там свирепствовала чума, что заставило его поскорее оставить город. Оттуда он перебрался в Ноли, а через пять месяцев – в соседнюю Савону, через две недели он переехал в Турин, а затем – в Венецию.

В то время Венеция подобно Генуе страдала от чумы. После двухмесячного пребывания Бруно оставил Венецию и переселился в Падую, а затем – после нескольких месяцев скитаний – решает перебраться в Женеву.

Из Женевы Бруно отправился в Лион, но, не найдя там работы, в середине 1578 года перебрался в Тулузу, которая славилась в то время своим университетом. Бруно получил там вакантную кафедру философии и в течение двух лет читал лекции.

«Студенты университета, – писал хроникер того времени, – вставали в четыре часа утра, слушали обедню, а в пять сидели уже в аудиториях с тетрадями и свечами в руках». Бруно, ярый противник Аристотеля, не стеснялся критиковать великого философа, авторитет которого считался в то время непоколебимым. Логика и физика Аристотеля вместе с астрономической системой Птолемея считались тогда нераздельными частями христианской веры. В 1624 году, четверть столетия после смерти Бруно, парижский парламент издал декрет, запрещавший публично поддерживать тезисы против Аристотеля, а в 1629 году тот же парламент по настоянию Сорбонны постановил, что противоречить Аристотелю – значит идти против церкви.

Когда в мае 1580 года Генрих Наваррский занял город и его окрестности, Бруно простился с университетом и отправился в Париж. А далее – Оксфорд, Лондон и снова Париж, потом Цюрих. Бруно не мог долго оставаться в одном городе – непримиримость к учению Аристотеля и Птолемея создавала ему врагов. Он писал и издавал книги, читал лекции. Чтобы понять причину ненависти к Бруно, необходимо воспроизвести тогдашнее представление об устройстве Вселенной. Сущность его заключалась в учении о Земле как центре Вселенной, вокруг которой вращались Луна, Солнце и звезды. Земля помещалась в центре небесного свода, представляемого огромным шаром, который, в свою очередь, состоял из десяти твердых шарообразных поверхностей, вставленных одна в другую и прозрачных, как кристалл. Самая крайняя из этих так называемых сфер, с неподвижными звездами, совершала движение с востока на запад, как бы вокруг оси, проведенной через центр Земли. Второе движение, происходившее внутри вращения первой сферы, имело обратное направление и соответствовало движению Солнца, Луны и семи планет, причем каждое из этих тел двигалось по своей собственной сфере.

Наконец, за пределами всех этих сфер с прикрепленными на них небесными телами средневековая мысль поместила Эмпирей – вечное царство золотого эфира, где праведники созерцают Вседержителя и где незыблемо покоится престол апостола Петра.

Сам Коперник, утверждая, что Земля и планеты вращаются вокруг Солнца, думал, что за отдаленной планетой – Сатурном – находится кристаллическая сфера неподвижных звезд. Бруно предвосхитил современную космологию.

1. Земля имеет лишь приблизительно шарообразную форму – у полюсов она сплющена.

3. Вокруг звезд вращаются бесчисленные планеты, для нас невидимые вследствие большого расстояния.

4. Мир и системы их постоянно изменяются, и как таковые они имеют начало и конец, вечной пребудет лишь лежащая в основе их творческая энергия.

После пятнадцати лет скитаний Бруно возвратился на родину, в Венецию. Риск, которому подвергал себя Бруно, был велик еще и потому, что прежний процесс не считался законченным.

23 мая 1592 года Бруно был арестован и препровожден в тюрьму инквизиции. В это самое время Галилей начинал читать курс математики, и все шесть лет, в продолжение которых Галилей занимал кафедру математики, Бруно провел в заточении.

Копии допросов Бруно были направлены в Рим, оттуда 17 сентября последовало решение: требовать от Венеции выдачи Бруно для суда над ним в Риме. Общественное влияние обвиняемого, число и характер ересей, в которых он подозревался, были так велики, что венецианская инквизиция не отважилась сама окончить этот процесс.

Римская конгрегация состояла из нескольких кардиналов под личным руководством папы.

Великим инквизитором на процессе Бруно был кардинал Мадручи; следующее за ним по влиянию место занимал кардинал Сан-Северино, который называл Варфоломеевскую ночь «днем великим и радостным для всех католиков». Экспертом в деле Бруно был кардинал Беллармин.

Бруно был перевезен в Рим. В римских тюрьмах он провел шесть лет, не соглашаясь признать свои научные убеждения ошибкой.

14 января 1599 года Беллармин представил восемь еретических положений, извлеченных из сочинений Бруно. Три недели спустя папа приказал предъявить эти тезисы как еретические, «если признает он их такими – хорошо; не признает – дать ему на размышление 40 дней».

Но срок этот истек без результата. Узник твердо заявил, «что он не может и не хочет отречься, что ему не от чего отрекаться, что он не знает, в чем его обвиняют». Бруно отказался признать представленные ему тезисы за еретические и с негодованием прибавил: «Я не говорил ничего еретического, и учение мое неверно передано служителями инквизиции».

20 января 1600 года состоялось последнее, заключительное заседание по делу Бруно. Его святейшество одобрил решение конгрегации и постановил передать брата Джордано в руки светской власти. 9 февраля Бруно был отправлен во дворец великого инквизитора кардинала Мадручи, и там в присутствии кардинала и самых знаменитых теологов он был лишен священнического сана и отлучен от церкви. После того его сдали на руки светским властям, поручая им подвергнуть его «самому милосердному наказанию и без пролития крови». Такова была лицемерная формула, означавшая требование сжечь живым.

Бруно держал себя с невозмутимым спокойствием и достоинством. Только раз он нарушил молчание – выслушав приговор, философ гордо поднял голову и, с угрожающим видом обращаясь к судьям, произнес следующие слова, ставшие потом историческими: «Быть может, вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю».

Из дворца Мадручи Бруно был отвезен в тюрьму. «Я умираю мучеником добровольно, – сказал Бруно, – и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесется в рай». Таким образом, еще раз предоставленный ему срок истек бесполезно и наступил день 17 февраля 1600 года.

В римской Кампанье Климент VIII, тот мудрый и благочестивый папа, которому удалось вернуть Генриха IV в лоно католической церкви, праздновал свой юбилей. Рим кишел пилигримами из всех стран. Вся католическая церковь в лице ее высших сановников, собралась около своего папы и ожидала сожжения Бруно.

Суровость приговоров святой инквизиции могла быть превзойдена лишь тою бесчеловечною жестокостью, с какой приводились они в исполнение. Осужденного с особой торжественностью везли на место казни; красное, как кровь, знамя предшествовало ему; шествие сопровождалось совокупным звоном всех колоколов; впереди шли священники в полном облачении и пели священные гимны. За ними следовал осужденный грешник, одетый в желтое одеяние, на котором черною краскою были нарисованы черти. Отныне огню принадлежало его смертное тело, пламени ада – его бессмертная душа. За грешником следовало духовенство в праздничном одеянии. Можно было подумать, что это труп, который сопровождают в могилу, а между тем это был живой человек, муками которого теперь должен был так жестоко развлекаться народ. Обыкновенно эти казни совершались в дни больших торжеств; к этому времени накопляли побольше жертв, чтобы численностью их увеличить значение праздника. В особенно торжественных случаях при казнях присутствовали короли, они сидели с непокрытыми головами, занимая места ниже Великого инквизитора, которому в эти дни принадлежало первое место. Кто бы мог не трепетать перед трибуналом, рядом с которым не садились сами короли?

Такое аутодафе было приготовлено 17 февраля для Бруно. Сотни тысяч людей стремились на Сampo dei Fiori и теснились в соседних улицах, чтобы если уж нельзя попасть на место казни, то по крайней мере посмотреть на процессию и осужденного. И вот он появился – худой, бледный, состарившийся от долгого заключения; у него каштановая окладистая борода, греческий нос, большие блестящие глаза, высокий лоб. Свой последний ужасный путь он совершал со звенящими цепями на руках и ногах; на вид он был как будто выше всех ростом, хотя в действительности был ниже среднего. На этих некогда столь красноречивых устах теперь играла улыбка – смесь жалости и презрения. Осужденный поднялся по лестнице, ведущей на костер. Его привязали цепью к столбу, внизу зажгли дрова...

Бруно сохранял сознание до последней минуты; ни одной мольбы, ни одного стона не вырвалось из его груди; все время, пока длилась казнь, его взор был обращен к небу.

9 июня 1889 года в Риме на Campo dei Fiori был открыт памятник Бруно. Статуя изображает Бруно во весь рост. Внизу на постаменте надпись:

«Джордано Бруно – от столетия, которое он предвидел, на том месте, где был зажжен костер».

РОБЕРТ ДЕВЕРЕ ЭССЕКС

Видимо, история Ричарда II не раз занимала мысли английского полководца графа Эссекса, близкого друга Генри Райотсли графа Саутгемптона – покровителя Шекспира, которому писатель посвятил свою поэму «Похищение Лукреции».

Приемный сын графа Лестера, много лет бывшего приближенным Елизаветы, занявший место отца около стареющей королевы, Эссекс – этот молодой блестящий придворный – сумел отличиться и в войне против Испании, и в постели королевы.

Однако отношения своенравного, надменного и самовлюбленного Эссекса с Елизаветой отнюдь не носили безоблачного характера. Враги фаворита, особенно лорд Берли, а после смерти этого главного советника королевы его сын, Роберт Сесил, не упускали случая ослабить положение Эссекса. Роберт Сесил еще в 1597 году полушутя, полусерьезно обвинял Эссекса в намерении низложить Елизавету, сыграв роль Генриха Болинброка.

Дело доходило до публичных оскорблений из уст королевы по адресу графа на заседании Совета и взрывов необузданного гнева со стороны Эссекса. Он приобрел популярность как герой войны против Испании, с чем должна была считаться Елизавета, сохранявшая к тому же привязанность к своему прежнему любимцу.

В марте 1599 года Эссекс, провожаемый восторженной толпой, отправился в качестве наместника в Ирландию с поручением подавить начавшееся восстание против английского господства.

В Ирландии Эссекс не добился успехов и приписал неудачу тайным проискам врагов. В разговорах со своими приближенными он обсуждал стоявшую перед ним альтернативу – продолжать ирландскую войну в надежде стяжать лавры или вернуться с армией в Лондон, чтобы, подавив оппозицию, стать фактическим правителем Англии. С характерной для него слабостью, овладевавшей им как раз в самые критические моменты, Эссекс не решился ни на то, ни на другое. Вместо этого он, оставив армию, прибыл 28 сентября 1599 года в Лондон. Нарушив все придворные приличия, он в запыленной дорожной одежде ворвался в апартаменты королевы. Граф был немедленно отстранен от всех должностей и взят под арест, который длился почти целый год.

В марте 1600 года, когда Эссексу разрешили вернуться в свой лондонский дворец, где он формально еще оставался под домашним арестом, его враги сочли, что настало время нанести новый удар. А пока к такому решению королеву осторожно подталкивал Френсис Бэкон.

В июне 1600 года Эссекса вызвали на заседание Звездной палаты, где ему было предъявлено много обвинений. Вердикт судилища гласил: заключение в Тауэре, выплата огромного штрафа. Однако королева не утвердила приговора, и 26 августа графу было объявлено о монаршей милости. Он был освобожден из-под домашнего ареста, но ему запрещалось появляться при дворе. И тут последовал еще один удар.

В октябре Эссекса лишили права сбора таможенных пошлин с импортных вин – той статьи дохода, которая только и позволяла ему содержать огромный штат пажей, слуг и приближенных, включая авантюристов всех мастей.

Эссекс разом отбросил все мысли о сельском уединении. Сесил, осведомленный через своих шпионов, вскоре сообщил королеве об обидных высказываниях графа по ее адресу. Эссекс убедил себя, что Сесил и Рэйли составили заговор, чтобы убить его и сделать преемницей Елизаветы испанскую инфанту, дочь Филиппа II.

Ранним утром в воскресенье во дворец графа Эссекс-хауз явились четверо высших сановников, посланных Тайным советом. Их встретила возбужденная толпа заговорщиков. Лорды заявили, что пришли выяснить, чем вызвано это беспорядочное сборище. В ответ посыпались угрозы. Спасая посланцев Совета от расправы на месте, Эссекс увел их в свою библиотеку, где предложил оставаться до того, как он проведет консультации с лондонским лорд-мэром и шерифами. К двери были приставлены часовые.

Заговорщики поняли, что дальнейшее промедление лишит их всяких шансов на успех. Более 200 молодых дворян со своими слугами, вооруженных большей частью лишь шпагами, шумной толпой двинулись вдоль одной из центральных улиц – Стренда, а потом Флит-стрит в направлении Сити, рассчитывая найти там поддержку. Однако даже шериф Смит, на которого заговорщики возлагали особые надежды, поспешил ретироваться; его примеру последовал и лорд-мэр. Призывы сторонников Эссекса натолкнулись на пассивность и смущенное молчание. Тем временем пришло известие, что лорд Берли, сводный брат Роберта Сесила, тут же, в Сити, объявил Эссекса изменником и мятежником, что приближается лорд-адмирал Ноттингем с большим военным отрядом, что путь к Уайтхоллу забаррикадирован и хорошо охраняется.

Вскоре дворец Эссекса был со всех сторон окружен королевскими войсками. Стало ясно, что не удастся выдержать сколько-нибудь длительную осаду, если только королевские войска подтянут артиллерию. К тому же в Эссекс-хаузе находились жена и сестра графа и другие женщины.

В конечном счете, совсем упавший духом Эссекс согласился сложить оружие при условии, что он и его друзья будут рассматриваться как благородные пленники, что лорд-адмирал точно передаст королеве все сказанное ими и что их будут судить честным судом и во время пребывания в тюрьме разрешат беседовать с их капелланами. Против всего этого у лорда-адмирала не нашлось возражений. Эссекс сдался королевским солдатам, предварительно уничтожив свои секретные бумаги, включая переписку с шотландским королем.

В отличие от многих других политических процессов, когда власти стремились убедить население в виновности подсудимых, в этом случае в таком доказательстве не было нужды. Действия Эссекса и его последователей в воскресенье 8 февраля, безусловно, являлись по тогдашним законам государственной изменой вне зависимости от намерений графа. В свидетелях не было недостатка. В их числе был и лорд, верховный судья Попем, задержанный в начале мятежа в доме Эссекса. Утверждение Эссекса, что признания были сделаны из страха перед пытками, не опровергало того, что в этих признаниях излагались действительные намерения конспираторов.

После вынесения обычного приговора – квалифицированная казнь – Эссекс был отведен обратно в Тауэр. Там выдержка покинула его. Пуританский исповедник, воспользовавшись его страхом перед адом, усилил в нем покаянное настроение. Эссекс объявил о намерении сделать полное признание перед членами Тайного совета. Он обвинял всех: своих приближенных и даже сестру, что они подстрекали его и превратили в самого гнусного и неблагодарного изменника.

19 февраля был вынесен приговор, на 25-е назначили казнь. Кажется, это был едва ли не единственный случай, когда при принятии важного решения Елизавета почти не колебалась. Почти – потому что 23 февраля все же последовал приказ об отсрочке казни, отмененный уже на следующий день.

Эссекса избавили от квалифицированной казни и разрешили ему сложить голову на лужайке в Тауэре, а не на лобном месте среди шумной городской толпы. На эшафоте Эссекс снова повторял, что не собирался причинять вред королеве. Палач отрубил ему голову «тремя ударами, уже первый из которых оказался смертельным, совершенно лишив сознания и движения», сообщалось в докладе Сесилу.

ПОРОХОВОЙ ЗАГОВОР ГАЯ ФОКСА

До сих пор ежегодно 5 ноября вся Великобритания празднует день раскрытия Порохового заговора. Чудовищность затеи была такова, что участники его поистине прославились. Однако повезло им еще меньше, чем Герострату.

То был заговор иезуитов и католиков против английского короля Якова I. Организаторами заговора явились несколько молодых дворян, раздраженных отказом Якова I отменить репрессивные законы против католиков. Душой заговора стал Роберт Кетсби, участник мятежа Эссекса.

Томас Винтер, один из участников заговора, вошел в контакт с правительством Испании и властями Испанских Нидерландов.

Томас Перси был двоюродным братом графа Нортумберлендского и мог узнавать новости высшего света.

Гай Фокс, хотя его именем и был назван заговор, был, по существу, простым исполнителем. Неизвестно, кто первым из заговорщиков предложил взорвать здание Вестминстера, когда король будет открывать сессию парламента.

После гибели Якова заговорщики предполагали захватить кого-либо из младших детей короля и, подняв восстание католиков, провозгласить регентство. Затея была более чем сомнительная, учитывая, что народ Англии за сто истекших после Генриха VIII лет свыкся с англиканской религией и совершенно не тосковал по папству.

Заговорщики сняли дом Винегр-хауз, примыкавший к той части Вестминстера, где размещалась палата лордов и где должно было состояться открытие парламентской сессии. Они предполагали, что оттуда попадут в заброшенный подвал Вестминстера. Оказалось, что подвал сдали под торговый склад. Перси удалось договориться, чтобы ему уступили аренду. Затем в подвал были принесены доставленные ранее мешки с порохом. Сверху сделали настил из угля, камней и битого стекла. Все было готово, но правительство неожиданно перенесло дату открытия парламентской сессии с 7 февраля на 3 октября 1605 года. В июне было объявлено, что сессия откроется еще позже – 5 ноября.

Заговорщики использовали это время для подготовки других своих действий.

Одним из последних к заговору примкнул Френсис Грешам, кузен Кетсби и Винтера. Он-то и «сдал» заговорщиков.

26 октября лорд Монтигл, член палаты лордов, муж Элизабет Грешам – сестры Френсиса Грешама, получил письмо с предупреждением: если ему дорога жизнь, не присутствовать на заседании парламента, так как Бог и люди решили покарать нечестивого «страшным ударом». Письмо было прочитано Монтиглом вслух за ужином, на котором присутствовал один из заговорщиков – Томас Уорд.

Несмотря на поздний час, Монтигл поспешил в Уайтхолл.

Ему удалось застать Роберта Сесила и четырех лордов-католиков – Нотингема, Нортгемптона, Вустона и Сеффолка, которые были введены в состав королевского Тайного совета. Было решено ничего не предпринимать до возвращения короля.

Монтигл не скрыл этого решения от Уорда, который был знаком с содержанием письма.

Уорд немедленно сообщил о случившемся заговорщикам. Фокс, спешно направленный в подвал, вернулся и доложил заговорщикам, что мина осталась нетронутой.

3 ноября Уорд через Винтера сообщил своим друзьям, что король, вернувшийся в Лондон, прочел письмо и приказал членам Тайного совета хранить все в строгой тайне.

Гай Фокс отправился в подвал, подготовил фитиль, который вел к мешкам с порохом, и направился наружу. Не успел он выйти, как к нему кинулись поджидавшие в засаде люди во главе с мировым судьей Ниветом, посланным для осмотра подвала.

«Если бы вы меня захватили внутри, – сказал Гай Фокс, – я взорвал бы вас, себя и все здание». По приказанию Нивета бочки с порохом были открыты и обезврежены.

Заговорщики начали поспешно покидать столицу еще до того, как они узнали об аресте Фокса. В доме одного из заговорщиков, Лититона, в графстве Стаффордшир, они сделали короткий привал. Кетсби и несколько его помощников пытались просушить порох, который они подмочили, переплывая реку. При этом искра упала на блюдо, на котором лежал порох. Силой взрыва мешок пороха был выброшен через пробоину в крыше. Грохот раздался на всю округу. Большинство оставшихся невредимыми заговорщиков бежало, остальные вскоре были окружены. В течение последующих недель участники Порохового заговора были схвачены в разных местах.

И все-таки почему же «заговор Гая Фокса»? Он же был там не самым главным.

Приведенный стражей в Уайтхолл и допрошенный лично самим Яковом, этот молодой человек так беспечно шутил со своими стражами и выказал столько дикого презрения к жизни, что Яков едва ли не был им очарован.

«Он так же мало испуган, – писал государственный секретарь, – как если бы его взяли за простой разбой на большой дороге».

Лорды, на следующий день допрашивавшие его, провели бессонную ночь, а он спал безмятежно. Узник открыл судьям то, что касалось лишь его самого: что его имя было Гай, а прозвище Фокс. Он, дескать, поклялся на часослове не выдавать своих товарищей по заговору, а после этой клятвы принял святое причастие. Теперь он сожалеет о своих преступных намерениях, ибо видит, что Бог не захотел допустить такое дело.

Однако ни имена заговорщиков, ни их дальнейшие планы Фокс открывать не собирался. Судья приказал привязать узника на станок для растягивания жил. Не прошло и получаса пытки, как Гай Фокс во всем признался. Он назвал имена, адреса и многие другие подробности.

Заговорщиков судили недолго. Догби, Роберта Кетсби, Гарнета, Гранта и Бетса повесили на площади святого Павла, тогда как Фокс, Кей, Роксвуд и Том Винтер были вздернуты на виселицах и потом выпотрошены на дворцовой площадке.

21 января 1605 года собрался парламент. По предложению нижней палаты были введены дополнительные ограничения в правах для католиков, а 5 ноября – день открытия Порохового заговора – объявлен навечно днем вознесения благодарственной молитвы.

РАВАЛЬЯК

14 мая 1610 года король Франции Генрих IV отправился в открытом экипаже на прогулку по Парижу. Оставалось всего пять дней до отъезда его на войну. Этот ставший легендой человек, в котором сочетались черты развеселого гуляки, дамского угодника и мудрого государственного деятеля, решил приступить к осуществлению главного дела своей жизни – ликвидации гегемонии в Европе испанских и австрийских Габсбургов, зажавших Францию в клещи.

...На узкой парижской улице, по которой ехала королевская карета, путь ей неожиданно преградили какие-то телеги. Затем к экипажу подбежал рослый рыжий детина и трижды нанес королю удары кинжалом. Раны оказались смертельными.

По приказу жены Генриха, флорентийки Марии Медичи, провозглашенной регентшей при ее малолетнем сыне Людовике XIII, убийца был вскоре предан суду. Он не отрицал своей вины, утверждал, что никто не подстрекал его к покушению на жизнь короля, все содеянное им было совершено по личному усмотрению, без чьего-либо наущения или приказания. Установить личность преступника не составило труда. Это был Жан Франсуа Равальяк, стряпчий из города Ангулема, ярый католик, неудачно пытавшийся вступить в иезуитский орден и не скрывавший недовольства той терпимостью, которой стали пользоваться по приказу Генриха его бывшие единоверцы – гугеноты. Равальяк несколько раз стремился добиться приема у короля, чтобы предостеречь его против такого опасного курса, и, когда ему это не удалось, взялся за кинжал. Убийца даже под пыткой продолжал твердить, что у него не было соучастников.

Свидетель обвинения Дюбуа, ночевавший некоторое время в одной комнате с подсудимым, утверждал, что сатана появлялся там в виде «огромного и страшного пса».

В то же время исповедник погибшего короля, иезуит отец Коттон, увещевал убийцу: «Сын мой, не обвиняй добрых людей!» На эшафоте Равальяк, даже когда ему угрожали отказать в отпущении грехов, если он не назовет своих сообщников, снова и снова повторял, что он действовал в одиночку. Равальяк искренне был убежден, что от этих слов, сказанных им за минуту до начала варварской казни, зависело спасение его души. Но соответствовали ли они действительности?

В 1610 году судьи явно не имели особого желания докапываться до истины. Через несколько лет выяснилось, что некая Жаклин д'Эскоман, служившая у маркизы де Верней, фаворитки Генриха, пыталась предупредить Генриха о готовившемся на него новом покушении. В организации покушения, помимо маркизы де Верней, по утверждению д'Эскоман, участвовал также могущественный герцог д'Эпернон, мечтавший о первой роли в государстве.

Жаклин д'Эскоман старалась предупредить обо всем этом короля через его супругу Марию Медичи, но та не успела сообщить об этом мужу – в последний момент уехала из Парижа в Фонтенбло. Отец Коттон, к которому хотела обратиться д'Эскоман, также отбыл в Фонтенбло, а другой иезуит посоветовал ей не вмешиваться не в свои дела.

Почему же Мария Медичи не сообщила королю о встрече с Жаклин д'Эскоман? В случае смерти Генриха Мария Медичи становилась правительницей Франции до совершеннолетия ее сына Людовика XIII, которому тогда было всего девять лет. Фактическая власть в таком случае досталась бы супругам Кончини, которые имели огромное влияние на Марию Медичи (так оно и произошло впоследствии, хотя герцог д'Эпернон в первые дни после смерти Генриха IV также стремился прибрать к своим рукам бразды правления).

В 1611 году слуга Шарлотты дю Тилли (которая была близка к маркизе де Верней и находилась в придворном штате королевы) показал, что не раз встречал Равальяка у своей госпожи. Это подтверждало свидетельство д'Эскоман, также служившей некоторое время у дю Тилли, которой ее рекомендовала маркиза де Верней. Судебное следствие срочно прервали, «учитывая достоинство обвиняемых». Президент суда был заменен ставленником двора. Жаклин д'Эскоман была приговорена к вечному тюремному заключению...

Ее продолжали держать за решеткой и после падения Марии Медичи (1617), так опасались показаний этой «лжесвидетельницы».

Жаклин д'Эскоман утверждала, что заговорщики поддерживали связь с мадридским двором. Об этом же сообщал в своих мемуарах Пьер де Жарден, именовавшийся капитаном Лагардом.

Показания Жаклин д'Эскоман были опубликованы в правление Марии Медичи, когда она боролась с мятежом крупных вельмож и хотела обратить против них народный гнев. Характерно, что эти показания не компрометировали королевы-матери. Мемуары Лагарда были написаны после падения Марии Медичи и явно имели целью очернить королеву и ее союзника, герцога д'Эпернона. Таким образом, оба эти свидетельства могут внушать известные подозрения. Вполне возможно, что Генрих IV пал жертвой «испанского заговора», в котором участвовали какие-то другие лица. В пользу этого предположения говорят слухи об убийстве французского короля, распространившиеся за рубежом еще за несколько дней до 14 мая, когда был убит король, а также то, что из государственных архивов Испании кто-то изъял важные документы, относившиеся к периоду от конца апреля и до 1 июля 1610 года. О том, что французский король пал жертвой заговора, руководимого испанцами, впоследствии говорили такие осведомленные лица, как герцог Сюлли, друг и первый министр Генриха IV, а также кардинал Ришелье.

Равальяк даже под пыткой не выдал никого из своих сподвижников и унес свою тайну в могилу. Наверное, Орден иезуитов и впрямь владел какими-то секретами, которых люди боялись больше, чем смертной казни.

«ВОРЁНОК» – СЫН МАРИНЫ МНИШЕК

Смутное время на Руси – это страшная встряска, которая перебаламутила все, принесла народу неисчислимые бедствия...

Центральными фигурами Смутного времени были польская красавица Марина Мнишек и два ее мужа, первый из которых выдавал себя за русского царя Димитрия, а когда его растерзали до неузнаваемости возмущенные его бездарным правлением московские жители, то явился и второй претендент на его место. Он тоже назвался Димитрием. Хотя Марина могла давно удалиться в Польшу, ей очень хотелось оставаться русской царицей.

Марина разделила с Лжедмитрием ложе и вскоре родила ребенка, прозванного народом еще во чреве матери «ворёнком». Правда, ребенок не был виноват, что его папашу звали «вором». В те времена так на Руси называли не только представителей криминальных структур, а вообще всех злоумышленников и бунтовщиков.

Лжедмитрия II настигла смерть от руки татарского княжича.

Через несколько дней после смерти Лжедмитрия II Марина родила сына, которого назвали Иваном. Она потребовала, чтобы армия и народ присягнули ему как законному наследнику. Но этого не произошло.

Марина Мнишек с сыном Иваном на Медвежьем острове на реке Яик. Художник Л. Вычолковский

Для Марины Мнишек началась полная приключений жизнь в стане казацкой вольницы, там, в шатре атамана, нашел свои первые игрушки ее ребенок, которого Заруцкий со товарищи, не долго думая, провозгласили царем. Однако всерьез эту кандидатуру, кроме казаков, никто не рассматривал.

В октябре 1612 года Москва была освобождена от польских войск. 11 июля 1613 года Михаил Федорович венчался на царство. Дмитрий Михайлович Пожарский был пожалован боярином; Минин получил звание думного дворянина.

Тем не менее новая смута, которая поднимала голову, не могла не волновать нового государя. Разбойничье отребье со всей Руси стекалось к Лебедяни, где разбил свой стан Иван Заруцкий.

На подавление восстания царь назначил князя Ивана Никитича Одоевского. Ему было велено помогать воеводам городов – Михайлова, Зарайска, Ельца, Брянска, а также Суздаля и Владимира. Послали сборщиков собирать нетчиков, детей боярских, в Рязань, Тарусу, Алексин, Тулу и другие города. В конце апреля 1613 года Одоевский с собранными силами двинулся к Лебедяни. Заруцкий со своими черкасами ушел к Воронежу. Одоевский погнался за ним, и под Воронежем в конце мая произошел между ними бой, который длился целых два дня. Заруцкий был разбит. Взяли у него обоз, коши, знамена. Заруцкий убежал за Дон, к Медведице.

Одоевский воротился в Тулу, решив, что дело сделано. Но весной следующего года Заруцкий очутился в Астрахани.

У Заруцкого были далеко идущие планы: он задумал призвать на Русь силы персидского шаха Аббаса, втянуть в дело Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских казаков, стянуть к себе все бродячие шайки Московского государства и со всеми идти вверх по Волге, покорять своей власти города.

Заруцкий отправил посольство к шаху и отдавал Персии в подданство Астрахань – этим он думал втянуть Персию в войну с Московским государством. Посланы были «прелестные» письма к волжским казакам и к донским. Донские решились оставаться в верности избранному по желанию казаков наравне с земскими людьми московскому царю, но между волжскими, состоявшими из сброда разных беглецов, живших станицами по берегам Волги, произошло разделение: люди молодые увлеклись «прелестью» и готовились весной идти вверх по Волге до Самары. «Нам, – говорили они, – куда ни идти, лишь бы зипуны наживать».

Были из волжских атаманов и такие, что не хотели идти с Заруцким, но обманывали его: надеялись выманить у Вора жалованье и дожидались прихода персидских судов.

Зима подходила к концу. Царь поручил очищение Астрахани боярину, князю Ивану Никитичу Одоевскому; товарищем ему дан был окольничий Семен Васильевич Головин, некогда шурин и сподвижник Скопина; дьяком у них был Юдин. В марте они отправились в Казань собирать войско.

Тем временем царь послал письма Заруцкому, обещая ему полное прощение в случае прекращения бунта. Однако авантюрист решился играть до конца.

Подозревая, что Заруцкий собирается учинить расправу с безоружным населением, астраханцы решили упредить его и подняли бунт против самозванца. Заруцкий с Мариной и ребенком бежали, некоторое время они на двух стругах прятались в камышах. Но про это узнали рыбаки и сообщили властям.

Стрельцы осадили казаков; те никак не ожидали гостей, не приготовились их встретить и, увидев, что деваться некуда, на другой же день «связали Заруцкого и Маринку с сыном и каким-то чернецом Николаем, отдали их стрелецким головам, а сами объявили, что бьют челом и целуют крест царю Михаилу Феодоровичу».

6 июля пленников привезли в Астрахань. В наказе было сказано так:

«Везти Марину с сыном и Ивашку Заруцкого с великим береженьем, скованных, и станом ставиться осторожливо, чтобы на них воровские люди безвестно не пришли. А будет на них прийдут откуда воровские люди, а им будет они в силу, и Михаилу и Баиму – Марину с Ворёнком и Ивашку Заруцкого побити до смерти, чтоб их воры живых не отбили».

Их привезли в Казань, а оттуда по царскому указу прибыла Марина в ту самую Москву, куда с таким великолепием въезжала когда-то в первый раз в жизни, надеясь там царствовать и принимать поклонения.

Вскоре после того за Серпуховскими воротами народ наблюдал последнюю сцену своей многолетней трагедии.

Четырехлетнего сына Марины казнили – его публично повесили.

О дальнейшей судьбе Марины Мнишек говорят разное. Неизвестно, какие кары и проклятия шептала в своей темнице мать, пережившая столь чудовищное горе. «Нам и надобно было, чтоб она была жива, для обличения неправд ваших», – говорил полякам в конце 1614 года Желябужский. Скорее всего, власти готовили еще какой-нибудь шумный процесс.

После расправы с Заруцким еще несколько времени продолжали свирепствовать казаки по разным концам государства.

Неурядицы продолжались и после, в царствование Михаила Феодоровича, как последствие «смутного времени», но эти неурядицы уже не имели тех определенных стремлений – ниспровергнуть порядок государства и поднять с этой целью знамя каких-нибудь «воровских царей».

Казнь ребенка не сыграла в истории ровным счетом никакой роли, кроме разве что той, что никакой «Иван Дмитриевич» уже никогда не претендовал на роль русского царя. Впрочем, такие меры редко когда останавливали самозванцев.

Неизвестными остались формула обвинения, приговор, состав судей. Неясно, какое преступление могли инкриминировать трехлетнему дитяте. Кроме того, что это дитя могло бы стать когда-либо в обозримом будущем поводом для смуты. А может быть, кто-то из бояр счел это символичным – со смерти ребенка началось Смутное время, смертью невинного же дитяти и закончится...

Спустя 300 лет после восшествия на престол первого из династии Романовых последние из его потомков погибнут в сыром подвале дома Ипатьева. И вновь это будут невинные дети... Проклятие Марины Мнишек настигло убийц через века. Может быть, правильно называли ее колдуньей...

ЛЕОНОРА ГАЛИГАИ

После убийства Генриха IV регентшей при его малолетнем наследнике Людовике XIII стала супруга погибшего и мать нового короля, Мария Медичи. Ею вертели, как хотели, камеристка королевы Леонора Галигаи и ее красавец муж Кончини, итальянский авантюрист, со временем получивший звание маршала д'Анкра и титул маркиза. Приехав в Париж в конце 1613 года, молодой Ришелье (в ту пору еще епископ) постарался втереться в доверие к маршалу и Галигаи. Это оказалось непросто, но Ришелье сумел проявить себя как блестящий тактик на заседаниях королевского Совета, совершенно очаровав регентшу и приблизившись, насколько возможно, к чете Галигаи—Кончини.

Король Людовик подозревал чету Кончини в том, что они принимали участие в убийстве его отца, Генриха IV, он хотел отомстить за то невнимание, граничившее с пренебрежением, с которым они относились к нему в детстве. Король твердо решил убрать маршала д'Анкра.

Все это быстро усвоил и Ришелье. Продолжая уверять Кончини в своей преданности, лукавый епископ Люсинский завязал контакты с королевским окружением.

В апреле 1617 года король окончательно решил отделаться от Кончини. Капитану гвардии барону де Витри, ненавидевшему регентшу и ее фаворита, был отдан приказ арестовать маршала д'Анкра.

Мария Медичи и супруги Кончини. Гравюра XIX в.

«Государь, как я должен поступить, если он станет защищаться?»

Король промолчал, но один из придворных заметил:

Вечером 23 апреля 1617 года Ришелье получил письмо, в котором сообщалось, что маршал д'Анкр завтра будет убит. Епископ засунул бумагу под подушку и спокойно заснул.

Кончини был убит в упор на мосту Лувра. Его истерзанное тело было брошено на потеху толпы.

Без предупреждения была арестована Леонора Галигаи. Ее свадебный контракт предусматривал раздельность имущества супругов. Чтобы завладеть состоянием фаворитки, ее обвинили в колдовстве (она гадала на внутренностях животных, пытаясь излечиться с помощью магических средств) и участии в заговоре, приведшем к убийству Генриха IV. Галигаи была осуждена, как колдунья.

На эшафоте Галигаи спросили, каким колдовским путем она подчинила себе королеву. Осужденная ответила: «Превосходством, которое существо, сильное духом, имеет над другими».

ЗАГОВОР ШАЛЕ

В 1626 году была предпринята первая из многочисленных попыток устранения кардинала его политическими противниками. Заговор против Ришелье был важнейшей частью более широкого замысла по низложению Людовика XIII и возведению на трон его младшего брата Гастона, герцога Анжуйского.

Элегантный, с изысканными манерами, веселый и непосредственный, герцог Анжуйский разительно отличался от своего старшего брата и был любимцем двора с детских лет. Мария Медичи также выделяла Гастона.

В 1626 году Гастону исполнилось 18 лет, он официально был объявлен дофином. У Людовика XIII все еще не было наследника, и Гастон считался им до тех пор, пока в королевской семье не родился мальчик. До предела обострившиеся отношения между Людовиком XIII и Анной Австрийской, особенно после истории с Бэкингемом, когда королеве пришлось давать объяснения своего поведения, делали такую перспективу в глазах общества маловероятной. Гастон же оставался наиболее вероятным преемником Людовика XIII. Кто-то усиленно распускал слухи о психической неполноценности короля, подверженного частой ипохондрии, о том, что он не в состоянии управляться с делами государства.

Графа Шале сопровождают к месту казни. Художник М. Лелуар

Активную роль в заговоре играли герцогиня де Шеврез и воспитатель Гастона маршал д'Орнано. Среди участников заговора были сам Гастон, сводные братья короля Вандомы, его кузены Конде и Суассон, а также Анна Австрийская. Некоторые заговорщики (герцогиня де Шеврез и д'Орнано) считали необходимым после устранения Людовика XIII устроить брак Гастона и Анны Австрийской, другие (Конде) сами претендовали на престол.

Заговорщики установили тайные связи за границей, в частности, с герцогом Савойским и Венецией, а также с Англией и Голландией, проявлявшими недовольство внешней политикой Людовика XIII и его первого министра.

Ришелье очень скоро заподозрил неладное и через своих агентов выяснил, что на герцога Анжуйского дурное влияние оказывает его воспитатель. Кардинал приказал немедленно арестовать маршала и начать следствие по его делу.

Заговорщики всполошились и решили поспешить с убийством Ришелье. Нужен был только исполнитель. Его нашла все та же герцогиня де Шеврез из числа своих многочисленных поклонников. Им оказался 27-летний Дэриде Талейран-Перигор, маркиз де Шале, человек из окружения Гастона. Заговорщики составили план, в соответствии с которым, маркиз де Шале должен был убить кардинала в его летней резиденции Флери, около Фонтенбло, во время визита Гастона к Ришелье. В случае успеха маркизу обещали карьеру и благосклонность герцогини де Шеврез.

Решающее значение в раскрытии заговора сыграли сыскная служба Ришелье и один из лучших разведчиков – Рошфор.

Нарядившись капуцином, Рошфор отправился в Брюссель, где ему удалось войти в доверие к маркизу Лекю, любовнику одной из заговорщиц – герцогини де Шеврез. Вскоре Лекю передал услужливому монаху несколько писем для доставки в Париж. Депеши оказались зашифрованными, но код был скоро раскрыт, и Ришелье смог познакомиться с письмами заговорщиков.

После прочтения письма были снова переданы Рошфору, который вручил их адресату – адвокату Лапьеру, жившему около улицы Любер. За Лапьером была установлена постоянная слежка. Таким путем было определено, что подлинным адресатом был королевский придворный, маркиз де Шале. Особенно важно было то, что в письмах, доставленных Рошфором, обсуждался вопрос о желательности смерти не только Ришелье, но и самого Людовика XIII. Это позволяло Ришелье разделаться с заговорщиками как участниками покушения на монарха. Стали непрерывно следить за Шале, чтобы выявить остальных заговорщиков. Рошфор, получивший ответы на привезенные им письма, снова был послан в Брюссель.

Шале был далек от мысли, что опутан сетью агентов кардинала, и спокойно отправил курьера к испанскому королю с предложением заключить тайный договор. Испанский двор выразил полнейшую готовность удовлетворить все просьбы заговорщиков.

Однако на обратном пути из Мадрида курьер был арестован людьми кардинала, и Ришелье, ко всему прочему, получил доказательства государственной измены.

Акцию назначили на 11 мая 1626 года. Накануне маркиз де Шале в сопровождении группы единомышленников прибыл во Флери, чтобы уведомить кардинала о скором приезде Гастона, а заодно изучить обстановку, в которой ему предстояло действовать. Шале и его единомышленники были озадачены, когда Ришелье принял их в окружении сильной охраны. Усиленные посты были расставлены по всему дому. Заговорщиков это тем более удивило, что до тех пор у кардинала не было телохранителей. Обескураженный Шале и его люди покинули Флери.

Не медля ни минуты, Ришелье в сопровождении охраны отправился в Фонтенбло с визитом к Гастону, которого застал в постели. Ришелье сразу же дал ему понять, что заговор раскрыт. Затем кардинал изрек сентенцию о необходимости укрепления единства в королевском доме и об опасностях, которые подстерегают государство в случае раздоров среди членов королевской семьи. Он призывал Гастона образумиться и назвать имена заговорщиков. Перепуганный насмерть Гастон выдал всех участников заговора.

Получив подробные сведения о заговоре, Ришелье сообщил о нем Людовику XIII и одновременно подал королю прошение об отставке, сославшись на слабое здоровье. Ришелье нужен был новый мандат, с более широкими полномочиями. И он получил его.

Пока Ришелье некоторое время был не у дел, Людовик XIII по собственной инициативе осуществил реорганизацию Совета, постаравшись устранить из него всех явных противников кардинала. Марильяк стал хранителем печати, маркиз д'Эффиа – сюринтендантом финансов, Шомберг и Клод Бутилье – государственными секретарями. 11 июня 1626 года по королевскому указу были арестованы братья Вандомы.

Спустя два дня Людовик XIII вызвал Ришелье в Блуа, откуда двор отправился в Нант, где в это время начинали работу Провинциальные штаты. Король представил депутатам нового губернатора провинции маршала де Темина, назначенного по рекомендации Ришелье.

Тем временем большинство заговорщиков пока что были на свободе. Кардинал хотел выявить тех участников заговора, которые ему не были известны. Убедившись, что их просто нет, Ришелье 8 июля 1626 года приказал арестовать Шале. Что касается герцогини де Шеврез, то ей было предписано отправиться в ссылку в провинцию Пуату.

5 августа 1626 года вопреки желанию Гастона его обвенчали с мадемуазель де Монпансье. Церковную службу в кафедральном соборе Нанта вел сам кардинал Ришелье. Этим браком король и его первый министр надеялись умерить претензии герцога Анжуйского. В ознаменование этого события король объявил о передаче Гастону герцогства Орлеанского. Отныне Гастон становился герцогом Орлеанским. В разгар торжеств, связанных с женитьбой, был казнен маркиз де Шале.

ЛУИ ДЕ МАРИЛЬЯК

Маркиз де Шале кончил жизнь на эшафоте. Но Гастону Орлеанскому все же удалось возглавить возмущение в Лотарингии и заключить тайный договор с Испанией, обещавшей помощь противникам Ришелье. Чтобы навести страх на мятежников, кардинал приказал казнить их сторонника маршала Марильяка.

Однако подсудимый апеллировал к парламенту. Его брат Мишель де Марильяк был хранителем печати и первым советником Марии Медичи. Ришелье больше всего опасался вооруженной оппозиции, а сам маршал де Марильяк пользовался влиянием в армии. Предав его суду, Ришелье надеялся морально сломить тех, кто еще не отказался от сопротивления центральной власти, кто не расстался с мыслью о мятеже.

Марильяк подал прошение в одну из палат парижского парламента, указав, что только она, а не назначенные правительством лица правомочна расследовать его дело и судить маршала Франции. Парламент, очень ревниво относившийся к созданию чрезвычайных судебных органов, которые он рассматривал как нарушение своих привилегий, потребовал приостановить процесс. Ришелье пришлось провести через Королевский совет решение, отменяющее постановление парламента. Эта мера вызвала серьезное недовольство. Последовали новая петиция Марильяка и вторичное, благоприятное для него постановление парламента. Кардинал отверг и это постановление. Дело Марильяка было передано на рассмотрение советников парламента города Дижона, но, поскольку там вспыхнула эпидемия, заседания суда были перенесены в Верден.

Парижский парламент запретил продолжать процесс маршала и вынес решение выразить протест королю. В ответ 12 сентября Королевский совет предписал судьям в Вердене не прекращать выполнение своих обязанностей. Однако даже часть этих судей явно колебались, поддаваясь давлению тех сил, которые стояли на стороне обвиняемого.

10 марта 1632 года суд в новом составе собрался в замке Рюэль, принадлежавшем кардиналу. 7 мая был вынесен смертный приговор. Через три дня, 10 мая 1632 года, Марильяк был обезглавлен на Гревской площади в Париже.

ГЕРЦОГ МОНМОРАНСИ

Еще больший резонанс вызвал процесс герцога Монморанси – одного из самых знатных вельмож, поднявшего мятеж на юге Франции и захваченного в плен королевскими войсками. Это был один из самых родовитых и знатных дворян Франции. Он не принадлежал к противникам Ришелье, скорее всего, даже относился к нему дружелюбно и уважительно. Но, на свою беду, он находился под сильным влиянием жены, ярой сторонницы Марии Медичи, и Гастона Орлеанского. Герцогиня де Монморанси была одной из самых непримиримых противниц кардинала, именно она толкнула мужа на путь государственной измены.

Весной 1632 года Монморанси открыто перешел на сторону Гастона, возглавив мятежную армию. Казнь Марильяка была запоздалым предупреждением Монморанси. 1 сентября 1632 года в сражении при Кастельнодари королевская армия наголову разбила мятежников, а их предводитель Анри де Монморанси, получивший 10 серьезных ранений, был взят в плен. В обществе надеялись, что, учитывая высокое происхождение герцога, он будет прощен. К Людовику XIII и к Ришелье стали поступать ходатайства. «Нынешнее положение дел таково, что диктует потребность в большом уроке», – отвечал кардинал.

30 октября 1632 года герцог де Монморанси, едва оправившийся от ран, был публично казнен. Эта казнь вызвала глубокое потрясение в обществе. Ведь речь шла о человеке, чья родословная насчитывала более 700 лет, о первом дворянине королевства, следовавшем после принцев крови. Он был молод, знатен, популярен и даже любим, это был сам символ древнего французского дворянства. Но король и здесь проявил полную солидарность со своим министром. Светским ходатаям за жизнь Монморанси Людовик XIII ответил, как и подобало примерному ученику кардинала Ришелье: «Я не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства».

УОЛТЕР РЭЙЛИ

Уолтер Рэйли отличился тем, что был узником Тауэра, но узником не своей страны, а Испании. Он был несправедливо заточен в тюрьму по ложному обвинению в соучастии в заговоре Эссекса. В тюрьме его посещали поэты, ученые, изобретатели и лучшие умы того времени. В тюрьме он приготовлял микстуры и эссенции, изобрел утерянное впоследствии средство превращать соленую воду в пресную, писал политические трактаты, написал свою многотомную «Всемирную историю».

Общественная жизнь Рэйли была посвящена возвышению Англии.

Во времена Рэйли основное влияние на мировую политику оказывала Испания. Против Испании Рэйли боролся в Гвиане, Испанию он унизил в Кадиксе и хитро обманул в Виргинии. Он питал к Испании такую же ненависть, как Ганнибал к Риму. В конце концов борьба с великой страной изнурила великого человека, и после 40-летней борьбы с Испанией, борьбы мечом и пером, Рэйли был умерщвлен у себя на родине по приказанию испанского короля.

Жизнь Рэйли делилась на три главных периода: первый кончился обольщением Бесси Троглортон, королевской фрейлины, арестом и женитьбой; второй период завершился его арестом по обвинению в попытке возвести на престол Арабеллу Стюарт; третий период – казнью по требованию Филиппа II.

Король Яков боялся одного имени Рэйли. «Я слыхал о тебе, человек», – сказал он вместо приветствия при первом свидании с героем Кадикса и Гвианы.

Если королевские советники намеревались отрубить голову такому человеку, то благоразумно было бы предварительно узнать, какое воздействие произведет весть о его неожиданной смерти в Лондоне, на флоте и при иностранных дворах. В заточении Рэйли провел 14 лет. Рэйли мог найти тысячу средств для отмщения, ему причинили слишком много вреда, чтобы он мог простить. Его нельзя было удалить в изгнание – если бы Рэйли, как преступника в древности, посадили в лодку и отправили в море, то, по всей вероятности, через 3—4 года он очутился бы во главе армии и государственного управления при дворе какого-нибудь могущественного монарха. Хотя Рэйли содержался в строгом заточении, слава его не меркла.

В 1616 году Рэйли освободили и послали в Гвиану разыскивать месторождения золота. Экспедиция Рэйли столкнулась с испанцами, ревниво охранявшими свои владения. Но Яков в это время был заинтересован в союзе с Мадридом. После возвращения на родину Рэйли был немедленно арестован по настоянию влиятельного испанского посла Гондомара. На этот раз его обвинили в пиратстве, хотя, как подтвердили последующие расследования, он действовал в тех областях Южной Америки, где не было испанских поселений. Король Яков находился в безвыходном положении: испанцы, обещавшие выдать инфанту за его сына, требовали смерти Рэйли.

До последней минуты при дворе царили раздор и смятение. Королева высказывалась в пользу Рэйли, и ее поддерживали все, кто предпочитал брак принца Уэльсского с французской принцессой. Испания соблазняла короля большим приданым, чем Франция. В конце концов приказ о смертной казни Рэйли был подписан.

Приглашая одного из друзей на собственную казнь, Рэйли порекомендовал ему заранее запастись удобным местом, так как на площади будет очень многолюдно. «Что касается меня, – добавил осужденный, – то я себе место уже обеспечил». Последние десять дней своей жизни Рэйли провел в тиши и спокойствии.

Приказ о казни ему объявили в 8 часов утра 29 октября 1618 года. Рэйли был еще в постели, но, услышав голос коменданта, он вскочил, поспешно оделся и вышел из комнаты. В дверях его встретил брадобрей Питер.

«Сэр, – сказал он. – Мы еще не завивали вашей головы сегодня».

Питер последовал за ним до ворот, и Рэйли все время продолжал шутить.

«Питер, – сказал он, – можешь ты мне дать пластырь, чтобы прилепить голову, когда ее отрубят?»

На эшафоте он вел себя с обычным бесстрашием и равнодушием к смерти. Толпа открыто сочувствовала Рэйли. Когда все было кончено, в толпе чей-то голос громко произнес:

«Где мы найдем еще такую голову, чтобы снести ее с плеч?»

ДЖУЛИО ЧЕЗАРЕ ВАНИНИ

Джулио Ванини (1585—1619) – итальянский философ и мыслитель начала XVII века, автор книг «Амфитеатр» и «Диалоги», в которых он критиковал основы христианской веры, даже образ Бога, созданный ортодоксальным учением:

«Понятие «Бог» древними философами понималось широко: одни говорят, что это вода, другие – воздух, третьи – солнце, луна и звезды, четвертые – небо и солнце и т.д. ...природа и есть Бог, так как она является началом движения... Бог, или, лучше сказать, природа, создала небо и землю...»

«Положение, на котором, – писал Ванини, – современные атеисты строят свои главные рассуждения, гласит: «Бог или знает о заблуждениях людей, или не знает. Если он знает о них, следовательно, он их творец, так как для Бога знать и хотеть – это одно и то же; если же он их не знает, он не берет на себя никаких забот в руководстве миром, так как не может им управлять, не зная его». И далее: «Бог не все знает, например, он не знает формы греха».

Во все времена существовали предметы, о которых лучше не задумываться. Например, во времена Нерона – о порядочности цезаря, во времена Гитлера – о его состоятельности как политика, во времена Ленина – о необходимости коммунизма, во времена Трумэна – о необходимости маккартизма. Примерно столь же опасным предметом в XVII веке было рассуждение о сущности Бога.

Оспаривать мнение Отцов Церкви в глазах церкви значило совершить смертный грех. Упорствовать же в своем мнении – означало быть отступником, еретиком, пособником дьявола, а значит, врагом всего живого на земле.

Когда доктора Сорбонны вынесли решение о сожжении книг «Амфитеатр» и «Диалоги», Ванини вынужден был бежать из Парижа. Среди церковников ходил слух о том, что якобы Ванини, угнетенный постоянной бедностью, решил покончить с ней своеобразным способом: он послал папе римскому требование срочно предоставить ему бенефиций, угрожая в противном случае за три дня подорвать всю христианскую веру.

В 1617 году Ванини оказался в Тулузе. В Европе его имя было уже настолько известно, что в Тулузе ему пришлось скрываться под именем Помпео Училио.

Вначале Ванини жил уединенно, но постепенно завел знакомства, начал преподавать медицину, философию и теологию широкому кругу тулузской молодежи.

В 1618 году в Тулузу приехал некий молодой дворянин по имени Фракон, или Фракони. Через месяц после знакомства с Ванини Фракон, догадавшись, кем на самом деле является его наставник, написал на него донос. Осенью 1618 года Ванини был арестован. При аресте среди его вещей был обнаружен хрустальный сосуд с большой живой жабой, что давало возможность обвинить Ванини в колдовстве.

Следствие вел президент тулузского парламента Габриель Грамон. Современный событиям источник так рассказывал историю ареста Джулио Ванини: «В ноябре месяце прошлого (1618) года был арестован и заключен в городскую тюрьму Тулузы некий итальянец, философ и очень ученый человек. Он придерживался мнения, что наши тела не имеют души и что, умирая, каждый из нас становится мертвым, как и грубые животные; что Дева Мария знала телесную близость, как и другие женщины, и произносил другие постыдные, недостойные ни написания, ни произношения слова... Когда сведения об этом дошли до ведома парламента, последний вынес решение против нового магистра. Будучи схвачен и допрошен, он утверждал, что придерживается правильного учения».

Католические круги с целью смягчить жестокость действий тулузского парламента пытались объявить Ванини сумасшедшим. В «Историческом словаре», вышедшем в Неаполе в 1741 году, было написано: «Если бы Ванини не был сожжен, он бы все равно умер в сумасшедшем доме».

9 февраля 1619 года Ванини был объявлен смертный приговор.

Приговор гласил: «Суд объявляет, что указанный Училио обвинен и признан виновным в атеизме, кощунстве, нечестии и других преступлениях, рассмотренных на этом судебном процессе.

В наказание и в качестве возмездия за эти преступления суд приговаривает указанного Училио к передаче в руки палача уголовного правосудия. Палач должен будет протащить его в одной рубахе на циновочной подстилке, с рогаткой на шее и доской на плечах, на которой должны быть написаны следующие слова: «Атеист и богохульник».

Палач должен доставить его к главным воротам городского собора Сент-Этьен и там поставить на колени, босым, с обнаженной головой. В руках он должен держать зажженную восковую свечу и умолять о прощении Бога, короля и суд... Затем палач отведет его на площадь, привяжет к воздвигнутому там столбу, вырвет язык и задушит. После этого его тело будет сожжено и пепел развеян по ветру».

Общая формула обвинения – в «атеизме, кощунстве, нечестии и других преступлениях» – и вмешательство королевского прокурора говорят о том, что процесс Ванини фактически не носил характера только местного события. По своей сути это был процесс против крупнейшего после Бруно идеологического бунтаря.

После оглашения приговора Ванини заявил, что он католичества не признает.

Казнь состоялась в день вынесения приговора. Материалы процесса были сожжены одновременно с казнью Ванини. Современник и наблюдатель этих событий точно передал картину казни и поведение Ванини: «Так, выходя из тюрьмы веселым и радостным, он произнес такие слова на итальянском языке: «Пойдем, пойдем весело умирать, как подобает философу!». В одежде кающегося грешника, под охраной множества вооруженных стражников, Ванини шел к вратам собора Сент-Этьен, а оттуда на площадь. Там под балдахином сидели представители церкви в парадных облачениях, соответствующих этой мрачной церемонии, и другие почетные лица. Дамы были одеты в праздничные одежды. Толпа горожан запрудила всю площадь. Колокола звонили, как по умершему. С веревкой на шее, с зеленой восковой свечой в связанных руках появился осужденный. Все было подготовлено для аутодафе. Когда сопровождавший Ванини монах из Ордена кордельеров стал его утешать, напоминая о милосердии Божьем и страданиях Христа, он резко ответил ему: «Христос потел от страха в последние минуты, я же умираю неустрашимым».

«Он умер с таким твердым убеждением, спокойствием и твердой волей, как никакой другой человек, которого когда-либо видели, – сообщала «Меркюр Франсуа». – Чтобы показать свое твердое убеждение перед смертью и неверие в душу, он произнес такие слова в присутствии тысячи людей, когда ему сказали, чтобы он просил прощения у Бога: «Нет ни бога, ни дьявола, так как, если бы был Бог, я попросил бы его поразить молнией парламент, как совершенно несправедливый и неправедный; если бы был дьявол, я попросил бы его также, чтобы он поглотил этот парламент, отправив его в подземное царство; но так как нет ни того, ни другого, я ничего этого не делаю». Это были последние слова Ванини. Современник сообщал: «...ему должны были отрезать язык, а сам он должен был быть сожжен живым, что было исполнено в начале февраля». Таким образом, суд нарушил собственное постановление и сжег Ванини живым.

ФЕЛЬТОН И БЭКИНГЕМ

В 1628 году ненависть английского народа и парламента к фавориту короля Карла I герцогу Бэкингему достигла предела. Английский парламент выступил против первого министра. Член парламента Элиот разразился пламенной речью, назвав Бэкингема «врагом королевства», и речь эта была опубликована.

Армия и флот были в очень напряженном состоянии духа. Копия протеста палаты и речь Элиота ходили по рукам солдат и моряков. Командовать ими должен был «враг королевства». Можно ли было доверить такому человеку свою жизнь? Многие из солдат не имели оружия и обуви. Ирландский отряд, состоявший из диких, распущенных молодцов, был послан в провинцию и грабил днем и ночью фермеров.

В Спитхэде какой-то матрос оскорбил герцога Вильерса, тот его арестовал и велел повесить. Товарищи матроса окружили дом, в котором он был заперт, но потом отступили, чтобы не возбудить мятеж. Когда Карл с Бэкингемом в Дептфорде осматривал корабли, он шепотом произнес: «Джордж, многие желают, чтоб эти корабли погибли вместе с тобою; не думай об этом, если ты погибнешь, то мы погибнем вместе». Действительно, они оба погибли и за одно дело, но не вместе, как предсказывал король.

В Портсмуте для герцога был приготовлен небольшой каменный двухэтажный дом, стоявший на главной улице города и принадлежавший капитану Масону. В этом доме в субботу утром 23 августа 1628 года собралась знать. Лорд Дорчестер только что приехал от короля, и герцог Бэкингем с веселым лицом отправлялся на свидание к Карлу. Он объявил, что получены хорошие вести об освобождении Ла-Рошели от осады, следовательно, отпадала необходимость отправляться в поход. Но Субиз, зная, что эти вести были ложные, явился к герцогу и вступил с ним в горячий спор, требуя немедленного отплытия английского флота, если Англия хотела спасти Ла-Рошель.

Пока в доме обсуждали этот вопрос, на улицах происходило волнение. Толпа матросов бегала по городу, называя Вильерса тираном и убийцей за повешение их товарища. На их усмирение был послан отряд солдат. Солдаты стали стрелять, и весь город превратился в кровавое поле битвы. Герцог во главе кавалерийского отряда бросился на мятежников и отбросил их в гавань, где они искали спасения на кораблях.

Герцог знал очень хорошо, что ему было небезопасно отправляться на корабли. Экипаж его был готов, а свита садилась на коней. Герцог пошел на улицу, но, проходя по узкому коридору, вдруг остановился и закачался. Лорд Клевеланд, шедший рядом с ним, услыхал глухой удар и слова, произнесенные кем-то вполголоса: «Помилуй, Господи, его душу». Герцог снова пошатнулся, пробормотал чуть слышно «злодей», выхватил из груди нож и грохнулся на землю. Кровь брызнула из его рта, глаза закатились, сердце перестало биться.

Вначале свита подумала, что его убил гугенот. Сотни шпаг блеснули в воздухе, и раздался крик: «Француз! Француз!» Когда они поднимали принца, офицер небольшого роста, смуглый, без шляпы, в запыленной одежде и со шпагой в руке, вышел из какой-то двери во двор и воскликнул: «Я – убийца». Все взгляды устремились на него. «Это я!» – прибавил офицер и отдал свою шпагу.

На допросе он назвался Джоном Фельтоном и признался в совершении убийства, сказав, что он был лишь орудием Провидения. Он служил офицером в армии и имел чин поручика, участвовал во многих битвах во Фландрии, на Рейне и под Ла-Рошелью. Ему не заплатили положенного жалованья и не дали роты, но убить герцога он вздумал вовсе не из личных интересов. Он прочел протест палаты, провозглашавшей главнокомандующего общественным врагом, и какой-то внутренний голос призвал его исполнить приговор. Никто его не подстрекал, и он не имел сообщника. Один только внутренний голос побудил его к этому. Парламент указал всей стране врага общества. Преступный сановник открыто нарушал закон, и земное правосудие не могло до него добраться. Власть выше человеческой избрала его орудием справедливого возмездия. Убив Бэкингема, доказывал Фельтон, он исполнил лишь свой долг и надеялся снискать мученический венец.

Лорды, допрашивавшие его, объявили, между прочим, что герцог вовсе не убит. На мрачном смуглом лице Фельтона появилась улыбка. «Этот удар убил бы его даже сквозь кольчугу», – сказал опытный воин.

Услыхав весть об убийстве Бэкингема, стоя на коленях за утренней молитвой, Карл объявил, что у Фельтона должен был быть соучастник, и прямо указал на этого участника. Это, решил он, был Элиот.

Карл приказал привезти убийцу в Лондон, поместить в Тауэр и подвергнуть допросу.

Как только по городу разнеслась весть, что офицера, убившего герцога, везут в Лондон, громадные толпы народа вышли к нему навстречу, чтоб выразить ему свою благодарность. По дороге он слышал крики: «Да благословит тебя Господь, маленький Давид!». А в Сити из всех лавок и окон раздавались одни и те же слова: «Да помилует тебя Господь!» В эту ночь за его здоровье пили во всем городе, в тавернах и частных домах, а на другой день за его здоровье пили в Оксфордском университете с завистью к такому классическому подвигу. Никто, кроме короля и двух или трех женщин, никто не был огорчен случившимся. Даже лорды были довольны смертью герцога, ибо, по их словам, наконец-то исчезла причина распри между королем и народом и Англия насладится миром. Даже те, которые не могли выпить за здоровье убийцы, видели во всем происшедшем десницу Господню. В эту ночь имя Фельтона было у всех на устах: некоторые его прославляли, но большинство за него молились.

Небольшого роста, слабого сложения, с опущенными глазами, и тяжелой поступью, Джон Фельтон был типичным фанатиком. На одном из его пальцев был отрублен кончик, и всякий, спрашивавший у него, как это с ним случилось, с ужасом отворачивался, когда Фельтон спокойным голосом рассказывал свою трагическую повесть. Однажды какой-то сосед его оскорбил, он потребовал удовлетворения, и когда сосед усомнился в его искренности, то он отрубил себе палец и послал его своему сопернику в знак его готовности с ним драться. Выведенный из себя, Фельтон был способен на все, а тем более когда он считал себя призванным Небом на какое-нибудь особое дело.

Вся страна рукоплескала подвигу Фельтона. Поэты воспевали его в стихах, а досужие остряки составляли анаграммы из его имени.

Все, что узнали об узнике, не имело ничего общего с заговором. Джон Фельтон был бедным одиноким человеком; он вечно был сосредоточен, мало говорил, постоянно читал Библию и ходил в церковь; страстно любил Англию и всей душой ненавидел Рим и Испанию. Лишь за месяц до того, войдя в лавочку уличного писца в Голборне и увидав копию парламентского акта, которым Вильерс был признан врагом общества, он почувствовал в себе призвание исполнить этот приговор народных представителей. В продолжении нескольких недель он сопротивлялся ему и горячо молился. Но все было тщетно; он должен был повиноваться небесному голосу. Целых пять недель Фельтон изучал и обдумывал приговор высшего суда Англии, горячо молясь о лучшем его понимании. Небесный голос продолжал его призывать к совершению великого дела, и он в глубине души отвечал, что готов исполнить свое призвание. Отправляясь на кровавый подвиг, он зашел в церковь и попросил, чтобы в следующее воскресенье его упомянули в молитве, как человека, особенно нуждавшегося в милости Неба; потом он купил простой нож за два пенса и написал несколько слов на бумажке, которую приколол внутри своей шляпы.

Джон Фельтон умер, как жил: верующий, но не раскаявшийся, внешне бесчувственный, но преданный отечеству, обагренный кровью, но осененный венцом патриота.

СЕН-МАР

Последний крупный заговор, организованный королевским фаворитом Сен-Маром, также был раскрыт полицией всемогущего Ришелье. Он решил превратить суд над Сен-Маром в доказательство неотвратимости наказания для тех, кто выступает против кардинала, но при этом провести суд со всеми формальностями, предписанными законом. А это, несмотря на очевидность измены, было совсем нелегким делом. Ведь разведка Ришелье добыла лишь копию секретного договора, заключенного заговорщиками с Испанией. Кто мог удостоверить аутентичность этого документа? Тогда Ришелье решил снова использовать предательство герцогов Орлеанского и Бульонского. Он потребовал и получил от них письменные заявления, подтверждавшие соответствие копии оригиналу договора.

Ришелье сам обратил внимание Людовика на молодого красавца Анри де Сен-Мара, сына маршала Эффиа.

В марте 1638 года 18-летний Сен-Мар получил звание заведующего гардеробом короля, и с этого времени король стал осыпать милостями своего любимца. В 1639 году король назначил его обер-шталмейстером Франции. Привязанность к Сен-Мару заполнила все мысли короля. Новые друзья временами ссорились, и в таких случаях посредником выступал сам кардинал. До нас дошла записка – свидетельство таких ссор и примирений.

«Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем перед всеми, кому сие надлежит ведать, что мы довольны друг другом и что мы никогда не находились в таком добром согласии, как сейчас. В удостоверении чего мы подписали данное свидетельство.

Подписи: Людовик XIII и (по моему приказу) Эффиа де Сен-Мар».

Но новый фаворит не оказался послушной марионеткой Ришелье, на что рассчитывал кардинал. Сен-Мар собирался жениться на герцогине Марии де Гонзаго, опытной, честолюбивой придворной кокетке, которая, однако, поставила ему условие, чтобы он получил титул герцога или коннетабля Франции. Сен-Мар обратился за помощью к Ришелье.

«Не забывайте, – ледяным тоном ответил кардинал, – что вы лишь простой дворянин, возвышенный милостью короля, и мне непонятно, как вы имели дерзость рассчитывать на такой брак. Если герцогиня Мария действительно думает о таком замужестве, она еще более безумна, чем вы».

Вскоре, уступив настойчивой просьбе своего фаворита, Людовик XIII явился на заседание Государственного совета в сопровождении Сен-Мара. Король заявил, что Сен-Мару следует познакомиться с правительственными делами и с этой целью он назначает его членом этого высокого учреждения. На этот раз пришла очередь Ришелье промолчать. Он все же устроил так, что на заседании обсуждались совсем маловажные дела. Оставшись один на один с королем, Ришелье предупредил Людовика об опасности нахождения в Совете несдержанного и болтливого фаворита, который может с легкостью разгласить доверенные ему государственные секреты. Король согласился с этими доводами, он всегда в конечном счете во всем уступал Ришелье.

Взбешенный Сен-Мар решил любой ценой свергнуть кардинала. Как никто другой, он знал скрытую от большинства придворных сторону взаимоотношений короля и его министра. Однажды Сен-Мар стал свидетелем сцены, происшедшей в дверях королевского кабинета, откуда вместе выходили Людовик XIII и Ришелье. У самого порога Людовик XIII внезапно остановился и, обращаясь к Ришелье, язвительно сказал: «Проходите первым, все и так говорят, что именно вы – подлинный король». Ришелье не растерялся, он взял оказавшийся поблизости подсвечник и уверенно пошел впереди короля со словами: «Да, Сир, я иду вперед, чтобы освещать вам дорогу».

Первым сообщником Сен-Мара в задуманном им предприятии по устранению Ришелье стал его лучший друг, 19-летний советник парижского парламента Франсуа Огюст де Ту, горячий сторонник примирения с Испанией. Он привлек к участию в заговоре маркиза де Фонтре, знатного дворянина из Лангедока, калеку, изуродованного двумя горбами. Маркиз был давним и убежденным сторонником разгромленной, но не уничтоженной испанской партии при французском дворе. Переодетый монахом-капуцином, де Фонтре ездил в Мадрид для встречи с графом Оливаресом.

Глубокая неприязнь к Ришелье и осуждение проводимой им политики осенью 1641 году объединили Сен-Мара, де Ту, де Фонтре, Гастона Орлеанского, герцога Бульонского и Анну Австрийскую. Каждый из них опирался на свою группу доверенных людей.

Сен-Мар и опытные заговорщики – Гастон Орлеанский и герцог Бульонский – вместе составили проект договора с Испанией, точнее, оба герцога любезно диктовали, а Сен-Мар собственноручно писал этот крайне компрометировавший его документ. По договору король Испании должен был выставить 12 000 человек пехоты и 15 000 кавалерии, а также обеспечить крупными пенсиями руководителей конспирации. Гастон Орлеанский намеревался в случае удачи занять престол, Сен-Мар – место Ришелье, а испанцы – получить выгодный мир, которого они давно и тщетно добивались, воюя с Францией.

Оливарес как его называли современники, долго тянул с подписанием бумаги. Решился он на это только после того, как узнал, что кардинал, несмотря на тяжелую болезнь, вместе с королем двинулся во главе сильной армии на юг, чтобы перенести войну в Каталонию.

Экземпляр подготовленного документа заговорщики передали Анне Австрийской, которая, в конечном итоге, и предала их. В последний момент она переметнулась на сторону кардинала. У королевы были на то свои причины. Видя постоянно ухудшающееся здоровье мужа, она надеялась на скорое вдовство и на регентство. Дав согласие участвовать в заговоре, она серьезно рисковала в случае его провала.

Сен-Мар досаждал королю нападками на Ришелье, все чаще он пренебрегал придворными обязанностями, ничего не смысля в военном деле, он позволял себе делать замечания опытным военным. Король все с большим трудом переносил дерзости своего бывшего любимца.

7 июня 1642 годы доверенный человек королевы барон де Брассак доставил Ришелье текст хранившегося у нее тайного договора Гастона Орлеанского с Испанией и сопроводительное письмо, в котором Анна Австрийская заверяла кардинала, что отныне намерена «быть в его партии, зная, что Его Высокопреосвященство также поддержит ее и не оставит своей помощью». Кардинал настоял на аресте заговорщиков.

Де Фонтре, получив известие о посещении короля посланцем кардинала, заявил Сен-Мару, не верившему в опасность: «Вы будете достаточно хорошо сложены, даже когда вам снимут голову с плеч».

Сен-Мар еще до подписания приказа об аресте пытался бежать. Его нашли в бедной лачуге на одной из столичных окраин.

После ареста первым предал своих сообщников Гастон Орлеанский. Так же поступил вскоре и герцог Бульонский. Взамен они получили помилование.

Альфред де Виньи в романе «Сен-Мар, или Заговор при Людовике XIII» так описал казнь бывшего королевского фаворита:

«12 сентября 1642 года в Лионе на заре из всех городских ворот стали сходиться или съезжаться пехотные и кавалерийские войска... Четыре роты лионских буржуа, называемых знаменосцами – 100– 120 тысяч человек, – построились на площади Терро... Посреди площади был воздвигнут эшафот семи футов вышиной, а на нем – столб, перед коим поместили плаху... К оному эшафоту со стороны Дам де Сен-Пьер приставили лестницу в восемь ступеней...

После трижды прозвучавших сигналов трубы был оглашен приговор Лионского суда...

Сен-Мар взошел на эшафот и оглядел огромное скопление народа, на лице его не было и тени страха. Сен-Мар поклонился на все четыре стороны, стал на колени, воздавая хвалу Господу и вручая ему свою душу. В то время как он целовал распятие, священник велел народу молиться за него, а Сен-Мар, подняв распятие и соединив над головой руки, обратился с той же просьбой к народу. По доброй воле встал он на колени перед плахой, крепко обхватив ее, положил на плаху голову и спросил у священника: «Отец мой, так ли я держу голову?»

Пока ему обрезали волосы, он молвил, вздыхая: «Боже мой, что такое мир сей? Боже мой, прими мою мученическую смерть во искупление грехов моих». И, обратившись к палачу, который стоял рядом, но еще не вынимал топора из мешка, он спросил: «Чего же ты ждешь, почему медлишь?»

Духовник, приблизившись, дал ему крест, а он с невероятным присутствием духа попросил держать распятие у него перед глазами, которые попросил не завязывать.

Сен-Мар крепче обнял плаху, и в воздухе сверкнул топор...»

КАРЛ I

Немного найдется в истории процессов, которые оказали бы столь сильное влияние не только на современников, но и на последующие поколения, как суд над английским королем Карлом I.

За время своего правления Карл I сделал все, чтобы озлобить и настроить против себя свой народ. Более восемнадцати лет в Англии не созывался парламент. Карл окружил себя новыми советниками, весьма непопулярными в народе. Уэстворд был другом Испании и Рима, Лод был настолько ревностный католик, что папа Урбан предложил ему кардинальскую шапку.

Карл управлял Англией страхом и силой. Тюрьма, телесные наказания, каторжная работа царили повсеместно. Послушные суды заставляли народ принять католичество. Конные отряды посылались в провинции для сбора податей. Людей по приказу Карла хватали, секли, отрубали им носы и уши, выжигали щеки.

Монархов и до этого нередко насильственно свергали с трона, немало их кончали жизнь под топором палача, но всегда при этом они объявлялись узурпаторами престола – их лишали жизни, но по приказу другого, объявленного законным государя. Когда судили бабку Карла I, Марию Стюарт, невозможно было подыскать подходящие судебные прецеденты, хотя речь шла не о царствующей королеве, которую к тому же судили в другой стране и по повелению монарха страны, где она провела в тюрьме почти два десятилетия.

Процесс Карла I поражал воображение силой характера врагов, столкнувшихся в этом деле. Во многом можно было обвинить Карла:

и в стремлении утвердить на английской почве королевский абсолютизм иноземного типа, и в полной неразборчивости в средствах, и в готовности на любые клятвопреступления, на циничное попрание самых торжественных обещаний, на сговор с врагами страны и на предательство своих наиболее верных сторонников. Но нельзя отказать Карлу и в неукротимой энергии, в убежденности в справедливости своего деда, в том, что используемые им дурные средства служат благой цели. Уже в предсмертной речи с эшафота он заявил собравшейся толпе: «Я должен сказать вам, что ваши вольности и свобода заключены в наличии правительства, в тех законах, которые наилучше обеспечивают вам жизнь и сохранность имущества. Это проистекает не из участия в управлении, которое никак вам не надлежит. Подданный и государь – это совершенно различные понятия». За несколько минут до казни Карл продолжал отстаивать абсолютизм с таким же упрямством, как и в годы наибольшего расцвета своего могущества.

Революционерам надо было созреть для борьбы и для торжества над таким убежденным противником, за которым стояли столетние традиции, привычки и обычаи многих поколений. Несомненно, что только давление снизу, со стороны народа, побудило руководителей парламентской армии – Оливера Кромвеля и его единомышленников – пойти на углубление революции, на ликвидацию монархии и провозглашение республики. Лондонская толпа была раздражена и своекорыстной политикой парламента. Недовольство вызывалось растущим бременем налогов, разорением, связанным с многолетней гражданской войной. Большое количество парламентских политиков боялись народа и готовы были цепляться за монархию как за возможного союзника.

Палата лордов отказалась принять решение о предании Карла суду. Палата общин, подвергнутая «чистке» от сторонников соглашения с королем, назначила в качестве судей 135 лиц. На их верность, как считали, можно положиться. Но 50 из них сразу отказались от назначения, большинство остальных под разными предлогами не поставили своей подписи под приговором.

Нужна была железная воля Кромвеля и его ближайшего окружения, чтобы преодолеть страхи одних, возражения других, интриги и эгоистические расчеты третьих и решиться на чрезвычайную меру, поразившую Европу.

Однако провести процесс над королем в соответствии с конституционными принципами, как раз включавшими безотчетность монарха перед подданными за свои поступки, было заранее безнадежным делом.

Более того, для Карла I, тоже пытавшегося, по существу, изменить форму правления в Англии по примеру континентального абсолютизма, конституционная почва была наиболее удобной для оспаривания правомочности суда.

Председатель суда Брейдшоу объявил «Карлу Стюарту, королю Англии», что его будут судить по решению английского народа и его парламента по обвинению в государственной измене.

Карл обвинялся в том, что, будучи признанным в качестве короля Англии и наделенным поэтому ограниченной властью и правом управлять согласно законам страны, злоумышленно стремился к неограниченной и тиранической власти и ради этой цели изменнически повел войну против парламента.

Со своей стороны, Карл потребовал разъяснить, какой законной власти он обязан давать отчет в своих действиях (отлично зная, что такой власти не существует по конституции). «Вспомните, что я ваш король, законный король, – настойчиво твердил Карл. – Англия никогда не была государством с выборным королем. В течение почти тысячи лет она являлась наследственной монархией». Король объявил далее, что он стоит за «правильно понятое» право палаты общин, но что она без палаты лордов не образует парламента. «Предъявите мне, – добавил король, – законные полномочия, подтверждаемые словом Божьим, Священным Писанием или конституцией королевства, и я буду отвечать». Карл пытался всю конституционную аргументацию и все доводы от Священного Писания, которыми оперировали его противники, обратить против них самих.

Результаты словесного поединка в первый день были не очень обнадеживающими. «Конституционная» аргументация обвинения сразу же обнаружила свои слабые стороны, и это дало дополнительные основания колеблющимся выразить свои сомнения. Но это же усиливало решимость таких людей, как прокурор Кук, заявивший: «Он должен умереть, а с ним должна умереть монархия».

Утром в понедельник 62 судьи собрались на частное заседание: обсуждался вопрос, как реагировать на оспаривание королем полномочий суда. И снова было решено соблюдать видимость конституционности его действий, соответствия традиционному праву.

Дальнейший отказ короля отвечать на вопрос, признает ли он себя виновным, было решено считать утвердительным ответом.

После полудня открылось второе регулярное заседание суда. Брейдшоу заявил королю, что суд не позволит ставить под сомнение свои полномочия. Карл снова выдвинул возражения конституционного характера: по закону монарх не может быть преступником, палата общин не имеет судебной власти. Опять начались дебаты. Во вторник на частном заседании снова было принято решение еще раз дать королю возможность ответить на обвинение, если он согласится признать полномочия суда. В противном случае утром 24 января будет вынесен приговор.

Политическая обстановка не позволяла суду и стоявшему за ним независимому руководству армии пренебрегать возможностью доказать вину короля. Для этой цели было проведено – в отсутствие подсудимого – заслушивание свидетелей, выявивших роль Карла в ведении гражданской войны, нарушение им заключенных соглашений, приводилась перехваченная переписка короля, свидетельствовавшая о его намерении при первом же удобном случае расправиться со своими противниками.

27 января Карла снова привели в зал суда. Король, отлично зная, что все подготовлено для вынесения приговора, попытался сорвать намеченный ход заседания речью, обращенной к судьям. Брейдшоу запретил ему говорить. Поскольку, заявил он, обвиняемый отказывается ответить на вопрос, признает ли он себя виновным, суду остается вынести приговор. Обвиняемому может быть дано слово, если он не возобновит спора о полномочиях суда. Не вступая в дискуссию, король, однако, подтвердил, что отрицает право судить его. Опять часть судей усомнились в правомочности своих действий. Но Кромвелю удалось сплотить подавляющее большинство членов суда.

При возобновлении заседания Карл, учитывая обстановку, потребовал, чтобы парламент выслушал его новые предложения. Брейдшоу отверг этот последний маневр короля. В своей заключительной речи председатель суда снова напомнил о преступлениях Карла перед английским народом, о нарушении им договора, который связывает монарха с его подданными, разжигании гражданской войны.

Приговор, зачитанный секретарем суда, гласил: «Указанный Карл Стюарт, как тиран, изменник, убийца и враг общества, будет предан смерти посредством отсечения головы от туловища».

Те немногие дни, которые отделяли вердикт суда от казни, были заполнены лихорадочной активностью роялистов и иностранных дипломатов, пытавшихся добиться отсрочки или пересмотра приговора. В Лондоне распространялись слухи, что даже палач отказался выполнять свои обязанности и что его роль будет играть сам Кромвель. Палач и его помощник действительно были в масках, очевидно, чтобы потом иметь возможность, если потребуется, отрицать свое участие в цареубийстве, а пока, чтобы избежать удара кинжалом, который всегда ведь мог быть нанесен из-за угла рукой какого-нибудь кавалера. 30 января Карл I взошел на эшафот.

Парламент немедля принял закон, запрещавший провозглашение королем наследника казненного монарха. Приказ о приведении в исполнение смертного приговора прямо указывал, что казни подлежит «король Англии». И палач даже на эшафоте именовал Карла не иначе, как «Ваше Величество».

ОЛИВЕР КРОМВЕЛЬ

Оливер Кромвель пережил периоды безграничной народной любви и столь же безграничной ненависти, но никем ни разу не был побежден при жизни. И лишь после смерти столь ненавидимые им аристократы в бессильной ненависти надругались над его останками. Ничто в его биографии сельского сквайра вплоть до начала гражданской войны не свидетельствовало о скрывавшихся в нем талантах выдающегося полководца и искусного политика и даже после ее начала не предвещало, на какую высоту его вознесет волна революционных событий. Впоследствии, когда жизнь Кромвеля уже клонилась к закату, а слава его достигла общеевропейского зенита, он сам объяснил случившееся – по обыкновению истых пуритан того времени – «волей Всевышнего», сравнив себя с человеком, ведомым «по темной тропе Провидением».

Кромвелю удалось стремительно взлететь на политическую вершину страны, в результате чего его личная судьба слилась воедино с судьбой Англии. Но вскоре из «штурмовавшего небо» революционера начала 40-х годов XVII века он превратился в консервативного и, более того, в контрреволюционного диктатора 1650-х годов; из организатора свержения монархии, суда и казни «коронованного тирана» Карла I – в лорда-протектора Англии, готового было возложить на себя английскую корону и основать новую династию взамен низложенной.

Современники, наблюдавшие за этими превращениями, чаще всего считали Кромвеля «бесстыдным лицемером» и «великим обманщиком», «учеником Макиавелли», будто бы изначально замыслившим то, чем он завершил свою карьеру, – установление своей диктатуры.

Когда в Англии началась революция, Оливер Кромвель вступил в армию парламента капитаном и пользовался все это время любовью и уважением солдат за отчаянную смелость и заботу о подчиненных. Всем очевидна была его решимость бороться против короля. Отряд Кромвеля не знал поражений, его солдат прозвали «железнобокими».

Он был одним из инициаторов смертного приговора королю и установления республики в Англии. Он завоевал для своей страны Ирландию, чего ирландцы до сих пор не могут ему простить. Увидев, что Англия не в состоянии выкарабкаться из экономического кризиса без крепкой власти, он взваливает на свои плечи титул (и полномочия) диктатора – лорда-протектора.

Первая и последняя в Англии республика держалась лишь на его железной воле. Протектор явно не смог ни экономически, ни политически закрепить свой успех. Народ побаивался его и не доверял. И потому, в общем-то, не сопротивлялся возвращению династии Стюартов.

Когда протектору исполнилось 58 лет, его здоровье сильно пошатнулось. Усилилась одутловатость лица, шаркающей стала походка, тряслись руки – он едва мог писать. Вне семьи он был почти одинок и в делах государства мог полагаться только на близких: младшего сына Генри – наместника Ирландии, своего зятя Флитвуда – фактически командовавшего армией, родственников, задававших тон в Государственном совете.

Летом 1658 года тяжело заболела его любимая дочь Элизабет, и Кромвель две недели не отходил от ее постели. Смерть ее была для него тяжелым ударом. В середине августа он сам заболел, и 3 сентября умер.

«Узурпатора» похоронили в древней усыпальнице английских королей – в Вестминстерском аббатстве. Однако уже спустя три года, вскоре после реставрации Стюартов, по постановлению верноподданнического парламента 30 января 1661 года, в день казни Карла I, прах Кромвеля был извлечен из могилы, и после варварской процедуры «повешения цареубийцы» от трупа отсекли голову, туловище было зарыто в яме, выкопанной под виселицей, а голову, насаженную на копье, выставили у Вестминстерского дворца «на обозрение».

СТЕПАН РАЗИН

Весь уклад Руси XVII века – свирепость законов, бесправие народа, закрепление кабалы крестьян, – все давало пищу для народного недовольства.

Городки и села были обременены бесчисленными повинностями, более того, любые народные промыслы и ремесла были обложены множеством разнообразных пошлин. Корыстолюбие воевод и произвол чиновников увеличивали тягостное положение народа.

В русском судопроизводстве все зависело от произвола властей. Осужденные или обобранные чиновниками люди бежали к вольным казакам, им сочувствовали и в них видели надежду.

Между рек Тишиня и Иловня Стенька Разин выбрал высокое место и там заложил свой стан. «Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом его полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни языка поймать никак не можно, а, кажись, человек тысячу будет, а, може быть, и поболе».

В скором времени по Царицыну разнесся слух, что на Дону собираются казаки-воры и хотят перейти на Волгу, напасть на Царицын, взять там суда и поплыть вниз по Волге. Вскоре «воровское полчище» снялось со своего стана и перешло на Волгу. Войско Степана Разина было разделено на сотни и десятки. Сам Разин был над ними атаманом.

Добыв судовых ружей и набрав припасов, Разин направился по воде к Царицыну. Город сдался без единого выстрела. Стенька направился к Яику. У него было 30 стругов и до 1300 человек войска, хитростью он захватил Яик и казнил 170 человек. Там же он пополнил войско из местного населения, тех же, кто не хотел идти с ним, Стенька «жег огнем и заколачивал до смерти».

Морем казаки направились к берегам Дагестана. Тем временем в Персии построили флот, чтобы утихомирить Стеньку. Завязалась битва. Персидские суда были потоплены и взяты в плен, только три судна ушли. Однако победа досталась казакам нелегко – в морской битве около 500 человек были убиты. Нужно было возвращаться на Дон.

Казаки возвращались по Волге обратно через Астрахань. Астраханское начальство готовилось встретить казаков гораздо милостивее, чем следовало по заслугам. Воеводы заранее выправили от имени царя грамоту, которая давала прощение казакам, если они принесут повинную. Получалось так, что Стенька некоторым образом отплатил Персии за оскорбления, нанесенные России, Россия же не нарушила соглашения с Персией, а разорение ее берегов свалила на своевольных казаков.

Стенька с верными своими сподвижниками прибыл в Астрахань и в приказной избе положил в знак послушания свой бунчук – символ власти. Казаки отдали властям пять медных и 16 железных пушек.

Сказания говорят, что Стенька в порыве своей преданности великому государю говорил, что казаки преподносят его царскому величеству острова, которые завоевали саблей у персидского шаха.

Отправившись на Дон, Разин выбрал место между Кагальницкой и Ведерниковской станицами, на острове. Там устроил он городок Кагальник и приказал обнести его земляным валом. Казаки построили себе земляные избы.

Повсюду разнеслась молва о его славе; отовсюду бежала к нему голытьба; бежали к нему казаки верховных станиц и с Волги гулящие люди; дошла его слава и до Украины. Через месяц в войске его было 2700 человек. Он был щедр и приветлив, оделял бедных и голодных. Его называли батюшкой, считали колдуном, верили в его ум, силу и счастье.

«И приказывает Стенька своим казакам беспрестанно, чтоб они были готовы, а какая у него мысль, про то казаки ведают, но молчат». Стенька говорил, что настало время идти против бояр, и звал войско с собой на Волгу. Бояр ненавидели многие.

В мае Стенька поплыл вверх по Дону к Царицыну и взял его штурмом.

Горожанам он говорил: «Мы бьемся против изменников-бояр, за великого государя!»

Астраханские воеводы начали собирать войско против бунтовщика. На этот раз в войске у Разина было уже от 8 до 10 тысяч сабель.

С помощью астраханских предателей Стенька без потерь взял город Астрахань.

441 человека приказал казнить Разин, одних рубили мечом, других бердышами, иных закалывали копьями.

Астрахань была обращена в казачество, жителей Разин заставил совершить обряд присяги «великому государю и атаману Степану Тимофеевичу, войску служить и изменников выводить».

Следующей добычей Разина стал Саратов. Таким образом, в первых числах сентября Стенька дошел до Симбирска.

Посыльные Разина рассеялись по Московскому государству, достигали они берегов Белого моря, прокрадывались в столицу. В своих воззваниях и речах Стенька извещал, что идет истребить бояр, дворян, приказных людей, искоренить всякую власть, установить во всей Руси казачество и учинить так, чтоб всяк всякому был равен.

Поправший церковь и верховную власть, Разин тем не менее сознавал, что в русском народе к ним сохраняется уважение, и решил прикрыться личиной этого уважения. Он изготовил два судна: одно было покрыто красным, другое – черным бархатом. О первом он распространил слух, будто на нем находится сын Алексея Михайловича, царевич Алексей, якобы убежавший от злобы бояр. На другом судне, по словам атамана, находился низверженный патриарх Никон.

Под Симбирском Стенька впервые потерпел поражение. Это уронило его в глазах народа. В продолжении зимы мятеж Разина был задушен воеводами.

Неизвестны подробности ареста атамана. В государевых грамотах говорится об этом по-разному: в одной – что Стенька был связан цепью железной донскими казаками, которые выдали его царским войскам «от злоб своих», в другой – что Стенька был схвачен обманом.

Стенька и его брат Фрол были привезены в Черкасск. Предание говорит, что казаки очень боялись, чтоб Стенька не ушел из неволи: уверяли, что он был чернокнижник, никакая тюрьма не удержала бы его, никакое железо не устояло бы против ведовства. Поэтому его сковали освященною цепью и содержали в церковном притворе, надеясь, что только сила святыни уничтожит его волшебство. В конце апреля обоих удалых братьев повезли в Москву.

4 июня по Москве распространилась весть, что казаки везут Стеньку. Толпы народа посыпали за город смотреть на чудовище, имя которого столько времени не сходило с уст всего русского люда. За несколько верст от столицы поезд остановился. Из Москвы привезли большую телегу с виселицей. Стеньку поставили на телегу и привязали цепью за шею к перекладине виселицы, а руки и ноги прикрепили цепями к телеге. За телегою должен был бежать Фрол, привязанный цепью за шею к телеге.

В такой триумфальной колеснице въехал атаман воровских казаков в столицу московского государя, которую он грозил сжечь дотла. Он следовал с хладнокровным видом, опустив глаза, как бы стараясь скрыть, что у него было на душе. Одни смотрели на него с ненавистью, другие – с состраданием.

Их привезли прямо в Земский приказ и тотчас начали допрос. Стенька молчал. Молчал он и под пытками.

Предание говорит, что, сидя в темнице и дожидаясь последних смертных мучений, Стенька сложил песню, и теперь повсюду известную, в которой он как бы в знамение своей славы завещал похоронить его на распутье трех дорог земли русской.

6 июня 1671 года его вывели на лобное место вместе с братом. Множество народа стеклось на кровавое зрелище. Прочитали длинный приговор, где изложены были все преступления обвиненных. Стенька слушал спокойно, с гордым видом. По окончании чтения палач взял его под руки. Стенька обратился к церкви Покрова Пресвятой Богородицы (Василия Блаженного), перекрестился, потом поклонился на все четыре стороны и сказал: «Простите!»

Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сначала правую руку по локоть, потом левую ногу по колено. Стенька при этих страданиях не издал ни одного стона, не показал знака, что чувствует боль. Он, по словам современника, как будто хотел показать народу, что мстит гордым молчанием за свои муки, за которые не в силах уже отомстить оружием. Ужасные истязания брата окончательно лишили мужества Фрола, видевшего то, что ожидало его самого через несколько минут.

То были последние его слова. Палач отрубил ему голову. Его туловище рассекли на части и насадили на колья, как и голову, а внутренности бросили собакам на съедение.

ПРОТОПОП АВВАКУМ

Протопоп Аввакум был человеком огромной силы духа, которая в полной мере проявилась во время гонений на него. Он с детства приучался к аскетизму. Отвращение от всего мирского и стремление к святости он считал настолько естественными для человека, что не мог ужиться ни в одном приходе из-за неустанного преследования им мирских утех и отступления от обычаев веры. Многие считали его святым и чудотворцем.

В XVII веке начался церковный раскол, явившийся результатом церковной реформы патриарха Никона. Реформа должна была устранить разночтения в церковных книгах и разницу в проведении обрядов, подрывавших авторитет церкви. С необходимостью проведения реформы согласились все: и Никон, и его будущий противник протопоп Аввакум. Было только неясно, что брать за основу—переводы на старославянский язык византийских богослужебных книг, сделанные до падения Константинополя в 1453 году, или сами греческие тексты, в том числе исправленные после падения Константинополя. По приказу Никона в качестве образцов были взяты греческие книги, причем в новых переводах появились разночтения с древними. Это послужило формальным основанием для раскола.

Сожжение протопопа Аввакума в Пустозерске в 1682 г. Из рукописи А. Великанова

Среди нововведений, принятыми патриархом Никоном и церковным Собором 1654 года, были замена крещения двумя пальцами троеперстием, произнесение славословия Богу «алилуйя» не дважды, а трижды, движение вокруг аналоя в церкви не по ходу Солнца, а против него. Все они касались чисто обрядовой стороны, а не существа православия. Но под лозунгом возвращения к старой вере объединились люди, не желавшие смириться с ростом государственной и помещичьей эксплуатации, с возрастанием роли иностранцев, со всем тем, что казалось им не соответствующим традиционному идеалу «правды».

Раскол начался с того, что патриарх Никон во всех московских церквах запретил двоеперстие. Кроме того, из Киева он пригласил ученых монахов для «исправления» церковных книг. В Москву прибыли Епифаний Ставинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, которые немедля занялись монастырскими библиотеками.

Против Никона ополчились прежде всего «боголюбцы», или «ревнители благочестия», во главе которых стоял Стефан Вонифатьев. Кроме того, большой активностью выделялись настоятель Казанской церкви на Красной площади Иван Неронов, протопопы – костромской Даниил, муромский Логгин, темниковский Даниил, юрьевский Аввакум. В этот кружок входил и Никон, поэтому «ревнители» ранее поддержали его избрание в патриархи.

По их мнению, исправление богослужебных книг должно было производиться не по греческим, а по старинным русским рукописям. С большой настороженностью они относились ко всему иноземному, неприязненно воспринимали проникновение элементов западной культуры в Россию.

С ними отчасти был солидарен и царь Алексей Михайлович, хотя он иначе представлял себе сущность церковных преобразований.

Первые же действия нового патриарха убедили «ревнителей» в том, что они глубоко ошибались в отношении староверия Никона. Отмена двоеперстия мгновенно вызвала повсеместное негодование. О Никоне заговорили как о «латыннике», предтече антихриста.

«Всяк бо, крестяся тремя персты, – писал по этому поводу протопоп Аввакум, – кланяется первому зверю папежу и второму русскому, творя их волю, а не Божию, или рещи: кланяется и жертвует душою тайно антихристу и самому дияволу. В ней же бе, шепоти, тайна сокровенная: зверь и лжепророк, сиречь: змий – диявол, а зверь – царь лукавый, а лжепророк – папеж римский и прочий подобии им». Поэтому всякий, «крестящийся тремя перстами, будет мучен огнем и жупелом».

Подобным же образом Аввакум осуждал и прочие реформы, призванные согласовать русское богослужение с практикой других православных церквей. Через все его послания и челобитные красной нитью проходило стремление связать эти реформы с латинством, с учением и практикой католической церкви, с «фряжскими» или немецкими порядками. «Ох, ох, бедная Русь! – восклицал он. – Чего-то тебе захотелось немецких поступков и обычаев?»

Никон расчетливо и быстро убрал со своего пути неугомонных ревнителей. Первым подвергся опале Стефан Вонифатьев.

Из всех расколоучителей самой суровой оказалась участь протопопа Аввакума. Еще в сентябре 1653 года его отправили в ссылку в Тобольск, откуда через три года он был переведен в Восточную Сибирь.

О многолетнем пребывании в Даурии, о муках, выпавших на долю его семьи, Аввакум ярко, образно повествует в своем «Житии».

В начале 1661 года Алексей Михайлович позволил Аввакуму вернуться в Москву. Аввакум воспрянул духом, решив, что царь отвернулся от никониан и теперь будет во всем слушаться староверов. В действительности же ситуация была намного сложней.

Как и следовало ожидать, властолюбивый Никон не пожелал удовлетвориться второй ролью в государстве. Опираясь на принцип «священство выше царства», он попытался полностью выйти из подчинения светской власти и утвердить свое верховное господство не только над церковными людьми, но и над мирянами.

Постепенно между царем и патриархом назревало охлаждение. Никон, мало вникавший в существо закулисных интриг, не мог даже помыслить о перемене отношения к себе царя. Напротив, он был убежден в незыблемости своего положения. Когда же Алексей Михайлович выразил неудовольствие властными действиями патриарха, Никон 11 июля 1658 года после службы в Успенском соборе заявил народу, что покидает свой патриарший престол, и удалился в Воскресенский монастырь. Этим он рассчитывал окончательно сломить слабовольного царя, однако не учел роста влияния на него старообрядчески настроенного боярства.

Заметив свою ошибку, Никон попытался вернуться назад, но это еще больше усложнило дело. При установившейся зависимости Русской церкви от светской власти выход из создавшегося положения целиком зависел от воли государя, но Алексей Михайлович колебался. Зато его новому окружению удалось устроить возвращение в Москву протопопа Аввакума и других членов бывшего кружка «боголюбцев».

Аввакум связывал свой вызов с победой староверия.

Почти два года добирался он до Москвы, неустанно проповедуя по пути свое учение. Каково же было его разочарование, когда он увидел, что никонианство в церковной жизни повсюду пустило корни, а Алексей Михайлович, охладев к Никону, тем не менее не собирался отказываться от его реформ. В нем с прежней силой пробудилась страстная готовность бороться за свои убеждения, и он, воспользовавшись благоволением царя, подал ему пространную челобитную.

«Я чаял, – писал Аввакум, – живучи на востоке в смертех многих, тишину здесь в Москве быти, а ныне увидал церковь паче и прежняго смущенну». Он забрасывал царя челобитными с протестом против никонианства и самого патриарха.

Алексею Михайловичу хотелось привлечь на свою сторону неустрашимого «ревнителя благочестия».

Тронутый вниманием государя и надеясь, что ему будет поручено исправление книг, Аввакум некоторое время действительно пребывал в умиротворении. Такой поворот событий пришелся не по душе староверам, и они бросились со всех сторон уговаривать протопопа не оставлять «отеческих преданий». Аввакум возобновил свои обличения никонианского духовенства, называя священников в своих проповедях и писаниях отщепенцами и униатами. «Они, – утверждал он, – не церковные чада, а диаволя».

Царь увидел, сколь беспочвенны его надежды на примирение Аввакума с церковью, и, поддавшись уговорам духовенства, 29 августа 1664 года подписал указ о высылке Аввакума в Пустозерский острог.

В феврале 1666 года в связи с открытием церковного собора Аввакума привезли в Москву. Его снова пытались склонить к признанию церковных реформ, но протопоп «покаяния и повиновения не принес, а во всем упорствовал, еще же и освященный собор укорял и неправославным называл». В результате 13 мая Аввакум был расстрижен и предан проклятию как еретик.

После суда Аввакума вместе с другими расколоучителями отправили в заключение в Угрешский монастырь, откуда его позднее перевели в Пафнутьев-Боровский. В специальной инструкции, присланной игумену того монастыря, предписывалось Аввакума «беречь накрепко с великим опасением, чтобы он с тюрьмы не ушел и дурна никакова бы над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать, и никого к нему пускать не велеть».

Его еще надеялись сломить с помощью вселенских патриархов, которых ждали на собор для низложения Никона.

Патриархи прибыли в Москву в апреле 1667 года.

Они долго уговаривали Аввакума, советуя смириться и принять церковные нововведения.

«Что ты так упрям? – говорили патриархи. – Вся наша Палестина, и Сербия, и Албания, и волохи, и римляне, и ляхи – все тремя перстами крестятся, один ты упорствуешь в двоеверии».

«Вселенские учители! Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша христианам. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Махмета, – да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержество. До Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна».

После этого Аввакум отошел к дверям и лег на пол со словами:

Больше он не слушал ни насмешек, ни увещеваний. В августе 1667 года Аввакума вывезли в Пустозерск. В пустозерский период Аввакум полностью разработал свое расколоучение.

Он выступал за старину, отнюдь не думая пренебрегать настоящим, просто его видение современной действительности противоречило господствующим тенденциям эпохи.

Год от года увеличивалось количество массовых самосожжений. В огне нередко люди гибли сотнями и тысячами. Например, в начале 1687 года в Палеостровском монастыре сожглись более двух тысяч человек. 9 августа того же года в Березове Олонецкого уезда – более тысячи. И подобных фактов было множество.

Обо всем этом Аввакум хорошо знал и всячески побуждал старообрядцев к самосожжению. В «Послании к некоему Сергию» он писал: «Наипаче же в нынешнее время в нашей России сами в огонь идут от скорби великия, ревнуя по благочестии, яко и древле апостоли: не жалеют себя, но Христа ради и Богородицы в смерть идут». В этом же послании Аввакум рассказывал об одном из таких массовых самосожжений: «Брате, брате, дорогое дело, что в огонь посадят: помнишь ли в Нижегородских пределах, где я родяся живал, тысячи з две и сами миленькие от лукавых тех духов забежали в огонь: разумно оне зделали, тепло себе обрели, сим искушением тамошняго искуса утекли».

Таким образом, Аввакум стал первым и чуть ли не единственным проповедником массовых суицидов в мировых религиозных учениях.

Между тем царь Алексей Михайлович умер, и на престол вступил его сын Федор. Аввакуму казалось, что о нем просто-напросто забыли. И он сделал шаг навстречу своей гибели. В 1681 году Аввакум отправил царю Федору послание, в котором фанатично и безрассудно излил все накопившееся за долгие годы раздражение против церкви и духовенства.

«А что, царь-государь, – писал он, – как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илья-пророк, всех перепластал в один день. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю».

Возможно, царь не придал бы значения этому письму, если бы преподобный не упомянул ниже о его покойном батюшке: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, – слышал я от Спаса; то ему за свою правду. Иноземцы, что знают, что ведено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали».

Царь Федор не питал никакого сочувствия к старообрядцам и воспринял послание Аввакума как угрозу существующей власти, лично самому себе. И Аввакума «за великия на царский дом хулы» было приказано сжечь вместе с тремя его единоверцами.

14 апреля 1682 года закончилась на костре жизнь этого бесстрашного человека, оставшегося неразгаданной легендой древнерусской духовности.

До нас дошли очень скудные подробности этой казни. Известно, что совершилась она при большом стечении народа. Узников вывели из-за тюремного тына к месту казни. Аввакум заблаговременно распорядился своим имуществом, раздал книги. И все равно зрелище было тягостное – загноенные глаза, обрубленные усохшие руки. Теперь Аввакума, Федора, Лазаря и Епифания никто не уговаривал отречься.

Палачи привязали осужденных к четырем углам сруба, завалили дровами, берестой и подожгли.

КАПИТАН КИДД

Пиратство на протяжении последних пятисот лет было важным фактором европейской политики.

Во время войн многие пираты, а также самые обыкновенные купцы-судовладельцы стремились стать каперами, то есть получить от властей патенты на ведение войны против кораблей, плававших под вражеским флагом.

Нередко пираты как в военное, так и в мирное время выполняли задания разведывательного характера, совершали диверсии против той или иной территории или крепости, прерывали связи между колониями потенциального неприятеля и метрополией. Не только пираты маскировались под каперов или просто под мирные купеческие суда. Иногда и европейские правительства осуществляли свои планы руками пиратов или своих агентов, замаскированных под флибустьеров. Примером тому могут служить действия известных корсаров – Моргана, Дрейка и других. Это сотрудничество с официальными властями стало роковым и в судьбе капитана Кидда, приключения и судьба которого стоят особняком среди многочисленных пиратских историй.

«Сокровища капитана Кидда» стали притчей во языцех благодаря сочинениям Эдгара По. Впрочем, об этом человеке давно уже складывались легенды. Особенно твердой была уверенность в существовании его сокровищ, закопанных где-то на атлантическом побережье Соединенных Штатов. Более двух десятков специально снаряженных экспедиций искали клад Кидда, оцениваемый в два миллиона долларов.

Уильям Кидд родился примерно в 1645 году в городке Гриноке в семье кальвинистского пастора, который дал сыну блестящее воспитание и образование. Много лет Кидд плавал на английских кораблях простым матросом и наконец сам стал капитаном торгового судна. Он был преуспевающим торговцем и имел несколько судов, приносивших ему вполне приличный доход. И, может быть, в итоге основал бы в Америке династию очередных Асторов или Вандербильтов, если бы не ввязался в политику.

Уже в наши дни исследователями были найдены два патента, подписанные английским королем Вильгельмом III и скрепленные большой государственной печатью. Один из них уполномочивал «нашего доверенного и любимого капитана Уильяма Кидда» захватывать «суда и имущество, принадлежащие французскому королю и его подданным». Другой патент разрешал этому же капитану захватывать пиратов и их корабли на всех морях. Значит, Кидд вовсе не был пиратом.

Откуда же тогда возникла легенда о свирепом флибустьере и его зарытых сокровищах? И наконец, почему 23 мая 1701 года по приговору суда был публично повешен моряк, которого еще недавно король именовал в своем патенте «любимым капитаном»?

В конце XVII века придворные аристократы образовали синдикат, в который вошли министры Чарлз Монтегю, основатель Английского банка (будущий граф Галифакс), лорд Сомерс и др. Среди членов компании находился граф Беллемонт, незадолго до того назначенный губернатором английской колонии Нью-Йорк. Джентльмены пришли к выводу, что будет выгодно отобрать у пиратов награбленное не для возврата его законным владельцам, а чтобы пополнить собственные карманы.

Надо было найти подходящего капитана, который мог бы принять командование кораблями, призванными повести борьбу с флибустьерами. А тут как раз к Беллемонту приехал полковник Роберт Ливингстон из Нью-Йорка, решивший заблаговременно втереться в доверие к новому губернатору. Ливингстон был готов на все. Он сам говорил о себе: «Я предпочитал бы именоваться «мошенником Ливингстоном», чем бедняком». В ответ на запрос Беллемонта он сообщил, что как раз сейчас в Лондоне находится другой житель Нью-Йорка – капитан Уильям Кидд, который, кроме того, что бравый моряк, еще и находится под следствием по делу о подтасовке результатов выборов в местные нью-йоркские органы власти.

К тому же это не мальчишка перекатиполе, а солидный, 50-летний «морской волк», владелец нескольких кораблей, занятых в торговле с Вест-Индией.

Ливингстон доставил Кидда к Беллемонту, и там ему было сделано предложение стать «охотником за пиратами». Когда Кидд попытался было отклонить опасную и сомнительную «честь», новый губернатор Нью-Йорка пригрозил конфисковать любимую бригантину Кидда «Антигуа», на которой тот прибыл в Лондон. Моряк вынужден был согласиться. Беллемонт от имени всех участников синдиката заключил с капитаном и Ливингстоном формальное соглашение. Условия эти были не самыми сладкими, но справедливыми: синдикат вносил 80 % денежных средств для снаряжения экспедиции, Кидд и Ливингстон – остальные 20 %. При этом Кидду и его партнеру следовало довольствоваться лишь 15 % добычи. Синдикат должен был получать 65 %, остальные 20 % шли команде.

В последующие месяцы капитан занялся подбором команды и оснащением корабля с претенциозным названием «Галера приключений».

С первых дней плавания «Галера приключений» встретилась с королевским военным судном «Герцогиня», которое, следуя применявшейся тогда практике, сняло с «Галеры приключений» лучших моряков, не обратив внимания ни на протесты Кидда, ни на различные охранные грамоты, которые он вез с собой.

Пришлось вернуться в Лондон. Там один из тайных членов синдиката, адмирал Рассел, приказал капитану «Герцогини» вернуть захваченных матросов. Капитан выполнил приказ лишь частично: он возвратил столько же моряков, сколько снял с корабля Кидда, но это были те, от кого хотели избавиться на «Герцогине». С такой командой Кидд отплыл в Нью-Йорк. По дороге в соответствии с имевшимся у него патентом Кидд захватил французскую шхуну. Она была продана в Нью-Йорке за 350 фунтов стерлингов. На эти деньги удалось закупить продовольствие для предстоявшего длительного плавания (об этом синдикат тоже не подумал заранее).

У Кидда было менее половины нужного ему количества матросов, пришлось в последнюю минуту навербовать несколько десятков более чем сомнительных людей.

В Нью-Йорке очень сомневались, что Кидду удастся удержать в повиновении свою разношерстную команду. Он даже не имел денег, чтобы платить им жалованье. Охотники за пиратами в любой момент сами могли обратиться в пиратов.

Плавание проходило без особых происшествий: Кидд не повстречал ни флибустьеров, ни французских кораблей. На мысе Доброй Надежды «Галера приключений» бросила якорь рядом с четырьмя английскими судами. Капитан одного из них хотел «прихватить» двадцать или тридцать матросов с корабля Кидда. Тот сделал вид, что не имеет ничего против, а ночью поспешно покинул опасных соседей...

Прошло одиннадцать месяцев, а «Галера приключений» все еще не обнаружила ни одного пиратского корабля. Раздавались голоса, что, раз не видно пиратов, стоит самим пощупать проплывавшие мимо британские суда. 15 августа 1697 года «Галера приключений» угрожающе приблизилась к флотилии таких судов, но конвоировавшие их два английских военных корабля направили жерла своих орудий в сторону судна Кидда. Тому пришлось ретироваться. В начале сентября капитан снял с арабского корабля двух человек, заставив их служить лоцманами. 22 сентября «Галеру приключений» атаковали два португальских военных корабля. Капер отбил нападение, но отказался взять в плен побежденного противника. В октябре «Галера» встретила английский корабль «Верный капитан». Кидд, побывав на корабле, убедился, что это действительно британское судно, и разрешил ему следовать дальше. Однако на борту «Галеры приключений» едва не вспыхнул мятеж. Матрос Уильям Мур и другие потребовали захватить ценности, которые везли с собой купцы – пассажиры «Верного капитана». Кидду удалось угрозами усмирить смутьянов. Через неделю, когда на горизонте показался голландский корабль, Мур опять возглавил мятежников. Кидд схватил попавшуюся под руку корабельную бадью и ударом по голове сбил Мура с ног. Мур умер на другой день.

Вскоре Кидд захватил французский корабль и раздал своей команде причитающуюся ей часть добычи. В конце 1697 года Кидд сумел захватить еще два небольших судна. Наконец Кидду достался «большой приз» – корабль «Кведаг мерчэнт» с грузом стоимостью 45 000 фунтов стерлингов. «Кведаг мерчэнт» не сопротивлялся и представил свои корабельные документы. Среди них, как потом утверждал Кидд, находились французские паспорта. Это означало, что часть груза или все судно целиком являлось французским и становилось законной добычей капера. После этого «Галера приключений», нуждавшаяся в серьезном ремонте, и захваченный ею «приз» отправились чиниться на Мадагаскар. Команда взбунтовалась и сожгла ранее захваченный французский корабль, ограбила и потопила «Галеру приключений», пыталась убить Кидда и присоединилась к одному из пиратских капитанов – Калифорду. Кидду удалось отбиться и с немногими, сохранившими ему верность членами экипажа и частью добычи – тридцатью тысячами фунтов, на «Кведаг мерчэнт» уйти от преследования. Корабль с малочисленной истощенной командой бросил якорь у одного из небольших островов в Карибском море. Кидд отправил на берег бот за водой и провиантом. Матросы вернулись с неожиданной вестью: «Капитан Кидд, сэр, вы объявлены пиратом!»

Кидд купил небольшой шлюп «Святой Антоний» и прибыл на нем в Нью-Йорк. Через своего адвоката Кидд уведомил членов синдиката, что готов передать захваченные им 30 000 фунтов стерлингов.

Это составляло 500 % прибыли на вложенный ими капитал. Взамен Кидд просил лишь справедливого отношения. Никто из близких и знакомых капитана не сообщил ему, что в Англии за время его отсутствия произошли серьезные перемены. Возможно, провинциалам, жившим в далекой колониальной глуши, ничего не было известно о борьбе партий и придворных интригах в столице. От губернатора Беллемонта он получил обнадеживающий ответ.

На острове Гардинер, неподалеку от Лонг-Айленда, Кидд зарыл два мешка с ценными вещами и сундук с золотом и серебром. Он указал владельцу острова место, где были закопаны мешки и сундук. 28 июня 1699 года шлюп Кидда прибыл в Бостон. Кидд оказался в руках Беллемонта.

Тем временем члены синдиката, принадлежавшие к партии вигов, стали подвергаться нападкам со стороны своих противников – тори за содействие «пирату» Кидду.

Ост-Индская компания поспешила подать петицию о том, чтобы у Кидда отобрали «украденные» им сокровища Великого Могола. Министры Вильгельма III решили, что в таких условиях удобнее всего пожертвовать Киддом.

Беллемонт потребовал от капитана подробный дневник путешествия, а так как Кидд не успел составить объяснения в предоставленный ему жесткий срок, по приказу губернатора моряка арестовали. При этом был распространен слух, что Кидд скрывается от правосудия. Тюремный режим изо дня в день становился все более суровым. Кидду запретили свидания с женой, заковали в кандалы, вделанные в стену его камеры. Он покинул тюрьму только через полгода, чтобы под конвоем перейти на военный корабль «Эдвайз» для отправки в Лондон. Парламент находился накануне роспуска. Тори добились принятия специальной резолюции, запрещавшей проведение суда над Киддом до созыва нового парламента. Они боялись, что во время перерыва в заседаниях парламента министры-виги организуют поспешный суд над Киддом и сумеют спрятать концы в воду.

В апреле 1701 года новый парламент принял резолюцию о предании Кидда суду, который начался 8 мая. Суд был скорым и неправым. В центре внимания стоял вопрос: были ли обнаружены французские паспорта на «Кведаг мерчэнт»? Иначе говоря, принадлежал ли захваченный груз подданным вражеской страны? Прокурор доказывал, что существование паспортов – вымысел. Правда, многие свидетели обвинения не отрицали, что им приходилось слышать об этих паспортах. Некоторые моряки даже видели какие-то бумаги, которые, как объяснил Кидд неграмотным матросам, были французскими паспортами.

До последней минуты Кидд отказывался раскаяться и признать себя пиратом. 23 мая состоялась казнь. В первый раз веревка оборвалась под тяжестью тела осужденного, и он, шатаясь, поднялся на ноги. К Кидду поспешил священник Лоррен, который помог ему снова встать под виселицей. «Я обратил внимание грешника, – писал позднее Лоррен, – на великую милость Господню, давшую ему неожиданно дополнительную отсрочку, чтобы он мог воспользоваться этими немногими, подаренными ему милостиво минутами, дабы укрепиться в вере и покаяться... и он раскаялся от всего сердца».

По другим источникам, бедняге Кидду было все равно, отпустят ему грехи или нет, он (спасибо добродушному палачу) был пьян в стельку и вряд ли осознавал, что с ним происходит.

После казни тело его было вымазано дегтем и подвешено на железном каркасе, где и провисело более двух лет в назидание всем пиратам – печальная участь для человека, в общем-то, в пиратстве не виновного.

КАРТУШ

Картуш родился в семье парижского бочара около 1680 года и сызмальства отличался скрытным и лживым характером. Отданный десяти лет от роду в иезуитский колледж, он умудрился стащить десять золотых луидоров чуть ли не из-под носа своего учителя, причем так, что подозрение пало на него лишь спустя годы. Уже подростком, он впервые попался на краже денег у своего однокашника. Кто видел мебель тогдашнего времени, может представить себе громоздкий шкаф под потолок высотой, на вершине которого затаился маленький Картуш с ворованными ста луидорами в то время, как его разыскивает весь иезуитский колледж. Возможно, найди его тогда учителя-иезуиты, примерная порка (тоже род казни) сделала бы из него примерного члена общества. Однако чадо ухитрилось удрать и от иезуитов, и от собственных родителей и перебралось к дяде в Орлеан, набираться воровской премудрости.

Полагают, что дядя преподал ему азы фехтовального мастерства, благодаря чему юный Картуш не боялся неожиданных встреч в ночных переулках. Впервые о нем заговорили после серии необычайно дерзких карманных краж в нескольких городских церквах. Орлеан тогдашнего времени был городом небольшим, продать краденое и не попасться было практически невозможно, тем более что власти немедленно начали розыск похищенного. Картуш, почувствовав на затылке ледяное дыхание закона, спешно засобирался в дорогу.

В 1710 году в Париж возвратился убежденный в правоте своего дела вор с задатками лидера. Тогда же с ним познакомился первый член будущей его шайки, по кличке Стальная Рука. Этот могучий, неимоверной силы человек, как нередко бывает, трепетал перед не в меру дерзким и изобретательным юношей.

Картуш создал воровскую шайку, за которой с десяток лет безуспешно охотилась парижская полиция. В шайку Картуша входили около двух тысяч человек.

Награбив огромные суммы денег и других ценностей, Картуш подкупил и превратил в своих агентов многих полицейских, чиновников тюремной администрации, судей и военных, даже наиболее видных врачей. Сотни трактирщиков выполняли роль хранителей и скупщиков краденого. Чтобы окончательно сбить с толку полицию, Картуш имел целую дюжину двойников. Полицейские – даже те, которые не были подкуплены, – не хотели ловить Картуша: пока он находился на воле, им выплачивали повышенное жалованье (лишних 30 су в день) за участие в поисках знаменитого разбойника. Картуш так обнаглел, что однажды обратился в парижскую полицию с просьбой принять его на работу в качестве филера (сыщика). Свою благонадежность он доказал, «сдав» несколько конкурировавших воровских шаек.

Людям Картуша удавалось проникать и в покои герцога Орлеанского.

Чтобы одурачить воров, герцог приказал не пользоваться во дворце драгоценной посудой и заказал себе шпагу без золота и бриллиантов, со стальной рукояткой. Впрочем, у рукоятки была очень тонкая отделка, из-за чего шпага обошлась в полторы тысячи ливров. Когда герцог выходил из театра, шпага исчезла. В Париже смеялись, уверяя, что Картуш наказал главного вора Франции, который хотел надуть своих коллег.

Картуш имел в разных городах своих соглядатаев. Они заранее извещали его о поездках богатых людей и агентов правительства или торговых фирм, перевозивших большие суммы денег.

По слухам, когда полиция организовывала настоящую охоту за «королем» парижских разбойников, он несколько недель скрывался в Англии, где встретился с «лондонским Картушем» – Мекинстоном. Они условились заранее извещать друг друга об отъезде за границу вельмож и толстосумов, которых можно хорошенько потрясти, повстречав на большой дороге.

Случилось так, что слух о проделках Картуша достиг ушей короля, и тот выразил свое недоумение и недовольство по этому поводу начальнику городской полиции д'Этанжу. Не хватая звезд с небес в области сыска, тот решил действовать древним как мир способом и объявил в награду за голову Картуша или за содействие в его поимке совершенно немыслимую по тем временам сумму. Самым удивительным было то, что этот тривиальный способ на удивление быстро сработал.

Картуша схватили у входа в дом его сожительницы в результате предательства Дюшатле, одного из членов шайки, который после ареста решил спасти себе жизнь и получить большую награду, обещанную за поимку главаря разбойников.

Но и в тюрьме Картуш похвалялся, что ему удастся выбраться на волю, и только особые меры предосторожности помешали его бегству. Картуша приговорили к колесованию на знаменитой Гревской площади Парижа в назидание будущим карманникам и мошенникам. Уже на эшафоте, чтобы наказать своих сообщников за то, что они не спасли его, Картуш назвал имена членов своей шайки, после чего в Париже были произведены сотни арестов. Банда Картуша и его разведка перестали существовать.

АННА БОННИ И МЭРИ РИД

Наиболее примечательными дамами в истории бандитизма и морского разбоя были женщины-пираты – Мэри Рид и Анна Бонни.

Жизнь Мэри Рид была полна приключений. Мать ее была «соломенной вдовой» и с юных лет внушала своей дочке, что она должна научиться постоять за себя в этой жизни, воспитывала ее, как мальчика, и одевала в мужскую одежду. В тринадцать лет девочку взяла в услужение некая француженка, однако участь камердинера девочку не прельстила, и она устроилась юнгой на военный корабль. Но скоро она удрала с корабля и поступила на службу в один из французских пехотных полков, расквартированных во Фландрии. В солдатском обличье она пережила множество приключений, проявила отвагу и удаль в сражениях. И наконец, когда ее перевели из пехоты в кавалерию, в сердце ее наконец поселилась любовь к своему сослуживцу. Лишь ему она открыла тайну своего пола. Свадьба «кавалергард-девицы» произвела фурор в армии, сие радостное событие почтили своим присутствием многие высшие армейские чины. Счастливые молодые свили себе гнездышко в городке Бреде в таверне «Под тремя подковами», существующей и до сей поры.

Женщины-пираты: Анни Бонни и Мэри Рид. Гравюра XIX в.

Однако вскоре муж Мэри погиб в бою, и она вновь надела мужскую одежду и отправилась в полк. Но то ли потому, что ее развратили прелести мирной семейной жизни, то ли потому, что изменилось отношение однополчан, но вскоре Мэри дезертировала из полка и вновь нанялась матросом на торговый корабль, отправлявшийся на Антильские острова. И вновь она полюбила очаровательного юношу.

А в один прекрасный день, когда под бушпритом судна уже плескались теплые волны Карибского моря, на горизонте показался шлюп с черным флагом на мачте. Вскоре стало известно, что свои права на груз и жизни мирных торговцев предъявил знаменитый на всем восточном побережье Америки пират Джон Рэккам, по прозвищу Калико Джек – Ситцевый Джек, так он был прозван за любовь к ярким нарядам.

Захваченный им корабль он презентовал находившейся с ним на борту супруге Анне Бонни.

У этой юной леди тоже не сложилась личная жизнь. Она была ирландкой, внебрачной дочерью адвоката Бонни из графства Корк, но еще в детстве вместе с отцом отправилась в Америку, в Каролину. Эта милая девушка отличалась буйным и вспыльчивым характером, чем причиняла массу хлопот своим близким. Однажды, обидевшись на нерасторопного слугу-англичанина, она заколола его ножом. К счастью, историю удалось замять.

Затем настала пора амурных приключений и любовных интриг, и наконец Анна тайно обвенчалась с каким-то моряком, который вскоре уехал. Так или иначе, вскоре за Анной стал ухлестывать сам Джон Рэккам, мигом отбив прыть у остальных ухажеров. Не утруждая себя сватовством, он однажды просто причалил к берегу неподалеку от дома Бонни и похитил красавицу, чему та, впрочем, не особенно противилась. Родив мужу ребенка, Анна поручила его заботам друзей и возвратилась на корабль. Вместе с мужем она принимала самое живое участие во всех предприятиях пиратов, отличившись при этом необычайной храбростью и ловкостью.

Оказавшись в плену, Мэри Рид заявила, что всю жизнь мечтала стать пиратом, и была принята в «братство». Вольготная, сытая и пьяная, полная опасностей жизнь морских разбойников пришлась ей по душе. Вместе с ней присоединился к пиратам и ее избранник. Однажды он затеял ссору с неким пиратом, который усомнился в его храбрости. По законам «братства» разрешить этот спор можно было только в поединке. Каково же было возмущение Мэри, когда ее избранник свел дело к мировой. В ярости она обрушилась на него с оскорблениями, вызвала его на дуэль на шпагах и тут же на корабле убила его. При этом тайна ее пола была раскрыта, но пираты уже так уважали ее, что приняли как равную. Мэри подружилась с Анной и стала вести образцовый пиратский образ жизни.

Но времена Моргана и Дрейка уже прошли. По морям ходило слишком много вооруженных кораблей, и капитана каждого из них в случае поимки пирата ждали премии и награды. Однажды, в октябре 1720 года, на траверзе Ямайки шлюп Рэккама встретился с английским фрегатом. Нескольких залпов с обоих бортов фрегата оказалось достаточно, чтобы пираты сдались, предпочтя милость королевского правосудия беспощадному приговору пушек. Пиратов доставили на Ямайку, в Сантьяго-де-ла-Вега, где им совсем недолго пришлось дожидаться суда...

В ту эпоху английское правосудие не отличалось мягкостью к криминальным элементам. На виселицу отправляли и за менее тяжкие преступления. Так что весь экипаж прославленного шлюпа вместе с его капитаном отправили на эшафот.

РАСПРАВА С МОНСАМИ

У семьи Монсов сложились особые отношения с российския царским двором. Глава семьи Иоганн Монс был личным поставщиком товаров для армии, а его дочь Анна стала фавориткой Петра Великого. Когда в 1700 году Петр развелся с Евдокией Лопухиной (ее вскоре постригли в монахини), Анна безраздельно воцарилась в сердце Петра. Однако ей не хватило ума (или хитрости) удержаться на этом хрупком пьедестале. Она быстро продвинула на выгодные посты своего брата Виллима и сестру Матрену.

Потом повсюду разнесся слух, что Анна за взятки торгует привилегиями, не гнушается принимать как крупные, так и мелкие подношения. На все это Петр смотрел сквозь пальцы, но когда пошла молва о ее любовниках, в числе которых называли и саксонского посланника Кенигсека, Петр разорвал с бывшей фавориткой все отношения.

Однако ее падение не смогло повлиять на судьбы семьи Монсов. К 20-м годам XVIII века Матрена Монс уже была статс-дамой Екатерины и являлась супругой генерала Балка. Виллим Монс стал камер-юнкером двора.

Виллим Монс был хорош собой, красив, изящен, широко образован. Монс явился провозвестником куртуазной эпистолярности – он великолепно описывал обуревавшее его любовное томление. Во-первых, он писал стихи. Во-вторых, любовные письма, которые в изобилии рассылал дамам своего сердца (он латинскими буквами писал слова русского языка). Но все читавшие его письма и стихи отмечали поразительные легкость и изящество стиля его сочинений.

Несмотря на внешнюю свободу, для большинства придворных дам Екатерины период Домостроя не кончился. Письма Виллима Монса были подобны горящему труту, поднесенному к хворосту истомившейся женской души. История не сохранила всего списка побед молодого человека, но об одной из вероятнейших жертв его литературных забав настойчиво говорил весь двор. Имелись свидетельства, что между Монсом и Екатериной постоянно курсировали курьеры с записками, содержание которых никому не было известно. Были ли это любовные послания или деловая переписка, так и осталось невыясненным, но именно эти записки сыграли роковую роль в судьбе Монса.

Однако поэзия была лишь хобби молодого человека, на царской же службе он ведал Вотчинной канцелярией. Его секретарь Столетов славился своим корыстолюбием. Находясь на службе в столь «хлебном месте», Столетов мог себе позволить вымогать взятки от заинтересованных в вотчинах лиц. Брал взятки и сам Монс с помощью сестрицы Матрены Иоганновны, которая частенько ходатайствовала перед братом за того или иного человека. Монс никому не отказывал, за что и получил репутацию доброжелательного человека. Чем более росло расположение императрицы к камергеру, тем шире распространялось могущество Виллима Монса. К нему за помощью обращаются уже лица самого высокого звания, сам светлейший князь А.Д. Меншиков, царица Прасковья и многие другие. Молодого фаворита осыпали подношениями, перед ним заискивали.

Столь стремительный взлет фаворита вызвал приступ отчаянной зависти у других придворных, которые воспользовались болтливостью слуг. На свет появилось анонимное подметное письмо, адресованное царю Петру. Аноним писал, что Монс задумал отравить государя, дабы самому править с императрицей. И если в версию о покушении царь, наверное, не поверил, то намек о любовной связи Екатерины воспринял очень близко к сердцу.

Арестованный Монс, едва увидев орудия пыток, тут же признался во всем, что от него требовалось. Возможно, именно это заронило подозрение в его правдивости. Этот лощеный красавец, столь заботившийся о собственной внешности и не выносивший боли, при виде дыбы и щипцов мог оговорить не только себя, но и кого угодно.

Петр был взбешен признаниями Виллима Монса. Можно только догадываться о том, что творилось с ним в те дни.

Однако у царя хватило присутствия духа не делать этот скандал достоянием всех царствующих дворов Европы. Памятуя принцип «жены Цезаря», он выдвинул на суде лишь экономические обвинения. В качестве вины Виллиму Монсу вменялись присвоение оброка с деревень, входивших в Вотчинную канцелярию, получение взяток за предоставление места на казенной службе, мздоимство и прочее в том же духе.

Примечательным был и тот факт, что в числе привлеченных по делу Монса был придворный шут Иван Балакирев.

15 ноября 1724 года жителям Петербурга был зачитан царский указ, где говорилось: «1724 года в 15-й день по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, то есть 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Отолетову, камер-лакею Ивану Балакиреву – за их плутовство такое: что Монс, и его сестра, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества, вступали в дела, противные указам его величества, не по своему чину укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали за то великие взятки, и Балакирев в том Монсу и протчим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции».

Утром следующего дня перед эшафотом собралась огромная толпа горожан, жаждущих поглазеть на страшное зрелище. К 10 часам утра к Троицкой площади приблизился мрачный кортеж. Солдаты вели Виллима Монса в сопровождении протестантского пастора. Бывший любимец императрицы, камергер двора, известный франт и сердцеед, поклонник изящного стиля, теперь бледный и изможденный, в нагольном тулупе, приближался к эшафоту, где его уже ждал палач. При всей твердости духа, о которой свидетельствовали очевидцы казни, Монс не мог отвести взгляда от шеста с заостренным концом, очевидно, вполне осознавая, что случится через несколько минут – на этом шесте будет красоваться его голова. Перед затихшей толпой зачитали приговор. Все это время Монс, обводивший толпу помутневшим взором, не обнаруживал каких-либо эмоций, и лишь только когда к нему для последнего слова подошел пастор, он отдал священнику последнее остававшееся у него имущество: драгоценные часы с портретом Екатерины, часы, которые отсчитывали для него когда-то месяцы и годы счастливой и беззаботной жизни. Для бывшего царедворца время уже навеки остановилось. Он скинул тулуп и положил шею на плаху. Палач одним взмахом отсек ему голову и насадил ее на шест.

Спустя несколько минут на том же залитом кровью эшафоте жестоко выпороли кнутом Матрену Балк (ее сослали в Тобольск), Егора Столетова и шута Балакирева (их отправили на пожизненные каторжные работы).

Сохранился рассказ современников о том, как Петр отвез Екатерину на место казни Монса и продемонстрировал ей голову, насаженную на шест. Тело несчастного привязали к специальному колесу, которое выставили для всеобщего обозрения. Посмотрев на останки бывшего дамского угодника, императрица с печалью сказала: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности».

Были ли эти слова сказаны, чтобы отречься от незадачливого любовника? А может быть, этой фразой Екатерина отвергала все, что могли наговорить на нее лживые языки?

АРТЕМИЙ ВОЛЫНСКИЙ

1738 год стал годом возвышения князя Волынского. 3 апреля он благодаря поддержке Бирона попал в кабинет-министры. Став кабинет-министром, Волынский говорил, что обязан должностью своей родословной. Род его происходил от князя Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка, женатого на родной сестре великого князя Дмитрия Донского. Но Бирон при назначении Волынского в кабинет руководствовался не родословной его, а даровитостью. Когда иноземные послы спрашивали герцога, почему он именно на Волынском остановил свой выбор, то Бирон отвечал: «Волынский – это одна из лучших русских голов».

Служебная деятельность А.П. Волынского началась в царствование Петра I. В 1715 году Волынского назначили в Персию чрезвычайным посланником. Волынский сумел за это время склонить шаха Гуссейна (первого министра) на сторону России и заключил с ним торговый договор на выгодных условиях.

21 декабря 1718 года Артемий Петрович возвратился из Персии в Петербург. Петр I радушно принял Волынского и, внимательно выслушав его доклад по русско-персидским делам, остался доволен поездкой своего посланника в Персию. Радушный прием Волынского царем сейчас же заметили министры и наперебой стали приглашать его к себе на «ассамблеи».

Волынский был молод, холост, красив и умен. Веселая и жизнерадостная Екатерина I, так любившая танцевать с Волынским на балах, решила женить его на двоюродной сестре Петра I – Александре Нарышкиной. Дело устраивалось долго, и наконец 18 апреля 1722 года Волынский обвенчался с Нарышкиной. Он породнился с царем, и его дети могли претендовать на российский престол. Детей было трое – Аннушка, Мария и Петенька. Волынский ревностно занимался их воспитанием – его жена умерла вскоре после последних родов.

За удачное выполнение одного важного поручения Петр I пожаловал Волынского полковником и генерал-адъютантом, а затем назначил его (в 1718 году) в Астрахань губернатором. Волынский замечательно исполнил свою трудную задачу и все более и более завоевывал милость царя, который в это время дружески называл его запросто Артемием.

В губернаторство Волынского в Астрахани русские войска совершили поход в Персию (1722). Первый отряд, вступивший в сражение с горцами, был разбит. Только заступничество Екатерины, сопровождавшей Петра I в походе, спасло Волынского от неминуемой смерти. Хотя потом Петр Великий как бы помирился с Волынским, но прежняя его милость не возвращалась к Артемию Петровичу. В царствование императрицы Екатерины I Волынский был произведен в генерал-майоры и назначен губернатором в Казань. Губернаторство в Казани характерно, с одной стороны, целым рядом самодурств и хищений Волынского, с другой – весьма дельными административными распоряжениями. При Петре II Волынский был министром в Голштинии (пост, явно не соответствовавший его амбициям). По восшествии на престол Анны Иоанновны Волынского потянуло в столицу. Сблизившись с любимцем Бирона, обер-шталмейстером графом Левенвольдом, Волынский при его посредничестве перешел в 1732 году на службу в придворное ведомство начальником государственных конных заводов. Эту должность он избрал для того, чтобы в конюшнях, которые ежедневно посещал Бирон, страстный охотник до лошадей, иметь случай побеседовать с могущественным вельможей и снискать себе его благоволение. Расчет оказался верным, и Волынский с тех пор начал быстро продвигаться по службе. Так, в 1734 году он был пожалован генерал-лейтенантом. В конце 1734 года он получает в подарок место для постройки дома в Петербурге, на Мойке. В 1736 году стал обер-егермейстером, а в 1738 году был произведен в кабинет-министры.

Цель была достигнута – Волынский оказался у кормила правления Русского государства. Эту власть он делил с немцами, враждебно настроенными против русских: с Бироном, Остерманом и Минихом, которые, ссорясь друг с другом и подставляя один другому ногу, сходились в одном – в презрении к русским.

Волынский начал с того, что расширил Кабинет министров частным созывом «генеральных собраний», на которые приглашались сенаторы, президенты коллегий и другие сановники, и сосредоточил в своих руках все дела кабинета; через год после его назначения в кабинет-министры он стал единственным докладчиком у императрицы по делам кабинета.

В скором времени выяснилось, что претендует он не просто на место у кормушки, но и на «хозяйское место».

Еще в 1731 году во время пребывания в Москве Волынский сблизился с несколькими образованными людьми: морским офицером Федором Ивановичем Самойловым, придворным архитектором П.М. Еропкиным и горными инженерами А.Ф. Хрущевым и В.Н. Татищевым.

Друзья Волынского собирались у него в доме на Мойке. В дружеских беседах высказывались мечты о будущем, высказывались разные соображения и планы об улучшении государственных порядков, обсуждались (а частенько и осуждались) разные государственные мероприятия, действия правительственных лиц и самой императрицы.

Много рассуждал Волынский о браке Анны Леопольдовны и о наследии престола после Анны Иоанновны.

Брак Анны Леопольдовны с герцогом Брауншвейгским Антоном Ульрихом имел громадное политическое значение. Анна Иоанновна вскоре по воцарении назначила своим преемником несуществующее лицо – того ребенка, который должен был родиться от будущего брака ее племянницы. Бирон хотел обвенчать с Анной Леопольдовной своего сына, но это ему не удалось. В числе лиц тайно, но деятельно работавших против этого замысла Бирона был Волынский.

В подражание античным и средневековым теоретикам Волынский написал «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» – обширный политический трактат, заключающий в себе исторический обзор Русского государства, его политического и экономического положения в первой половине XVIII века и средства для «поправления внутренних государственных дел».

Сборища Волынского не могли укрыться от зоркого глаза Остермана, не терпевшего Волынского. Остерман напустил на Волынского его недруга, князя А.Б. Куракина, который стал всюду преследовать Волынского, распускать про него пошлые сплетни, а своему конфиденту, В.К. Тредиаковскому, поручил сочинить на Волынского пасквильные «песенки» и «басенки». Императрица и Бирон предупредили Волынского, что Куракин «врал» на него при дворе, советуя ему быть поосторожнее. Кроме князя Куракина, «вредил» Волынскому адмирал граф Головин. Волынский подал императрице свое «доношение», в котором оправдывается от возводимых на него обвинений и едко указывает на лицемерие при дворе.

Императрица заметила ему с неудовольствием, что он в своем доношении делает ей наставление, как управлять государством. По Петербургу стала распространяться молва о каких-то ночных сборищах у Волынского, начались толки о каких-то проектах возмутительного содержания, пошли слухи о том, что Артемий Петрович недолго останется кабинет-министром.

Волынский не знал, что и делать, но счастье выпало ему с неожиданной стороны. Он был назначен председателем «машкерадной комиссии», учрежденной для организации в легендарном Ледяном доме «потешной свадьбы» придворного шута князя А.М. Голицына с калмычкой Бужениновой. Вскоре после Ледяного дома последовали в Петербурге торжества по случаю заключения Белградского мира, прекращавшего Турецкую войну.

Волынский был награжден щедрее многих других царедворцев: он получил 20 000 рублей. И снова зависть, интриги. Князь Куракин стал действовать самостоятельно. Бирона восстановили против Волынского. Участь кабинет-министра была решена.

В первых числах апреля Волынскому было запрещено являться ко двору. Волынский недоумевал, в чем причина нечаянной опалы, поспешил к Бирону, но не был принят.

Про Волынского стали складываться целые легенды – наряду со слухами о «бунтовской книге», написанной Волынским в наставление государыне, одни рассказывали об обширном заговоре, другие приписывали Волынскому замысел государственного переворота с целью самого себя провозгласить русским государем.

12 апреля 1740 года Волынский был подвергнут домашнему аресту, и началось известное «дело» Волынского. «Я делал по горячности злобы и высокоумия», – говорил несчастный Артемий Петрович. Дело Волынского было передано в Тайную канцелярию.

Аресты пошли один за другим, простираясь на всех родственников, знакомых и прислугу подозреваемых.

19 июня для суда над Волынским было учреждено Генеральное собрание. Оно постановило:

Назначенная Анной Иоанновной следственная комиссия все свела к тому, что «Волынский по самозваническому своему к высочайшей ее императорского величества фамилии причитанию высочайшую власть взять на себя и через возмущение сделать себя государем хотел». Во всех своих показаниях перед этой комиссией Волынский решительно заявлял, что «такого злого своего намерения и умысла, чтобы себя через что-нибудь сделать государем, никогда он не имел и не имеет и никому о таком намерении никогда ни под каким видом он не сказывал и ни через что не сообщал, и сказывать, и сообщать ему о том было не можно, что в мысли своей такого злого намерения не имел».

Несмотря на это заявление Волынского, Генеральное собрание после довольно пристрастного и одностороннего следствия и суда над ним 20 июня вынесло такой приговор: Волынского посадить живым на кол, вырезав у него язык. Анна Иоанновна признала такую казнь очень жестокой и, «милосердуя по обыкновенному своему императорскому великодушию», 23 июня указала: «Артемию Волынскому, вырезав у него язык, отсечь правую руку и голову».

Красноречивый оратор, он был лишен языка, воин и писатель, он был лишен руки, а самая лучшая голова в России была отсечена и водружена на палаческий шест, к изумлению и ужасу «обыкновенной публики».

Из архивных документов видно, что императрица в день казни Волынского «стреляла зайцев и русаков».

ЗАГОВОР МИРОВИЧА

Роскошь и великолепие окружали колыбель Иоанна Антоновича. После смерти Анны Иоанновны двухмесячный младенец был провозглашен императором. На подушке, покрытой порфирой, малютку выносили на торжественные церемонии, придворные и все государственные чины лобызали ему ножку. Царствование его продолжалось 1 год и 16 дней. Иоанна Антоновича свергла с престола Елизавета Петровна в 1741 году.

Годом позже маленький император превратился в арестанта Шлиссельбургской крепости.

Во времена Елизаветы правительство старалось уничтожить всякий след краткого правления Иоанна: строжайшим образом было запрещено упоминать в грамотах имя и титул бывшего императора; 31 декабря 1741 года был назначен годичный срок для изъятия из обращения монет с изображением Иоанна. 30 июля 1745 года той же участи подверглись медали на кончину императрицы Анны, на которых было изображение маленького императора.

Лишив власти законных наследников Анны Иоанновны, Елизавета решила отпустить их – Анну Леопольдовну, ее мужа, принца Ульриха и их детей за границу, но сначала задержала в Риге, позже передумала, велела переправить в Роненбург, а затем – в Соловецкий монастырь. С течением времени с царскими узниками обращались все хуже и хуже, пока они фактически не стали арестантами строгого режима.

Иоанн Антонович и Анна Леопольдовна. Гравюра XVIII в.

24 июля 1744 года барону Корфу вместе с капитаном Пензенского полка Миллером было приказано ехать в Роненбург, ночью взять принца Иоанна и, сдав его с рук на руки Миллеру, отправить в место новой ссылки. Иоанна велено было называть не иначе как Григорием, вести в закрытой коляске и никому, даже возчикам не показывать.

В 1756 году Иоанна из Холмогор перевели в Шлиссельбург. Находясь в заключении, Иоанн знал о своем происхождении, что видно из рапортов приставленных к нему офицеров, страдал от грубого обращения солдат, однако вел себя не как принц или представитель высшего общества, а усвоил обращение той среды, в которой он с детства находился: часто ругался, дрался с офицерами, манеры его также оставляли желать лучшего. К тому же он страдал «временным помрачением рассудка», вспышками гнева и меланхолии, говорил сбивчиво и так косноязычно, что даже офицеры из охраны с трудом понимали его.

Иоанн не имел возможностей претендовать на престол, но само имя его было опасно и возбуждало сочувствие толпы. И наконец нашелся некий Мирович, ускоривший конец свергнутого императора.

Василий Яковлевич Мирович, подпоручик Смоленского пехотного полка, происходил из знатной малороссийской фамилии. Его дед поддержал предателя Мазепу в 1709 году. Вследствие этого были конфискованы имения Мировичей.

Летом 1764 года, когда Мирович решился на отважное предприятие, ему было не более 24 лет, и жил он довольно бедно. Не раз он обращался к правительству с прошениями о возврате конфискованного имущества, но тщетно. Резолюцию с отказом, собственноручно подписанную императрицей Екатериной II, Мирович получил за четыре недели до катастрофы в Шлиссельбурге.

Мирович не знал и никогда не видел Иоанна Антоновича. Не раньше октября 1763 года он узнал от отставного барабанщика Шлиссельбурга, что в крепости содержится бывший император, и, желая обогатиться и возвыситься и вместе с тем отомстить императрице за отказ возвратить ему часть имения его предков, задумал совершить государственный переворот, вывести Иоанна Антоновича из крепости и провозгласить его императором. Некоторые источники уверяют, что у Мировича были единомышленники, принадлежавшие к военному сословию. Однако логика развития событий доказывает, что это был поступок пусть и отважного, но недальновидного одиночки.

20 июня Екатерина отправилась из Петербурга в Прибалтийский край. Тотчас же после этого Мирович явился в Шлиссельбургскую крепость в качестве караульного офицера Смоленского полка. Караульные офицеры оставались в Шлиссельбурге неделю, а затем сменялись другими. В продолжении этой недели Мирович должен был организовать свое дело.

Он начал с того, что во время прогулки по крепостному валу подробно ознакомился с расположением помещения, где содержался Иоанн Антонович. Однако прошла неделя, а Мирович ничего не предпринял. Желая выиграть время, он 3 июля не в очередь попросился дежурить в Шлиссельбургской крепости. В самые последние дни и часы он старался уговорить некоторых капралов и солдат принять участие в бунте.

Он открылся также своему сослуживцу капитану Власову, который немедленно послал гонца к графу Панину с предупреждением об измене. Той же ночью Мирович, узнав, что из крепости отправлен гонец, решил действовать немедленно.

Мирович сбежал вниз, в солдатскую караульню и закричал: «К оружию!» Послав в разные места собирать всю команду, сам велел зарядить ружья боевыми патронами и послал солдат к калитке с приказаниями никого в крепость не пускать и никого не выпускать.

Мирович, располагая исключительно своей командой Смоленского полка, около 45 человек, должен был подавить сопротивление гарнизона, находившегося около каземата Иоанна Антоновича. Гарнизон состоял примерно из 30 человек, и Мирович, напавший неожиданно, находился в более выгодном положении.

Мирович ранил коменданта крепости Бередникова и сделался безусловным хозяином положения. Выстроив своих солдат в шеренги, Мирович подошел к казарме Иоанна Антоновича, и гарнизонная команда, не получив на свой оклик нужного ответа, кроме «Идем к государю!», начала стрелять. Солдаты Мировича отступили. Мирович потребовал, чтобы его впустили к «государю», несколько раз с этим предложением он посылал гарнизонного сержанта. Он взял из комендантских покоев ключи и с несколькими солдатами пошел на бастион за пушкой.

Поставив шестифунтовую пушку перед казармой и велев зарядить ее ядром, Мирович снова послал сержанта с предложением сдаться.

Тогда-то и настала минута, предусмотренная в Инструкции для тюремщиков Власьева и Чекина. Они ответили Мировичу, что сопротивляться не будут, а сами закололи Иоанна Антоновича. Однако в официальных бумагах нет никаких данных о подробностях убийства Иоанна Антоновича. Там просто сказано, что оба офицера вместе «умертвили» его.

Между тем Мирович, получив известие, что гарнизон сдается, вбежал на галерею, схватил Чекина за руку и спросил: «Где государь?» Чекин сказал: «У нас государыня, а не государь». Мирович, толкнув его, закричал: «Поди, укажи государя и отпирай двери». Чекин отпер, в комнате было темно. Мирович, держа Чекина левой рукой за ворот, а правой сжимая ружье со штыком, сказал: «Другой бы, каналья, заколол тебя!» Наконец он вошел в каземат и увидел на полу мертвого Иоанна.

«Ах вы, бессовестные! – вскричал он. – Бойтесь Бога! За что вы пролили кровь невинного человека?»

Затем он подошел к мертвому телу, поцеловал у него руку и приказал вынести тело на кровати из казармы на гауптвахту. Тело было выставлено перед строем солдат. Мирович велел взять в честь скончавшегося Иоанна на караул и сказал: «Вот наш государь Иоанн Антонович, и теперь мы не сколько счастливы, но бессчастны, и я более всех! За то я все и перетерплю: вы не виноваты, вы не ведали, что я хотел сделать, и я за всех вас буду ответствовать и все мучения на себе сносить».

К нему подошел комендант, сорвал офицерские знаки и сорвал шпагу, затем приказал арестовать Мировича. Солдаты повиновались.

Началось расследование «без огласки и без всякой скрытности, как велела Екатерина Панину. Ведь по делу проходили более 200 человек!

Во время расследования Мирович взял всю вину на себя. Когда ему грозили пыткой, он отвечал: «Знавши меня, неужели вы надеетесь успеть сим средством в своем намерении?» Екатерина, узнав о предполагаемой пытке, строжайше запретила ее: «Оставим несчастного в покое и утешим себя мыслью, что государство не имеет врагов».

Монаршия милость этим и ограничилась: 17 августа 1764 года Екатерина II издала Манифест о казни путем четвертования подпоручика Смоленского пехотного полка Василия Мировича. Однако Высочайшее собрание не согласилось с чрезвычайной на их взгляд жестокостью Екатерины. К тому же столь кровавые меры могли вызвать в народе, сочувствовавшем Мировичу, нежелательное волнение. 9 сентября Собрание вынесло приговор: «Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».

Очевидец казни рассказывал: «Мирович, ведомый на казнь, увидел любопытствующий народ, сказал находившемуся близ него священнику: «Посмотрите, батюшка, какими глазами смотрит на меня народ. Совсем бы иначе на меня смотрели, если бы мне удалось мое предприятие». Прибыв на место казни, он спокойно взошел на эшафот. Мирович был лицом бел, и замечали в нем, что он и в эту минуту не потерял обыкновенного своего румянца. Одет Мирович был в шинель голубого цвета. Когда прочли ему сентенцию, он вольным духом сказал, что благодарен, что ничего лишнего не возвели на него в приговоре. Сняв с шеи крест с мощами, отдал провожавшему его священнику, прося молиться о душе его. Подал полицмейстеру, присутствующему при казни, записку об остающемся своем имении. Сняв с руки перстень, подал его палачу, убедительно прося его сколько можно удачнее исполнить свое дело и не мучить его. Потом сам, подняв свои длинные белокурые волосы, лег на плаху. Палач был из выборных, испытан прежде в силе и ловкости и... не заставил страдать несчастного».

Екатерина, желая развеять настроение граждан, устроила вскоре великолепные игры, карусели и турниры. Такие «заговорщики» ее не страшили.

ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

Пугачев Емельян Иванович (1742—1775), предводитель крестьянского восстания в России, выдавал себя за покойного царя Петра III.

На самом деле это был простой казак Зимовейской станицы на Дону. Царское имя придавало бунту характер законности и делало атамана особенно популярным в глазах народа, который тогда верил в хорошего царя, защитника народных интересов.

17 сентября 1773 года перед собравшимися казаками был прочитан первый манифест, написанный по приказанию Пугачева его «секретарем» – молодым казаком Иваном Почиталиным. Манифест встретили шумным одобрением. Затем все присутствовавшие были приведены к присяге. Отряд Пугачева насчитывал вначале около 80 человек. Окруженный свитой, Пугачев двинулся в поход в направлении Яицкого городка (теперь город Уральск).

Так началось грандиозное народное движение, крестьянская война 1773—1775 годов, вскоре распространившаяся с Урала на огромную территорию, «от Сибири до Москвы и от Кубани до муромских лесов», по выражению А.С. Пушкина.

Весь «черный народ» был за Пугачева. Кроме яицких казаков, в восстании приняли активное участие работные люди и приписные крестьяне уральских заводов, угнетенные народности Поволжья и Приуралья – татары, башкиры, казахи, удмурты, марийцы, чуваши, мордва, калмыки и др.

В манифестах и указах Пугачева находили свое яркое выражение думы и чаяния широких народных масс, их ненависть к угнетателям и стремление к свободе. Здесь формировались лозунги и цели крестьянской войны. В составлении манифестов участвовали многие видные руководители движения – И. Зарубин (Чика), А. Соколов (Хлопуша), И. Белобородов, Салават Юлаев и др.

В своих манифестах Пугачев обещал казакам «вечную вольность», амнистию и прощение за совершенные ими проступки, право распоряжаться рекой Яиком со всеми землями, угодьями, соляными промыслами и рыбной ловлей от верховьев до устья, обеспечение деньгами, хлебом и боеприпасами.

Работным людям и приписным крестьянам уральских металлургических заводов, требовавшим освобождения от заводских работ или улучшения условий труда, Пугачев также обещал пожалования и вольности.

В районах, охваченных восстанием, истребляли всех помещиков и заводовладельцев, не успевших бежать. Крестьяне забирали землю, все повинности упразднялись. В народе говорили, что государь Петр Федорович «землю меряет и заборы утвердил, только столбы не поставлены». Крестьяне были уверены, что им дано освобождение. Вместо государевой администрации вводили самоуправление наподобие казачьего круга, в котором принимало участие все взрослое мужское население. Местные выборные власти занимались военными вопросами, организацией продовольственного снабжения, поддерживали порядок. Пугачев сурово карал тех, кто «чинил» обиды населению. В некоторых местах Пугачев велел бесплатно раздавать бедноте продовольствие, соль, захваченные казенные деньги. В Пензе, например, он раздал 20 000 пудов казенной соли, в Саратове было роздано населению 19 000 четвертей муки и овса. Но эти популистские меры не могли помочь плохо обученному и слабо вооруженному казачьему воинству противостоять регулярной российской армии.

Зимой 1774 года под Оренбургом войско восставших было разбито, а сам Пугачев был предан некоторыми своими соратниками и приговорен к смертной казни.

Русская императрица Екатерина II в письме 29 декабря 1774 года писала Вольтеру с презрением: «Маркиз Пугачев, о котором вы опять пишете в письме от 16 декабря, жил, как злодей, и кончил жизнь трусом. Он оказался таким робким и слабым в тюрьме, что пришлось осторожно приготовить его к приговору из боязни, чтоб он сразу не умер от страха».

Неизвестно, насколько правдива была Екатерина. Мало у кого после чтения ее указа от 10 января 1775 года не пошел бы мороз по коже: «Пугачеву учинить смертную казнь, четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».

О степени мужества или трусости Пугачева мы можем судить только по описанию его казни очевидцем:

«В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пятого года в восемь или девять часов пополуночи приехали мы на Болото; на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб по причине жестокого мороза... Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани, и в них сидел Пугачев; насупротив духовник его и еще какой-то чиновник, вероятно, секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.

Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его.

Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: «на караул!», и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.

При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицмейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев». Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился. По прочтении манифеста духовник благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним.

Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом: кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!» При сем слове экзекутор дал знак, палачи бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы».

Остается только добавить, что через день, 12 января, останки Пугачева сожгли вместе с эшафотом и санями, на которых его везли на казнь.

ЛЮДОВИК XVI И МАРИЯ АНТУАНЕТТА

Царствование Людовика XVI (1754—1793) было прервано Великой французской революцией. Он пытался бежать из Франции, но в Варене был опознан и возвращен в Париж. 15 января 1793 года Национальный конвент начал поименное голосование по трем вопросам: «Виновен ли Людовик XVI?» («Да» – 683 человека, то есть подавляющее большинство.) «Следует ли любое принятое решение передавать на обсуждение народа?» («Нет» большинством голосов.) «Какого наказания заслуживает Людовик XVI?» (За смертную казнь без всяких условий проголосовали 387 человек, за смертную казнь условно или тюремное заключение – 334 человека.) Таким образом, большинством в 53 голоса король был приговорен к смертной казни. Но прения продолжались еще несколько дней. Наконец 19 января 1793 года Национальный конвент постановил гильотинировать короля в течение 24 часов.

Узнав о решении Конвента, Людовик попросил, чтобы к нему допустили священника Эджворта де Фримонта. В своих записках Эджворт подробно рассказал о последних часах короля.

Когда он прибыл к Людовику, тот сделал остальным рукою знак уйти.

Надгробия над могилой Людовика XVI и Марии Антуанетты в Сен-Дени. Париж

До тех пор священник хорошо владел собою, но при виде монарха, раньше столь могущественного, Эджворт не мог больше владеть собою и против своей воли упал со слезами к ногам короля.

Вначале Людовик отвечал на слезы священника собственными слезами, но вскоре король собрался с силами.

«Простите меня, месье, простите этот миг слабости, – сказал он, – если, однако, это можно назвать слабостью. Уже долгое время я живу среди врагов, и привычка как бы сроднила меня с ними, но вид верного подданного говорит моему сердцу совсем другое: это вид, от которого отвыкли мои глаза, и он меня растрогал».

Король ласково поднял священника и попросил его последовать за ним в кабинет. Этот кабинет не был обит обоями и не имел никаких украшений; плохая фаянсовая печь служила ему камином, и вся мебель его состояла из стола и трех кожаных кресел. Посадив Эджворта напротив себя, король сказал:

«Теперь мне остается одно-единственное великое дело, которое меня занимает целиком. Увы, единственное важное дело, которое мне осталось. Ибо что значат все остальные дела по сравнению с этим».

Случайно разговор перешел на герцога Орлеанского, и король оказался очень хорошо информированным о роли, которую герцог играл в вынесении ему смертного приговора.

Он об этом говорил без горечи, больше с жалостью, чем с гневом.

«Что я сделал моему кузену, – сказал он, – что тот меня так преследует? Он больше достоин жалости, чем я. Мое положение, без сомнения, печально, но, даже если б оно было еще хуже, я все равно не хотел бы быть на его месте».

На этом разговор между священником и смертником был прерван комиссарами, сообщившими королю, что семья его сошла из верхних камер тюрьмы вниз. При этом известии король выбежал из комнаты.

В течение четверти часа продолжались душераздирающие крики, которые, наверно, были слышны за стенами башни. Король, королева, маленький принц, сестра короля, его дочь – все плакали одновременно. Наконец слезы прекратились, ибо для них не осталось больше сил... Тихо и довольно спокойно началась беседа, продолжавшаяся около часа. Король после этого возвратился к священнику в состоянии глубокого волнения.

По просьбе Людовика священник прошел в маленькую клетушку, где обыкновенно спал королевский слуга Клери, отделенную перегородкой от комнаты короля. Оставшись один со своими мрачными мыслями, Эджворт слышал, как король спокойным голосом отдавал приказания к завтрашнему дню слуге Клери, оставшемуся сидеть, молясь, всю ночь у постели короля.

В 5 часов утра Людовик проснулся. Немного времени спустя король послал за священником, с которым он опять провел в беседе около часа в том же кабинете, где они встретились накануне. По выходе из кабинета Эджворт увидел посредине комнаты сделанный из комода алтарь. Король выслушал молитву, преклонив колена на голом полу, без подушки, и принял причастие. Священник затем оставил его одного.

Вскоре король снова послал за священником, который при входе в комнату нашел Людовика сидящим около печки.

Уже во всех кварталах Парижа звучал бой барабанов.

Вскоре сквозь стены тюрьмы можно было ясно различить голоса офицеров и лошадиный топот. Король прислушался и сказал хладнокровно:

С 7 до 8 часов утра под разными предлогами стучали в двери, будто желая убедиться, что король еще жив.

Возвращаясь в комнату после одного из таких стуков, Людовик сказал улыбаясь:

«Эти господа видят всюду кинжалы и яд. Они боятся, как бы я не покончил с собой. Увы, они плохо меня знают. Покончить с собой было бы слабостью. Нет, если нужно, я сумею умереть!»

Наконец в двери постучали и приказали собираться.

«Обождите несколько минут, – твердо сказал король, – и я буду в вашем распоряжении».

Закрыв двери, он бросился на колени перед священником.

«Все кончено. Дайте мне ваше последнее благословение и просите Бога, чтобы он поддержал меня до конца».

...Среди жуткой тишины карета подъехала к тогда еще не мощенной площади Людовика XV.

Когда король понял, что экипаж прибыл на место, он обернулся к священнику и прошептал:

Один из палачей поспешно открыл дверцы экипажа, и жандармы, охранявшие короля, собирались выйти первыми, когда Людовик приостановил их. Опираясь рукой о колено Эджворта, он сказал:

«Господа, я рекомендую вам этого господина. Позаботьтесь, чтобы после моей смерти его не подвергли оскорблениям. Вы обязаны позаботиться о нем».

Едва король вышел из кареты, его окружили три палача, которые хотели снять с него одежду, но король, презрительно оттолкнув их, сделал это сам.

Они окружили Людовика и хотели взять его за руки.

«Что вы хотите?» – спросил король, отдергивая свои руки.

«Мы должны вас связать», – сказал один из палачей.

«Связать?! Меня?! – гневно воскликнул король. – Я никогда не соглашусь на это! Делайте, что вам приказано, но вы меня не свяжете».

Обернувшись к священнику, король молчаливым взглядом испросил у него совета. Эджворт молчал, но поскольку король продолжал вопросительно смотреть на него, священник проговорил со слезами в голосе:

«В этом новом оскорблении я вижу только сходство вашего величества с Христом».

При этих словах Людовик поднял глаза к небу. Затем он обратился к палачам:

Ступени эшафота были очень круты, и королю пришлось опереться о плечо священника. Каково же было удивление Эджворта, когда на последней ступени он почувствовал, что король «оставил его плечо» и твердым шагом прошел всю площадку эшафота. Одним своим взглядом Людовик заставил замолчать роту барабанщиков, стоявших против него. Затем громким голосом он произнес:

«Я умираю, не виновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию».

Услышав роковой удар ножа гильотины, Эджворт сейчас же упал на колени. Он оставался в этом положении до тех пор, пока самый молодой из палачей – почти мальчик – схватил отрезанную голову и, обходя эшафот, чтобы показать ее толпе, капнул кровью из мертвой головы короля на шею коленопреклоненному священнику.

Мария Антуанетта (1755—1793) – жена Людовика XVI была осуждена на смерть во время Великой французской революции спустя почти год после казни супруга.

С утра 16 октября 1793 года в Париже на площади Революции собралась огромная толпа. На казнь королеву везли в простой телеге. «Жалкая телега, тарахтя, медленно движется по мостовой. Умышленно медленно, ибо каждый должен насладиться единственным в своем роде зрелищем. Любую выбоину, любую неровность скверной мостовой физически ощущает сидящая на доске королева, но бледное лицо ее с красными кругами под глазами неподвижно. Сосредоточенно смотрит она перед собой.

Мария Антуанетта ничем не выказывает тесно обступившим ее зевакам ни страха, ни страданий. Ничто не приводит ее в замешательство: ни то, что у церкви Святого Духа собравшиеся женщины встречают ее криками глумления, ни то, что актер Граммон, чтобы создать соответствующее настроение у зрителей этой жестокой инсценировки, появляется в форме национального гвардейца верхом на лошади у телеги смертницы и, размахивая саблей, кричит: «Вот она, эта гнусная Антуанетта! Теперь с ней будет покончено, друзья мои!» Из-за рук, связанных сзади, тело ее напряжено, прямо перед собой глядит она, и пестрота, шум, буйство улицы не воспринимаются ею, она вся – сосредоточенность, смерть медленно и неотвратимо овладевает ею. Плотно сжатые губы не дрожат, ужас близкого конца не лихорадит тело; вот сидит она, гордая, презирающая всех, кто вокруг нее, воплощение воли и самообладания, и даже Эбер в своем листке «Папаша Дюшен» на следующий день вынужден будет признать: «Впрочем, распутница до самой своей смерти осталась дерзкой и отважной...»

На громадной площади мертвая тишина, слышны лишь тяжелое цоканье копыт и скрип колес. Десятки тысяч, только что непринужденно болтавшие и смеявшиеся, потрясены чувством ужаса, охватившего их при виде бледной связанной женщины, не замечающей никого из них. Она знает: осталось одно, последнее испытание! Только пять минут смерти, а потом – бессмертие.

Телега останавливается у эшафота. Спокойно, без посторонней помощи, с «лицом еще более каменным, чем при выходе из тюрьмы», отклоняя любую помощь, поднимается королева по деревянным ступеням эшафота; поднимается так же легко и окрыленно в своих черных атласных туфлях на высоких каблуках по этим последним ступеням, как некогда – по мраморной лестнице Версаля. Еще один невидящий взгляд в небо, поверх отвратительной сутолоки, окружающей ее. Никому не дано знать последних мыслей умирающего. Все кончено. Палачи хватают ее сзади, быстрый бросок на доску, голову под лезвие, молния падающего со свистом ножа, глухой удар – и Сансон, схватив за волосы кровоточащую голову, высоко поднимает ее над площадью. И десятки тысяч людей, минуту назад затаивших в ужасе дыхание, сейчас в едином порыве, словно избавившись от страшных колдовских чар, разражаются ликующим воплем».

ДАНТОН

Жорж Жак Дантон (1759—1794) был одним из ведущих деятелей Великой французской революции. Блестящий оратор, Дантон с первых дней революции завоевал огромную популярность. В 1789—1794 годы он был помощником прокурора Парижской коммуны, министром юстиции, членом Конвента, фактическим руководителем Комитета общественного спасения. Но затем Дантон выступил против ожесточенного революционного террора, отмены закона о максимуме заработной платы и других экстремистских деяний якобинцев. Этого якобинцы во главе с Робеспьером ему не простили. Дантон и его друзья, Камилл Демулен, Фабр, д'Эглантин и некоторые другие, были арестованы и преданы суду.

Предвидя свой крах, Дантон мог загодя покинуть Францию, но заявил: «Разве можно унести отечество на подошвах башмаков!» – и остался.

Суд проходил со 2-го по 5 апреля 1794 года. На судебном процессе в Революционном трибунале Дантон избрал своей тактикой нападение.

Поскольку авторитет Дантона был еще весьма велик, обвинители из кожи вон лезли, чтобы замарать его. Наряду с правдоподобно звучавшими обвинениями в связях со спекулянтами и дельцами-мошенниками приводились и совершенно дикие вымыслы. Например, главный обвинитель Фукье-Тенвиль и председательствовавший на суде Герман заявили, что Дантон хотел «двинуться во главе вооруженной армии на Париж, уничтожить республиканскую форму правления и восстановить монархию». Дантон с его могучим голосом и темпераментом народного трибуна перекрикивал судей, доказывал всем собравшимся в зале и около здания Трибунала несправедливость возведенных на него обвинений.

«Мой голос, – гремел он, – должен быть услышан не только вами, но и всей Францией...»

Члены Трибунала и присяжные были искренне убеждены в том, что интересы народа, революционная целесообразность выше, чем приверженность букве закона. По слухам, Фукье-Тенвиль и Герман даже ходили в совещательную комнату, чтобы побороть сомнения присяжных, и показывали им какой-то неизвестный документ, свидетельствовавший о виновности Дантона. Когда один из присяжных заколебался, другой спросил его:

«Кто более полезен для Республики – Дантон или Робеспьер?»

«В таком случае нужно гильотинировать Дантона».

На вопрос, существовал ли «заговор, направленный на оклеветание и очернение национального представительства и разрушение с помощью коррупции республиканского правительства», присяжные ответили «да».

Еще в годы самой революции Дантона подозревали в связях с английской разведкой. Скорее всего, именно представленные в последнюю минуту присяжным Революционного трибунала доказательства существования этой связи и решили окончательно его судьбу.

Настроило против Дантона его бывших друзей и то, что во время якобинской диктатуры Дантон явно выделялся из общего круга революционеров своим образом жизни нувориша, «нового богача», жадностью к материальным благам, к богатству.

Позднее, в конце XIX века, Дантон стал признанным героем французских либеральных республиканцев. Сочувствовавшие им историки вроде А. Олара восхваляли Дантона, противопоставляли его «диктатору» Робеспьеру. Историк А. Матьез выдвинул против него тяжкие обвинения в продажности, в сотрудничестве с двором и иностранными разведками.

Он подсчитал все возможные законные источники доходов Дантона (адвокатская практика, жалованье депутата) и пришел к выводу, что они никак не могли послужить даже основой для того довольно крупного состояния, которое успел сколотить за короткий срок бывший провинциальный стряпчий. В 1787 году у Дантона было всего на 12 000, а в 1794 году – уже более чем на 200 000 ливров различного имущества. Однако можно ли утверждать точно, что это были деньги, полученные Дантоном от роялистов или от английской разведки? Подобно многим другим депутатам-буржуа Дантон, вероятно, занимался спекуляцией «национальными имуществами» (так назывались конфискованные земли дворян-эмигрантов, пущенные в продажу во время революции).

Кроме того, в руках Дантона в бытность его министром были очень большие секретные суммы, которые он имел возможность расходовать почти бесконтрольно. Мог он попользоваться и кое-чем из добычи, захваченной французской армией в Бельгии (о чем тоже имеются намеки в документах). Все это, конечно, не украшает облик Дантона, но оставляет недоказанным обвинение в подкупе и шпионаже.

После ареста Дантона среди его бумаг было обнаружено письмо от английского Министерства иностранных дел банкиру Перрего с поручением выплатить довольно большие суммы денег лицам, обозначенным инициалами. Эти деньги должны были составлять вознаграждение за услуги, оказанные Англии, в частности, за выступление с провокационными речами в Якобинском клубе.

Обвинение Дантона в шпионаже получает и косвенное подтверждение в доказательстве того факта, что он принимал деньги от французского двора. В 1851 году была опубликована переписка Мирабо с графом Ламарком. В этих доверительных личных письмах, относящихся к 1791 году, Мирабо, который уже состоял на службе у двора, упоминал как само собой разумеющееся обстоятельство, что Дантон получал деньги за помощь королю в подготовке контрреволюционного переворота.

Один из роялистов, Теодор Ламет, в своих мемуарах, увидевших свет только в XX веке, подробно изложил эту историю переговоров Дантона с иностранными державами, в том числе с Англией, о спасении короля за два миллиона ливров и об отказе Питта дать согласие уплатить запрошенную сумму.

Французский историк попытался «пересмотреть» всю деятельность Дантона в годы революции. Большинство специалистов сочли в целом теорию Матьеза недоказанной. Эти историки с полным основанием решительно отвергли его попытку представить Дантона только взяточником и шпионом, игнорируя ту объективно большую революционную роль, которую он сыграл в ряде важнейших событий тех грозовых лет.

4 апреля Дантону и Камиллу Демулену вынесли приговор, а утром следующего дня обоих на тележке отвезли на Гревскую площадь. Проезжая мимо дома, где жил Робеспьер, Дантон крикнул: «Максимилиан, я жду тебя!» (И не ошибся: через три месяца пала голова Робеспьера.) Перед казнью Дантон ругался площадными словами, а Камилл Демулен плакал. Перед тем как взойти на эшафот, Дантон подошел к товарищу и поцеловал его. Палач заявил, что это противоречит закону.

«Дурак! – усмехнулся Дантон. – Разве ты в силах помешать нашим головам через пять минут поцеловаться в корзине?»

МАКСИМИЛИАН РОБЕСПЬЕР

Максимилиан Робеспьер (1758—1794), прозванный неподкупным, – виднейший деятель Великой французской революции, один из главных вдохновителей революционной политики якобинцев.

Бессребреник, не имевший ни семьи, ни каких-либо интересов, кроме великих идеалов революции, он повседневно горел пламенем борьбы с врагами и во имя этой борьбы не щадил не только самого себя, но и своих друзей, не говоря уже о врагах. С друзьями, в которых видел какую-либо слабость, он расставался без всякого сожаления, отправлял их на казнь (в душе оплакивая их, как, например, Дантона и Демулена). Врагами же для него были все те, кто не разделял его взглядов, и к ним он относился с холодной яростью, требуя применения к ним новомодного тогда изобретения доктора Гильотена. С его одобрения во Франции воцарился беспощадный террор по отношению к аристократам, сочувствовавшим им, духовенству да и вообще к любым подозрительным.

Революция, пожиравшая своих детей, не пренебрегла и Робеспьером. Когда в июле 1793 года Робеспьер вошел в состав Комитета общественного спасения и стал его фактическим руководителем, никто не мог предполагать, что через год в результате термидорианского переворота он будет схвачен и казнен на той же площади и при помощи все той же гильотины.

Франция в это время переживала экономические трудности. Сотни мелких предприятий закрылись, рабочие оказались выброшенными на улицу. Сократились и строительные работы. Распродажа национального имущества проходила успешно, но при тогдашней системе продажи земли, в основном, крупными участками большая часть ее попадала в руки буржуазии. Крестьянство, вынужденное к тому же выполнять неотмененные феодальные повинности, открыто выражало свое недовольство. Начался рост цен – прежде всего на предметы массового потребления. Среди рабочих и ремесленников ширились волнения. В Законодательное собрание стали поступать многочисленные петиции. Народ требовал установления твердых цен на продукты, обуздания торговцев и спекулянтов. В такой обстановке начался термидорианский переворот 27 (28) июля 1794 года, положивший конец Великой французской революции.

Робеспьера арестовали 27 июля 1794 года в здании Ратуши. При аресте жандарм Мерда выстрелом пистолета раздробил ему челюсть.

Окровавленного и потерявшего сознание, его перенесли на руках в здание Конвента и положили на стол в одной из комнат Комитета общественной безопасности. Под голову Неподкупному (как его называли) сунули деревянный ящик с кусками заплесневевшего хлеба.

То и дело в комнату заходили разные люди – в основном, политические противники Робеспьера, чтобы полюбоваться на поверженного врага. Его о чем-то спрашивали, отпускали шутки, но Неподкупный молчал.

Кто-то из присутствующих крикнул зевакам, окружившим стол:

«Отойдите в сторону. Пусть они посмотрят, как их король спит на столе, словно простой смертный».

Наступило 28 июля 1794 года. В шесть часов утра в комнату вошел Эли Лакост вместе с хирургом. Он приказал врачу как следует перевязать рану Робеспьера. Но это было нужно не для лечения, а чтобы Неподкупного можно было казнить в «приличном виде». Хирург уже заканчивал накладывать на голову Робеспьера повязку, когда кто-то из присутствующих отпустил очередную «остроту»:

«Эй, глядите. Его Величеству надевают корону!»

Какой-то человек, заметив, что Робеспьер пытается нагнуться, чтобы подтянуть чулки, но не может этого сделать, решил помочь ему. И Робеспьер тихо проговорил:

Присутствующие заметили это странное обращение – ведь слово «мсье» во время революции вышло из употребления. Через 12 часов, в шесть вечера, Робеспьер и еще 21 человек из числа его ближайших соратников были гильотинированы на Гревской площади.

АНТУАН ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ

Антуан Фукье-Тенвиль (1746– 1795) был общественным обвинителем Революционного трибунала во время якобинского террора. На своем посту Фукье-Тенвиль добился вынесения множества смертных приговоров, в том числе таким знаменитым людям, как Дантон и Демулен. В конце концов жернова междоусобной борьбы разных революционных групп и течений привели и к гибели Фукье-Тенвиля. Его сожрала та же машина, которую он усердно обслуживал. Это случилось, когда был гильотинирован Робеспьер и бывшие дантонисты потребовали очистки Революционного трибунала от сторонников Робеспьера. У Фукье-Тенвиля был еще шанс удержаться, ибо поначалу его оставили в новом составе судей и присяжных, но этому воспротивился Конвент. А затем появился донос Доссонвиля, в котором Фукье-Тенвиль именовался «предателем и заговорщиком». Воспользовавшись этим, Конвент приказал немедленно арестовать бывшего общественного обвинителя и направить его дело в Революционный трибунал.

«...Огромная толпа сопровождала 18 флореаля (7 мая 1795 года) три фургона с осужденными. Раздавались гневные возгласы: «Верни мне моих родных, брата, мужа, жену, мать, отца моих детей!», «Присоединись к своим жертвам, злодей!». По словам правительственного органа «Монитор» от флореаля, Фукье, бледный, с горящими глазами, отвечал «самыми страшными предсказаниями».

Один из очевидцев говорил, что Фукье крикнул толпе: «Гнусные канальи, пойдите поищите хлеба!» – намекая на голод, усилившийся, когда после 9 термидора максимум – верхний предел заработной платы был отменен Конвентом по требованию рабочих.

Бывшего общественного обвинителя казнили последним. Палач, подчиняясь яростным крикам собравшихся, схватил за волосы отрубленную голову Фукье и показал ее парижанам.

ОРЖЕРСКАЯ ШАЙКА

В эпоху Великой французской революции, несмотря на якобинский террор, народные восстания и интервенцию, продолжала работать почта, отправлялись церковные службы, взимались налоги, люди женились, рождались и работали. Но политическими репрессиями была серьезно нарушена работа французской полиции, и поэтому подняла голову организованная преступность.

Наиболее громким уголовным процессом той поры было дело шофферов, или Оржерской шайки. Шесть лет от начала революции и вплоть до начала нового века эта банда наводила ужас на юг Франции. В их программе не было политических требований, ими двигали лишь жажда наживы и... беспримерная жестокость. Свое мрачно-шутливое прозвище бандиты получили благодаря своей излюбленной пытке: когда жертва отказывалась рассказать им, где спрятаны деньги, ей на углях поджаривали ноги. Во главе шайки стоял свирепый каторжник Бо Франсуа. Он поддерживал в своей банде строгую конспирацию и дисциплину. Бандиты между собой изъяснялись на воровском арго. По всей стране были устроены конспиративные квартиры и места, где пряталась добыча. Неизвестно, какова же была истинная численность шайки. Полагают, что более тысячи человек, однако могло быть и гораздо больше, учитывая, что около семисот только проходили в судебном процессе. В числе бандитов были и женщины, и старики, и дети.

Гильотина – одна из ярких примет времени Великой французской революции

Шофферы обычно выслеживали своих жертв, нападали лишь на тех, кто действительно располагал большой суммой денег или ценностями, и лишь тогда, когда действительно были уверены в безнаказанности. Каждая вылазка тщательно планировалась, бесценной подмогой бандитам служили добровольные шпионы из простонародья. Ограбив и убив (или изувечив) свою жертву, шофферы бесследно исчезали, растворялись в толпе простолюдинов и ремесленников.

Поимкой шайки французское правосудие обязано лейтенанту Вассеру, который проявил беспримерное упорство и настойчивость в преследовании бандитов. Во время одной из облав лейтенанту попался некий Борн де Жуи, один из приближенных Бо Франсуа. После короткого, но энергичного допроса он признался, что направлялся в Мюэстский лес, где должен был состояться всеобщий сбор шайки. Вассер принял решение выступить с отрядом в семь или восемь человек немедленно, не дожидаясь подмоги. Атаковать с таким количеством жандармов целый полк бандитов было безумием. Однако, когда жандармы подъехали к Меревилю, им встретился отряд гусар, лейтенант которых сообщил, что направляется специально для подкрепления жандармерии. Вассер воспрял духом. Мэру городка было поручено собрать ополчение из горожан, и глубокой ночью отряд вышел из города.

Тем временем в лесной сторожке началась сходка, на которой Бо Франсуа изложил собравшимся свой план захвата Меревиля, а кроме него, еще нескольких городков по соседству. По сути, это был план восстания. Однако в разгар обсуждения явился лазутчик из Меревиля с известиями о предательстве Борна де Жуи и направляющейся на поимку бандитов воинской экспедиции. Началась паника, бандиты бросились врассыпную, но полиция уже подоспела к месту сходки. Большая часть бандитов сумели бежать, но были арестованы Бо Франсуа и его жена Роза Бигнон.

В течение последующих ста двадцати семи дней лейтенант Вассер и его отряд объездили всю страну. Как только Борн де Жуи замечал какую-либо известную ему личность, мужчину ли, женщину, ребенка, из числа членов шайки, он делал жандармам знак, и те немедленно хватали тех, на кого им указывали. Власть, которой пользовался мошенник, была необъятной, и он так и норовил ею злоупотребить.

Семьсот человек предстали перед судейским чиновником, уполномоченным вести это дело. Половина из этого числа были вскоре освобождены за недостаточностью улик, но остальными были заполнены все тюрьмы. Страшная эпидемия поразила подсудимых, и без того истощенных болезнями. Более шестидесяти членов из Оржерской шайки умерли от болезни в самое короткое время. Один из бандитов, Жан Мобер, по кличке Четыре Су, умер прямо на процессе, когда против него вышла свидетельствовать жертва, которую он, как полагал, убил собственными руками.

Кроме Борна де Жуи, другие мошенники тоже не замедлили сознаться.

Бо Франсуа, опознанный и обвиненный всеми свидетелями и соучастниками, все наотрез отрицал, не содрогнулся он, даже когда были предъявлены выкопанные кости ребенка, которого он убил, – так называемого Этрешского мальчугана. Однажды утром жители Шартра с ужасом узнали, что предводитель бандитов бежал из городской тюрьмы.

Атаман Оржерской шайки, пораженный общей эпидемией (а скорее всего, симулировавший), был перемещен в тюрьму на улице Шандез, где с него сняли оковы, в которых он постоянно находился. Скоро он оправился и, не дожидаясь перевода в общую тюрьму, с двумя своими товарищами совершил побег из окна камеры, использовав вместо каната разрезанные на полосы суконные одеяла. Больше про Бо Франсуа никто не слышал, рассказывали, что он присоединился к банде шуанов, скрывавшихся в неприступных местах Нижней Бретани.

Следствие по грандиозному процессу шофферов длилось два года. Бывшую кармелитскую церковь превратили в зал заседаний, так как в ней могли поместиться около двух тысяч человек. Для публики был выстроен амфитеатр.

Два маленьких придела по обеим сторонам большой церкви были превращены в трибуны; на одной были скамьи для подсудимых, на другой стоял огромный стол, где были разложены вещественные доказательства, среди которых находились и кости «Этрешского мальчугана». Кроме жандармов, на заседаниях присутствовал взвод гусар с заряженными ружьями. И все-таки все эти меры предосторожности оказались недостаточными. Хотя эпидемия значительно поубавила количество подсудимых, их все-таки оставалось немало – 82 (мужчин и женщин). На время заседаний придумали надевать на ноги подсудимых что-то вроде деревянных колодок, которые, позволяя двигаться, не давали возможности вставать с места.

Когда председатель присяжных встал, чтобы огласить приговор, неверно понятое приказание гренадерского офицера привело всех подсудимых в панический страх: несчастные решили, что их тут же расстреляют. Наконец они успокоились и мрачно выслушали и вердикт, и приговор: 22 подсудимых были оправданы за недостатком улик, 37 человек были приговорены к цепям и заключению и 23 человека, в их числе четыре женщины, – к смерти. Роза Бигнон, жена Бо Франсуа, причисленная ко 2-й категории, была приговорена к заточению на 24 года – ее не могли уличить в участии в каком-нибудь ограблении. К Борну де Жуи были, конечно, снисходительнее ввиду того, что благодаря его показаниям удалось схватить других преступников. Его приговорили к 25 годам заключения в цепях.

Подсудимые, осужденные на казнь, в красных рубашках были привезены на Шартрскую площадь, где уже была установлена гильотина и собралась огромная толпа народа.

После казни обезглавленные трупы свалили в огромные корзины и на телегах, оставлявших за собой лужи крови, отправили к месту захоронения через весь город.

Об этом деле во Франции рассказывали еще долго, почти половину столетия, пока наконец память о страшных «согревателях» не истерлась в народе.

ГРАКХ БАБЁФ

Родился Ноэль Франсуа Бабёф 23 ноября 1760 года в Пикардии, в Сен-Кантене, в семье сборщика податей. Вскоре после рождения Франсуа его отец потерял свое место и, чтобы не умереть с голоду, вместе с семейством стал заниматься сельским хозяйством.

«Я родился в грязи, – вспоминал Бабёф о своем детстве. – Я пользуюсь этим словом, которое применяли наши вельможи, чтобы принизить всех тех, кто стоял не так далеко от природы, как они. Я пользуюсь этим словом, чтобы тем сильнее выразить, что я начал свое существование на самых низших ступенях нужды, а следовательно, на первых ступенях санкюлотизма».

По семейному преданию, отец перед своей смертью передал детям книгу «Жизнеописания» Плутарха и завещал каждому из них выбрать себе за образец одного из героев древности. Сам он считал наиболее достойным подражания римского трибуна Гая Гракха. Родительское напутствие глубоко растрогало молодого Бабёфа. Он впоследствии выбрал себе имя Гракх.

Вскоре Бабёф получил приличную должность землемера в Руа.

В 1785 году Бабёф начал переписываться с Дюбуа де Фоссе – постоянным секретарем Королевской академии в Аррасе.

В переписке с Дюбуа Бабёф высказался за «великую революцию, которая должна принести великие изменения».

В горячую революционную пору Бабёф опубликовал брошюру о несправедливых и незаконных притязаниях и поборах дворянства и духовенства. По его призыву все сеньориальные документы были снесены из архивов на площадь города Руа и торжественно сожжены.

С тех пор Бабёф почти всецело занялся общественными делами. 14 июля 1789 года вместе с толпой революционного народа Бабёф шел на приступ Бастилии. В дальнейшем он был свидетелем всех революционных событий. «Я был и доволен, и недоволен, – писал он жене, рассказывая об одном из подобных убийств. – Я понимаю, что народ хочет правосудия, я даже одобряю это правосудие, если оно может быть достигнуто только уничтожением преступников, но если бы все-таки поменьше жестокости! Наказания всех сортов, четвертование, пытки, колесование, палки, розги, палачи, расплодившиеся повсюду, – как все это испортило наши нравы!..»

Бабёфу тогда казалось, что к коммунизму можно прийти через проведение в жизнь «аграрного закона», который создаст имущественное равенство.

Поскольку в XVIII веке индустрия была малоразвитой, основным вопросом Французской революции стал вопрос аграрный. Сельское хозяйство играло ведущую роль в экономике страны, но крестьянство было доведено буквально до нищеты. Крестьяне бунтовали, восставали, убивали земледельцев, чиновников.

Когда во всей Франции стали издавать наказы населения, которыми руководствовались члены Генеральных штатов, Бабёф принял на себя редактирование наказов жителей города Руа. Они содержали требования уничтожения феодалов, выкупа сеньориальных повинностей, упразднения права первородства, ограничения отцовской власти. Бабёф предложил внести в наказ также требования об отмене всех существовавших налогов и заменить их единым, равномерно распределенным обложением, а также установить систему «национального воспитания».

Народ горячо поддержал идеи Бабёфа. В постановлении Директории департамента Соммы говорилось: «Бабёф является главным зачинщиком неповиновения законам и упорного сопротивления, которое жители Руа, Перонна и окружающих деревень оказывают временному восстановлению налогов». «Бабёф – вождь мятежников, зачинщик всех беспорядков и восстаний, происходивших в Руа по различным поводам», – жаловался на него мэр Руа.

Ночью 19 мая 1790 года Бабёфа арестовали и препроводили в тюрьму Консьержери. Выйти из заключения Бабёфу помог Жан Поль Марат, ставший его «официальным защитником, братом и другом».

В это время Бабёфу удалось осуществить свою заветную мечту – он стал редактором газеты «Пикардийский корреспондент». По мере того как число подписчиков газеты увеличивалось, улучшалось и материальное положение Бабёфа. Но смелые разоблачения деятелей старого режима восстановили против него много богатых граждан провинции.

Сделали свое черное дело и доносы, клевета. Враги решили сфабриковать против Бабёфа дело, обвинив его в контрреволюции. Основанием для этого послужило то, что во время революции появлялись новые названия местностей, а Бабёф, дескать, не хотел признавать новые названия и этим якобы доказывал свою приверженность старому режиму. На все эти вымышленные обвинения Бабёфу пришлось отвечать.

Но и в такой обстановке редактор не переставал критиковать действия нового правительства. Кары за смелые публикации долго ждать не пришлось – Бабёфа снова бросили в тюрьму. Однако ходатайства друзей вновь позволили ему выйти на свободу.

В сентябре 1792 года Бабёфа назначили администратором департамента Соммы, и он переехал в Амьен.

Тем временем в Париже разгорелась борьба между жирондистами и якобинцами – решалась участь короля. Бабёф поддерживал якобинцев, выступавших за казнь монарха. Он организовал публичное сожжение королевских портретов и гербов. Поведения Бабёфа не одобрили даже его сослуживцы. Один из многочисленных врагов обвинил его в подлоге при продаже национальных имуществ. Бабёф отправился в Амьен, чтобы объясниться, но там его схватили и посадили в тюрьму. Вскоре ему удалось обмануть бдительность стражи и бежать из тюрьмы в Париж. Так что процесс происходил без обвиняемого. 23 августа 1793 года Бабёфа заочно осудили на двадцатилетнее тюремное заключение в кандалах.

В Париже Бабёф начал хлопотать о том, чтобы оправдаться от обвинения в подлоге и получить должность. С помощью писателя Сильвена Марешаля Бабёф получил сначала место в продовольственной администрации Парижа, потом в продовольственной комиссии Конвента. Сверх того, он снова взялся за перо – писал брошюры, «летучие листки», в которых задевал многих влиятельных лиц.

Наказание не заставило себя долго ждать – Бабёф опять оказался в руках полиции. Конвент отправил дело Бабёфа в кассационный суд, который, в свою очередь, передал дело для разбирательства в суд города Лана. Там было установлено, что обвинение Бабёфа не имело под собой никаких оснований.

18 июня 1794 года после годичного тюремного заключения Бабёф вышел на свободу. Ему удалось снова получить то место, которое он занимал до своего ареста. Однако вскоре, оставив службу, Бабёф занялся исключительно литературным трудом. Он начал издавать в Париже «Газету свободы печати».

К тому времени якобинцы благополучно привели Францию к глубочайшему экономическому кризису, который завершился термидорианским переворотом 28 июля 1794 года Термидорианцы спешили ликвидировать социально-экономическое законодательство якобинского Конвента, отменили все ограничения, введенные против спекуляции, стали отступать от государственного нормирования цен, отменили закон о «максимуме». В стране начался голод, процветали казнокрадство, взяточничество, махинации. Весной 1795 года трудящиеся Парижа дважды поднимали восстание.

Бабёф не сразу смог разобраться в том, что произошло в стране. Он приветствовал «революцию 9 термидора» и осуждал Робеспьера как тирана. Однако вскоре он пересмотрел свою позицию. Новую, очень высокую оценку Робеспьера и революционной диктатуры он высказал в нескольких статьях.

Бабёф подчеркивал: «...робеспьеризм – это демократия, и два эти слова совершенно тождественны... Мы лишь вторые Гракхи Французской революции... мы лишь следуем за первыми великодушными защитниками народа, до нас указавшими ту цель справедливости и благоденствия, которой народ должен достигнуть».

«Выходки» Бабёфа раздражали многих, и 13 октября 1794 года Комитет общественной безопасности отдал приказ арестовать Бабёфа. В тюрьме, где Бабёф находился до осени 1795 года, он работал над «Манифестом плебеев» и усиленно вел агитационную работу. Особенно сблизился он с арестованным гусарским капитаном Жерменом, ставшим впоследствии одним из виднейших организаторов движения бабувистов (последователей Бабёфа). В парижской тюрьме Плесси он познакомился с Филиппом Буонарроти, деятелем революционного движения во Франции и Италии, коммунистом-утопистом. Именно в тюрьме сложилось основное ядро будущих участников утопически коммунистического движения.

В октябре 1795 года Бабёфа по амнистии выпустили на свободу. Он сразу же возобновил издание «Народного трибуна», где опубликовал «Манифест плебеев» – первый манифест коммунистов.

Бабёф считал, что самое лучшее правительство не в состоянии в корне изменить социальный порядок – необходимо разрушить источник корыстолюбия и властолюбия. «Надо изменить все общественные учреждения таким образом, чтобы они лишили всех индивидов надежды сделаться когда бы то ни было ни более богатыми, ни более могущественными, ни более выдающимися, чем все остальные, равные ему».

«Народ! Пробудись, выйди из своего оцепенения. Пусть это произведение станет сигналом, станет молнией, которая оживит, возродит всех. Пусть народ узнает подлинную идею равенства. Пусть будут низвергнуты все эти старые варварские учреждения... Пусть будет нам видна цель общества, пусть будет видно общее благоденствие», – писал Бабёф.

Бабувисты развернули в Париже широкую пропаганду, находившую сочувственный отклик среди трудящихся столицы.

Вскоре по настоянию нескольких приверженцев Бабёфа началась подготовка к выступлению против Директории. Директория объявлялась главной виновницей всех бедствий французской нации. Ее членов называли тиранами, изменниками и узурпаторами. Директорию тотчас же известили обо всем, и клуб сразу закрыли.

Среди рабочих начали раздаваться призывы перерезать всех менял и ростовщиков, махинациям которых приписывалось обесценивание денег. Новое, революционное правительство должно было, по их мнению, сразу же принять меры для облегчения положения народных масс. В этих целях предполагалось организовать бесплатное снабжение хлебом населения, безвозмездно вернуть из ломбардов вещи, заложенные беднотой, вселить неимущих в дома богачей.

Бабувисты намечали организовать большую «национальную коммуну», в которую должны были перейти не распроданные до термидора церковные земли и земли эмигрантов, а также имущество врагов революции. Наряду с «национальной коммуной» какое-то время должны были сохраняться частные хозяйства крестьян и ремесленников. После проведения системы мероприятий (новой налоговой политики, отмены права наследования и т.д.) частную собственность планировали окончательно ликвидировать. Бабёф мечтал сделать Францию коммуной, в которой бы средства производства принадлежали всему народу. Тех собственников, которые не захотят передать свое имущество в коммуну, он предлагал лишить гражданских прав и, объявив подозрительными, арестовать.

Равенство всех граждан Бабёф выдвигал на ведущее место среди других принципов коммуны. По его мысли, каждый член общества должен был сдавать продукты своего ремесленного или земледельческого труда в общественные магазины.

Специальные люди должны были вести учет работников и всего, что они производят. Они же будут распределять продукты на началах тщательной равномерности, причем вне зависимости от личного вклада работника. Чтобы сломить сопротивление богатых, Бабёф предлагал установить диктатуру бедняков.

Незадолго до выступления Бабёф выпустил в свет «Изложение доктрины Бабёфа». В этом документе в простых, доступных выражениях автор выразил сущность своего учения:

1. Природа дала каждому человеку равное право на пользование всеми благами.

2. Цель каждого общества – защищать это равенство, на которое часто посягают сильные и злые люди, и увеличивать при содействии всех сумму общих наслаждений.

3. Природа наложила на каждого человека обязанности трудиться; никто не может безнаказанно избавить себя от труда.

5. Существует угнетение там, где один надрывается в работе и терпит во всем недостаток, в то время как другой утопает в изобилии, ничего не делая.

6. Никто не может, не совершая преступления, присвоить себе в исключительное пользование блага земли и промышленности.

7. В истинном обществе не должно быть ни богатых, ни бедных.

8. Богатые, не желающие отказаться от излишка в пользу неимущих, – враги народа.

9. Никто не имеет права посредством сосредоточения в своих руках всех материальных средств лишать других необходимого для их счастья просвещения: просвещение должно быть общим.

10. Цель революции – уничтожить неравенство и восстановить общее счастье.

11. Революция еще не закончена, потому что богатые захватывают все блага и пользуются исключительной властью, в то время как бедные работают, как настоящие невольники, изнывают в нищете и ничего не значат в государстве.

12. Конституция 1793 года является истинным законом для французов, потому что народ торжественно утвердил ее.

11 мая 1796 года по доносу предателя полиция застала Бабёфа и Буонарроти на нелегальной квартире. Бабёф в это время редактировал «Народную трибуну», а Буонарроти переписывал начисто текст «Воззвания к французам», в котором были такие слова:

«Народ победил, тирания больше не существует, вы свободны... »

Как свидетельствовал Буонарроти, на допросах Бабёф не отрицал факта существования заговора.

«Я убежден самым положительным образом, – говорил он на допросе, – что нынешние правители являются угнетателями, и я сделал бы все, что в моей власти, чтобы низвергнуть их».

Его спросили, какие средства он рассчитывал употребить для этого.

«Все средства законны против тиранов», – ответил Бабёф.

В октябре 1796 года начался суд, который продолжался около шести месяцев. Подсудимые, особенно Бабёф, держались очень мужественно. Вандом был заполнен войсками и полицией. Несколько батальонов расположились прямо около тюрьмы и суда.

Бабёф и Дарте были приговорены к казни через гильотинирование. Остальные – к ссылке.

Когда объявили приговор, Бабёф и Дарте попытались покончить с собой, ударив себя в грудь ножами, которые сделали из принесенной сыном Бабёфа проволоки. Однако самоубийство не удалось – ножи, лишь ранив Бабёфа и Дарте, сломались.

Приговоренных перевезли в тюрьму. Бабёф провел целый день в ужасных мучениях – кусок железа застрял у самого сердца.

Он еще успел написать своей семье письмо, которое заканчивалось словами:

«Прощайте же еще раз, мои горячо любимые, мои дорогие друзья. Прощайте навсегда. Я погружаюсь в сон честного человека».

На другой день полумертвых Бабёфа и Дарте принесли на эшафот и положили под гильотину.

ГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ

Людовик Антуан де Бурбон, герцог Энгиенский, был ничем не примечательным молодым человеком. Он был последним и единственным отпрыском дома Конде, а значит, реальным претендентом на королевский престол. Родился 2 августа 1772 года в замке Шатильи. Как и каждый принц, получил хорошее образование и воспитание. Во всяком случае, хорошо владел шпагой и гарцевал на коне. Любил приударить за дамами. Не случись Великой французской революции, он, скорее всего, так бы и канул в Лету.

Через несколько дней после взятия Бастилии, в 1789 году, 18 лет от роду, юный герцог бежал из Франции вместе с родными. Вскоре под командованием принца Конде на берегах Рейна возникла армия эмигрантов, жаждавших выступить с оружием в руках против мятежной Франции. Герцог получил важную должность в этой армии, в которой его дед и отец при отсутствии брата Людовика XVI были главнокомандующими.

Герцог, последовавший за своими родственниками сначала в Бельгию, потом в Турин и, наконец, в Вормс, принимал участие в кампаниях Конде против Франции. После Амьенского мира армия эта, финансировавшаяся Англией, была распущена. Молодой принц обратился к престарелому кардиналу Рогану с просьбой позволить ему поселиться в Эттенгейме, в бывших владениях страсбургских архиепископов.

Пользуясь кратковременным миром в Европе, герцог Энгиенский отправился в Австрию осматривать старинные замки. В Дюрнштейне ему показали темницу, в которой был заключен Ричард Львиное Сердце. Указывая на железное кольцо, которым был прикован царственный узник, он сказал: «Что касается меня, я желал бы лучше смерти, нежели темницы».

Казнь герцога Энгиенского 21 марта 1804 г. Гравюра XIX в.

Когда принц Конде приехал в Англию, герцог Энгиенский поспешил вернуться в Эттенгейм. Там он преспокойно жил, пользуясь пенсией, которую ему выдавало английское правительство, как и большей части французских эмигрантов.

Шпион, отправленный в Эттингейм, вскоре представил обстоятельное донесение: «Герцог Энгиенский ведет жизнь таинственную. Он принимает многих эмигрантов, часто отлучается, иногда на неделю, иногда на 10 и даже на 12 дней, но никто не знает куда: быть может, он ездит в Париж». (На самом деле герцог ездил к своей любовнице, герцогине Роган.)

Наполеон в гневе заявил: «Я сумею наказать их заговоры: один из виновных ответит мне головой».

Между тем арест герцога Энгиенского, жившего в другом государстве, был серьезной мерой, и ее нельзя было предпринять без совещания с государственными сановниками. 10 марта Наполеон созвал в Тюильрийском дворце совет. Талейран, изложив подробно собранные о заговорщиках сведения, предложил увезти герцога силой и тем закончить дело. Совет согласился. Наполеон отдал соответствующие указания – 300 драгунов должны были окружить город, захватить герцога Энгиенского и всех остальных заговорщиков.

В ночь с 14 на 15 марта 1804 года драгуны двинулись к дому, занимаемому принцем. Герцог, опасаясь за жизнь гостивших у него в то время друзей, сдался без всякого сопротивления. Ночью 18 марта герцога, отделив от прочих задержанных, перевезли в Венсен, на «военно-полевой суд». 20 марта, когда герцог уже был в Венсене, трое консулов Наполеона утвердили следующий акт:

«Статья I. Бывший герцог Энгиенский, обвиняемый в поднятии оружия против Республики, в получении денежного содержания от Англии, в участии в замыслах против безопасности государства, предается военному суду, который соберется в Венсенском замке из 7 членов по назначению генерал-губернатора Парижа Мюрата.

Статья II. Исполнение настоящего определения возлагается на Главного судью, Военного министра, парижского генерал-губернатора.

В те времена Венсенский замок, еще не обращенный в тюрьму, был в совершенном запустении. Герцога привезли поздно вечером, усталого и промокшего, а через несколько часов – ровно в полночь – его вызвали на допрос. Подробно изложив свою биографию, герцог попросил лишь одного – свидания с Первым консулом, с Наполеоном. Но последнее желание последнего из рода Конде так и не было исполнено.

20 марта в 9 часов вечера комиссия единогласно признала Людовика Антуана Генриха де Бурбона, герцога Энгиенского, виновным по всем пунктам обвинения, и на основании военных законов в качестве наказания была выбрана смертная казнь...

Принц никак не мог поверить, что дело принимает столь серьезный оборот. После суда он попросил письменные принадлежности и написал письмо Наполеону (тогда еще Первому консулу).

Бонапарт получил письмо и дал распоряжение Пьеру Реалю разобраться в этом деле. Реаль должен был отправиться в Венсен и провести собственное дознание. Но утром 21 марта Реаль... проспал намеченный час отъезда (скорее всего, намеренно) и выехал значительно позже. Когда он прибыл наконец в Венсен, дело уже было сделано.

Казнь герцога Энгиенского потрясла всю Европу. Если ранее просвещенные люди сочувствовали Французской революции, им хотелось видеть в лице Наполеона освободителя угнетенных наций, то теперь они поняли – в лице доморощенного императора человечество обрело еще одного тирана. Как с каннибалом, пренебрегающим какими бы то ни было общечеловеческими, дипломатическими и политическими нормами, с ним отказывались вести диалог государи России, Англии, Австрии. Объединение этих трех государств в единую коалицию в итоге и привело Наполеона Бонапарта к закономерному краху. Чрезмерно высокая цена за расстрел молодого человека, правда, из очень хорошей семьи.

Спустя 12 лет, день в день после смерти герцога Энгиенского, его родные и друзья собрались, чтобы перезахоронить его прах. Они разрыли ров и нашли изуродованный череп, кость ноги, золотую цепочку на позвонках шеи и печать с гербом Конде.

На другой день в часовне, где заседала судившая герцога комиссия, был выставлен гроб. На нем была серебряная дощечка со следующей надписью: «Здесь покоится прах Светлейшего принца Людовика Антуана Генриха де Бурбона Конде, герцога Энгиенского, принца крови, пэра Франции, скончавшегося в Венсене 21 марта 1804 года в возрасте 31 года 9 месяцев 19 дней».

МАРШАЛ НЕЙ

7 декабря 1815 года прозванный во Франции «храбрейшим из храбрых», отдал свою последнюю команду. Взвод гренадеров мгновенно исполнил ее. Раздался залп, и маршал Ней упал мертвым. Приговор Парижской судебной палаты был исполнен с соблюдением почетной процедуры: осужденный сам командовал солдатами.

Ней родился в 1769 году в Саррици, в семье бочара. В 19 лет он поступил в гусарский полк, в 1792 году Ней был уже лейтенантом. Он сделал быструю военную карьеру во время войн, которые вела революционная, а потом наполеоновская Франция.

В 1808 году он получил от Наполеона I титул герцога Эльхингенского, а после кампании 1812 года – титул князя Московского. Во время изгнания наполеоновской армии из России Нею удалось спасти остатки французских войск, которым грозили уничтожение или плен. Убедившись, что войну дальше продолжать бессмысленно, маршал Ней оказался в числе тех, кто склонил Наполеона к подписанию акта отречения от короны в пользу сына. Но в Париж торжественно вступил Людовик XVIII, который с помощью стран-победительниц был возведен на французский трон.

Маршал Ней признал нового короля, при котором он стал пэром Франции и командиром кавалерийского корпуса. Однако в марте 1815 года начались знаменитые Сто дней, когда Наполеон, покинув остров Эльба, высадился с небольшим отрядом на французский берег и двинулся к Парижу.

Людовик XVIII объявил собравшимся по его просьбе иностранным дипломатам: «Сообщите своим дворам, что нелепое предприятие этого человека столь же мало способно нарушить спокойствие Европы, как и мое собственное спокойствие».

Однако изоляция Бурбонов изо дня в день становилась все реальней.

Ней получил от Бурбонов приказ остановить продвижение Наполеона и поклялся, что привезет узурпатора в железной клетке, но 18 марта, встретив Наполеона в Оксере, он тоже перешел на его сторону. «Я должен был уступить силе обстоятельств», – говорил позже маршал.

Второе правление Наполеона – знаменитые Сто дней – закончилось поражением в битве при Ватерлоо и вторичным отречением от престола. В этом сражении Ней проявил свою обычную неустрашимость, под ним были убиты пять лошадей, когда он тщетно пытался повернуть ход событий в пользу наполеоновской армии. Маршал был взят в плен.

Возвратившиеся в Париж Бурбоны и окружавшие трон роялисты мечтали о мести, которая устрашила бы страну и укрепила непрочный трон Людовика XVIII. Правда, Конвенция от 3 июля 1815 года о капитуляции наполеоновских войск содержала статью XII, гарантировавшую амнистию всем сражавшимся в армии императора. Но из этой амнистии задним числом Бурбоны решили сделать изъятия. Вторая Реставрация сопровождалась военными судами и смертными приговорами в отношении лиц, особо помогавших «узурпатору».

Наиболее известной жертвой роялистов стал Ней. Осуждение Нея должно было послужить уроком для других. Конечно, более дальновидные из руководителей роялистской партии понимали, насколько безнадежно компрометируется режим Бурбонов в глазах Франции, запятнав себя кровью Нея. Но таких людей среди роялистов было меньшинство.

3 августа Ней был арестован. Допрашивавший его префект полиции Деказ тщетно пытался добиться от маршала признания в предварительном сговоре с Наполеоном, навстречу которому Ней был отправлен с войсками в марте 1815 года.

Правительство Бурбонов столкнулось с препятствиями уже при организации военно-полевого суда, которому предполагалось поручить вынесение приговора Нею. Маршалы Массена и Ожеро сказались больными. Старейший из маршалов – Монсе отверг предложение занять пост председателя суда (к опубликованному в газетах якобы от имени маршала письму, в котором отмечалось, что в то время, как Ней сражался за Францию, его обвинители находились в стане врагов страны, Монсе не имел отношения). Правительство лишило Монсе маршальского звания и изгнало его из палаты пэров. Пост председателя занял маршал Журдан. Ней решительно возражал против передачи его дела в ведение Военно-полевого суда и требовал, чтобы его судила палата пэров, членом которой он состоял. Маршал добился успеха. Военный трибунал голосами пятерых судей против двух признал себя некомпетентным в рассмотрении дела Нея. Но это была мнимая победа. У обвиняемого, как выяснилось, было куда больше шансов быть оправданным военным трибуналом, чем палатой пэров, куда по указу короля было направлено дело Нея и где заправляли ультрароялисты, требовавшие крови «изменника».

Глава правительства герцог Ришелье, передавая палате пэров королевский указ, заявил, что Нея следует судить не только от имени короля, от имени Франции, но и «от имени Европы». Это было ясное указание на позицию оккупировавших держав. Пруссия требовала расправы над Неем (как признавался фельдмаршал Блюхер), рассчитывая, что это посеет вражду между армией и режимом Реставрации и тем самым ослабит Францию, о расчленении которой мечтали в Берлине. Австрийский канцлер Меттерних, разделявший эти планы, вместе с тем настаивал на суровых мерах в интересах европейской контрреволюции. Английский кабинет и царь Александр I считали нужным проявить суровость из прямо противоположных соображений, стремясь укрепить трон Людовика XVIII и сохранить сильную консервативную Францию как важный фактор европейского равновесия сил. Стоит отметить, что позицию Александра I разделяли многие русские офицеры, находившиеся в Париже. Во время приема, который гвардейцы Людовика XVIII устроили в честь русских гостей, один из ультрароялистов стал поносить предателя Нея. Ему неожиданно ответил один из русских. «Я не знаю, сударь, где вы были в 1812 году, – заявил он, – но уверен, что вы не сражались в России. Иначе вы не говорили бы в таком тоне о самом замечательном воине французской армии в этой кампании. О человеке, героическое мужество которого спасало столь многих, которому четыре тысячи французских солдат обязаны своей жизнью. Он завоевал восхищение своих врагов».

Для тогдашней обстановки было очень характерно, что Нея за измену Людовику XVIII судили на основании... законов времени Революции и наполеоновского уголовного кодекса.

При рассмотрении дела в палате пэров, начавшемся 9 ноября, роялист генерал Бурмон заявил, что Ней по собственному желанию, выполняя заранее обдуманное намерение, перешел на сторону Наполеона. Ней утверждал, что его поступок был неожиданным и предопределен настроениями войск. В ходе прений выяснилось, что сам Бурмон, изображавший себя героическим защитником дела Бурбонов, безоговорочно выполнил приказ Нея собрать войска, отлично зная, что маршал объявит им о переходе на сторону Наполеона.

Пристрастие палаты было очевидным. 6 декабря палата пэров большинством голосов признала Нея виновным и приговорила его к смерти. Попытка добиться королевского помилования не увенчалась успехом. Маршал был расстрелян утром 7 декабря.

Могила Нея на кладбище Пер-Лашез в Париже была вскрыта в 1903 году. По словам могильщика Дю Мишеля, гроб был пуст.

Как и предвидели более дальновидные роялисты, казнь Нея нанесла режиму Реставрации непоправимый моральный ущерб.

ДЕКАБРИСТЫ

Восшествие на престол Николая I ознаменовалось восстанием на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, подавлением его и казнью декабристов.

Это был самый странный мятеж из всех, какие когда-либо поднимались против существующего строя. Во всяком случае, начинался он как самый бескровный.

Больше трех тысяч солдат-гвардейцев под командой офицеров-дворян собрались на Сенатской площади столицы. Первым выступил на площадь Московский гвардейский полк. Его подняла на восстание революционная речь офицера Александра Бестужева. Полковой командир барон Фредерикс хотел было помешать выходу восставших на площадь, но упал с разрубленной головой под ударом сабли офицера Щепина-Ростовского. Солдаты Московского полка пришли на Сенатскую площадь с развевающимся полковым знаменем, зарядив ружья и взяв с собой боевые патроны. Полк построился в боевое каре около памятника Петру I. К восставшим подскакал петербургский генерал-губернатор Милорадович и стал уговаривать солдат разойтись и принести присягу. Петр Каховский смертельно ранил Милорадовича. Под командой морских офицеров Николая Бестужева и Арбузова на площадь пришли восставшие моряки – Гвардейский морской экипаж, а за ним полк восставших лейб-гренадеров.

«Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были бы в самом трудном положении», – писал позже Николай в своих «Записках».

После трех часов дня стало смеркаться. Царь приказал выкатить пушки и стрелять в упор картечью.

В Зимний дворец начали свозить арестованных.

Вершить правосудие над декабристами должен был не высший судебный орган России – Сенат, а созданный в обход законов по указанию Николая I Верховный уголовный суд. Судьи были подобраны самим императором, который опасался, что Сенат не выполнит его воли. Следствие установило, что заговорщики хотели поднять вооруженное восстание в войсках, свергнуть самодержавие, отменить крепостное право и всенародно принять новый государственный закон – революционную конституцию. Декабристы тщательно разработали свои планы. Прежде всего они решили помешать войскам и Сенату принести присягу новому царю. Затем хотели войти в Сенат и потребовать опубликовать всенародный манифест, в котором будет объявлено об отмене крепостного права и 25-летнего срока солдатской службы, о даровании свободы слова, собраний, вероисповедания.

Если бы Сенат не согласился обнародовать революционный манифест, было решено принудить его к тому силой. Восставшие войска должны были занять Зимний дворец и Петропавловскую крепость, царскую семью должны были арестовать. В случае необходимости предполагалось убить царя.

Процесс над декабристами проходил со многими процессуальными нарушениями. Смертный приговор был вынесен 36 декабристам. В приговоре был определен способ применения смертной казни: четвертование. Николай I утвердил только пять смертных приговоров.

Остальным приговоренным смертная казнь была заменена каторгой.

Во исполнение указа царя Верховный суд должен был избрать наказание пяти осужденным к четвертованию.

Своим указом император как будто предоставил самому Верховному суду решать судьбу пяти главных осужденных. В действительности царь и здесь явно выразил свою волю, но не для общего сведения. Генерал-адъютант Дибич писал председателю Верховного суда относительно наказания пяти человек, поставленных вне разряда: «На случай сомнения о виде их казни, какая сим судом преступникам определена быть может, государь император повелеть мне соизволил предварить вашу светлость, что его величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную...» Черновик этого письма был составлен Сперанским. У Верховного суда оставалась, таким образом, одна возможность – замена четвертования повешением, что он и сделал.

Вообще Николай не допускал исхода процесса без смертной казни. «Касательно главных зачинщиков и заговорщиков примерная казнь будет им справедливым возмездием на нарушение общественного спокойствия», – напутствовал Николай I членов суда задолго до вынесения приговора.

Приговор Верховного уголовного суда после утверждения императором вступил в законную силу. 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости были казнены: К.Ф. Рылеев, П.И. Пестель, С.И. Муравьев-Апостол, М.П. Бестужев-Рюмин и П.Г. Каховский.

Пять декабристов, по воле царя приговоренные к повешению, как и все прочие осужденные, не знали приговора. Объявление приговора произошло 12 июля в помещении коменданта Петропавловской крепости. Сюда из здания Сената двинулся длинный ряд карет с членами суда. Два жандармских эскадрона сопровождали кареты. В отведенной зале судьи расселись за столом, покрытым красным сукном. Заключенных привели из казематов в дом коменданта. Встреча была для них неожиданна: они обнимались, целовались, спрашивая, что это значит. Когда узнали, что будет объявлен приговор, то спрашивали: «Как, разве нас судили?» Ответ был: «Уже судили». Осужденных разместили по разрядам приговора в отдельные комнаты, откуда их группами вводили в зал для выслушивания приговора и его конфирмации. Из зала их выводили через другие двери в казематы. Приговоренные мужественно встретили приговор, который читал им обер-секретарь, а судьи в это время рассматривали их через лорнеты.

Это спокойствие приговоренных к смерти не покинуло их, как мы увидим ниже, и в мучительные часы казни.

Рассказ анонимного свидетеля о казни был опубликован в альманахе Герцена «Полярная звезда».

«...Устройство эшафота производилось заблаговременно в С.-Петербургской городской тюрьме... Накануне этого рокового дня с.-петербургский военный генерал-губернатор Кутузов производил опыт над эшафотом в тюрьме, который состоял в том, что бросали мешки с песком весом в восемь пудов на тех самых веревках, на которых должны были быть повешены преступники, одни веревки были толще, другие тоньше. Генерал-губернатор Павел Васильевич Кутузов, удостоверясь лично в крепости веревок, определил употребить веревки тоньше, чтобы петли скорей затянулись. Закончив этот опыт, приказал полицмейстеру Посникову, разобравши по частям эшафот, отправить в разное время от 11 до 12 часов ночи на место казни...

В 12 часов ночи генерал-губернатор, шеф жандармов со своими штабами и прочие власти прибыли в Петропавловскую крепость, куда прибыли и солдаты Павловского гвардейского полка, и сделано было на площади против Монетного двора каре из солдат, куда велено было вывезти из казематов, где содержались преступники, всех 120 осужденных, кроме пяти приговоренных к смерти... (Эти пятеро) в то же время ночью были отправлены из крепости под конвоем павловских солдат, при полицмейстере Чихачеве, в кронверк на место казни. Эшафот уже строился в кругу солдат, преступники шли в оковах, Каховский шел вперед один, за ним Бестужев-Рюмин под руку с Муравьевым, потом Пестель с Рылеевым под руку же и говорили между собою по-французски, но разговора нельзя было слышать. Проходя мимо строящегося эшафота в близком расстоянии, хоть было темно, слышно было, что Пестель, смотря на эшафот, сказал: «С’еst trop» – «Это слишком» (фр.). Тут же их посадили на траву в близком расстоянии, где они оставались самое короткое время. По воспоминанию квартального надзирателя, «они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело». Когда к ним подошел священник, Рылеев приложил его руку к своему сердцу и сказал: «Вы слышите, как оно спокойно бьется?» Осужденные в последний раз обнялись.

Этот священник – Мысловский, награжденный после процесса декабристов орденом и саном протоиерея, передавал в своих «Записках», что Пестель, увидев виселицу, сказал: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно бы было нас и расстрелять». Мысловский добавил: «Ничто не колебало твердости его. Казалось, он один готов был на раменах своих выдержать тяжесть двух Альпийских гор».

Так как эшафот не мог быть готов скоро, то их развели в кронверк по разным комнатам, и когда эшафот был готов, то они опять выведены были из комнат при сопутствии священника. Полицмейстер Чихачев прочитал сентенцию Верховного суда, которая оканчивалась словами: «...за такие злодеяния повесить!» Тогда Рылеев, обратясь к товарищам, сказал, сохраняя все присутствие духа: «Господа! Надо отдать последний долг», – и с этим они стали все на колени, глядя на небо, крестились. Рылеев один говорил – желал благоденствия России... Потом, вставши, каждый из них прощался со священником, целуя крест и руку его, притом Рылеев твердым голосом сказал священнику: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите дочь»; перекрестясь, взошел на эшафот, за ним последовали прочие, кроме Каховского, который упал на грудь священника, плакал и обнял его так сильно, что его с трудом отняли...

При казни были два палача, которые надевали петлю сперва, а потом белый колпак. На груди у них (то есть у декабристов) была черная кожа, на которой было написано мелом имя преступника, они были в белых халатах, а на ногах тяжелые цепи. Когда все было готово, с нажатием пружины в эшафоте помост, на котором они стояли на скамейках, упал, и в то же мгновение трое сорвались: Рылеев, Пестель и Каховский упали вниз. У Рылеева колпак упал, и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно, от ушиба. Он сидел, скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота. Я к нему подошел и сказал: «Какое несчастье!» Генерал-губернатор, видя, что трое упали, послал адъютанта Башуцкого, чтобы взяли другие веревки и повесили их, что и было исполнено. Я был так занят Рылеевым, что не обратил внимания на остальных оборвавшихся с виселицы и не слыхал, говорили ли они что-нибудь. Когда доска была опять поднята, то веревка Пестеля была так длинна, что он носками доставал до помоста, что должно было продлить его мучение, и заметно было некоторое время, что он еще жив. В таком положении они оставались полчаса, доктор, бывший тут, объявил, что преступники умерли».

Генерал-губернатор Голенищев-Кутузов официально доносил царю: «Экзекуция кончилась с должной тишиной и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного». Но он добавлял: «По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Пестель, сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть». Сам же Николай писал 13 июля своей матери: «Пишу на скорую руку два слова, милая матушка, желая Вам сообщить, что все совершилось тихо и в порядке: гнусные вели себя гнусно, без всякого достоинства.

Сегодня вечером выезжает Чернышев и, как очевидец, может рассказать вам все подробности. Извините за краткость изложения, но, зная и разделяя Ваше беспокойство, милая матушка, я хотел довести до Вашего сведения то, что мне уже стало известным».

На следующий день после казни царь возвратился с семьей в столицу. На Сенатской площади при участии высшего духовенства состоялся очистительный молебен с окроплением земли, «оскверненной» восстанием.

Царь же издал манифест о предании забвению всего дела.

Но царь никогда не забывал ни 14 декабря 1825 года, ни его участников.

ДОН ВИНСЕНТЕ – БИБЛИОФИЛ-УБИЙЦА

1836 год в Испании был памятен кровавыми делами библиофила-убийцы, сеньора дона Винсенте.

Дон Винсенте был монахом Таррагонского монастыря, каковой и покинул в период наполеоновского нашествия и массового разграбления церковных обителей. Поселившись в Барселоне, бывший монах завел книжное дело и вскоре начал конкурировать с другими букинистами. Книг он не читал. Однако продавать с трудом добытые раритеты было выше его сил. С обычными заурядными изданиями дон Винсенте расставался легко, но когда дело доходило до уникальных раритетов, бывший монах терял голову и делал все, чтобы не упустить книгу из рук. Он то взвинчивал цену, то умолял покупателя обратить внимание на другой товар – в общем, вел себя довольно странно для торговца.

Конкуренты относились к нему довольно холодно и враждебно. Сговорившись, они решили выжить соперника с нивы книжной торговли – на уникальные издания на аукционах благодаря их усилиям цены взлетали до небес, и дон Винсенте вынужден был идти на попятную.

Однажды на аукционе выставлялась библиотека, в которой имелся уникум – первое издание Указника, отпечатанное испанской типографией «Пальмарт» в 1482 году. Дон Винсенте попробовал перекупить Указник, но тщетно – его безумные цены сбили собратья по цеху, и единственная в своем роде редкость досталась книготорговцу по фамилии Пасот.

Старинные книги иногда притягивают к себе сильнее, чем золото

Прошло примерно 10 дней, и счастливый обладатель Указника, сеньор Пасот, скончался при таинственных обстоятельствах – в его книжной лавке вспыхнул пожар, лавка сгорела дотла, а обезображенный труп хозяина нашли в дымящихся руинах. Полиция решила, что несчастный погиб от собственной неосторожности – курил в постели. На том дело и закрыли.

Вскоре Барселону потрясли новые ужасные события – на окраине города нашли труп священника, заколотого кинжалом.

Через несколько дней обнаружили новый труп – жертвой оказался молодой немецкий ученый. Убийца не тронул на своих жертвах ни денег, ни ценностей. Перед полицией встал вопрос: что же было целью преступления?

Барселонцы по вечерам боялись выходить из домов, город будоражили догадки и леденящие душу слухи.

Прошла еще неделя, и один за другим на окраине города полиция нашла девять трупов. Все убитые были людьми образованными, и за отсутствием явных мотивов выдвигались обвинения против святой инквизиции. Полиция вдруг вспомнила про бывшего монаха, сбежавшего из Таррагонского монастыря. В доме и магазинчике Винсенте был проведен обыск, во время которого комиссар полиции заметил на полке книгу Эмерика де Жирона «Руководство служителям инквизиции». Большего следствию и не требовалось, однако помощник по ошибке взял том, стоящий рядом. К удивлению собравшихся, им оказался злополучный Указник. Дон Винсенте признался во всем.

Ради уникального издания он поджег магазин Пасота, предварительно удушив свою жертву платком. Священника он заколол после того, как тот купил у него редкую книгу, несмотря на его, Винсенте, старания отговорить его и баснословную цену. Дон Винсенте выбежал из лавки за священником, умоляя продать книгу обратно по более высокой цене, но священник и слушать ничего не желал. Тогда разъяренный дон Винсенте выхватил кинжал.

Безумие овладело библиофилом. Он начал убивать систематически, грамотно, оборудовав специальную комнату, где и расправлялся с незадачливыми покупателями, платившими за собственную смерть. Ночью дон Винсенте выносил труп на окраину и бросал в канаву.

Судья на допросе спросил его, что послужило причиной столь бесчеловечных расправ. «Люди смертны, – ответил дон Винсенте со спокойствием человека, которому открылись высшие истины, – рано или поздно Господь призовет их. А хорошие книги бессмертны, и заботиться нужно только о них». Он не только не раскаялся, но и вообще не понял, за что его судят.

Защитник попытался обелить дона Винсенте, утверждая, что само по себе признание – еще недостаточное доказательство виновности. Он, в частности, узнал, что экземпляр Указника Пасота не единственный в своем роде. Точно такая же книга была заявлена в букинистическом парижском каталоге, и, следовательно, у обвиняемого не было причин овладевать заурядной книгой столь кровавым способом. Однако дона Винсенте приговорили к смертной казни. На скамье подсудимых убийца обливался слезами, с отчаянием восклицая: «Я жертва чудовищного недоразумения. Мой экземпляр не уникален!»

И пошел на гарроту, отказавшись от исповеди.

«АМИСТАД» – КОРАБЛЬ ВОССТАВШИХ РАБОВ

В 1836 году на корабле «Амистад» началось восстание рабов.

Однажды богатый мексиканец дон Хосе Руис отправился в Гавану, чтобы закупить партию рабов. Он тщательно осмотрел «живой товар» и после торга приобрел сорок девять невольников, а в их числе рослого мускулистого африканца Джозефа Синкеса. Торговцы уверяли, что это был потомок одного из африканских королевских родов бассейна реки Конго. Гордый чернокожий принц с самого начала отказывался выполнять приказы работорговцев.

Уладив все дела, сеньор Руис договорился с капитаном плывшего в Мексику «Амистада» о перевозке в порт Гуанаха невольников и закупленных товаров. Рейс должен был продолжаться всего пять дней, и сеньора Руиса не волновало, что судно совсем не приспособлено к перевозке невольников.

На четвертую ночь запертые в трюме невольники подняли бунт. Возглавляемые Синкесом, они в течение четырех суток тайком перепиливали цепи, которыми были скованы друг с другом.

Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы невольники, перебив команду и выбросив трупы за борт, овладели кораблем.

Спасся лишь один матрос, стоявший у руля. Он молниеносно спустил на воду небольшую спасательную шлюпку и быстро отплыл от судна. Достигнув берега, он сообщил властям о бунте на борту «Амистада».

Кроме него, остались в живых сам Руис, его слуга Антонио и сеньор Монтес, бывший морской капитан, которого Синкес пощадил, считая, что он сможет повести корабль.

Синкес взял на себя командование. Заметив, что корабль неуклонно плывет курсом на запад, он приковал Монтеса к рулевому колесу и под угрозой смерти приказал ему вести корабль в сторону родной Африки.

Однако Монтес, пользуясь невежеством нового хозяина, старался держаться поближе к побережью сперва Мексики, а затем Багамских островов в надежде встретить какой-нибудь вооруженный корабль. Негры, совершенно не разбиравшиеся в навигации, изо дня в день высматривали берега своей родины, где их ожидала свобода.

Однако время шло, и продовольствие и вода подходили к концу. Когда судно приблизилось к Багамским островам, Синкес выслал на берег шлюпку с тремя людьми, которые за несколько рейсов пополнили запасы воды. Порой навстречу им попадались корабли, и по приказу Синкеса Монтес просил продать их продовольствие, за которое бунтовщики щедро расплачивались награбленной испанской валютой. Во время этих сделок Синкес прятал своих земляков в трюме корабля.

Монтес не мог позвать на помощь, понимая, что одно неосторожное слово будет смертным приговору ему и сеньору Руису.

«Амистад» медленно плыл в северном направлении вдоль побережья Америки. Но однажды, заметив землю на западе, вождь восставших Синкес понял, что Монтес обманул его. Тогда он решил на оставшиеся деньги нанять штурмана, который поведет корабль к берегам Африки.

Когда «Амистад» снова приблизился к побережью Соединенных Штатов, Синкес выслал на берег своего ближайшего помощника, Катагума, которого считал наиболее сообразительным, и поручил ему нанять штурмана.

Однако Катагум, не знавший языка белых, не преуспел в своей миссии. Высадившись с товарищами на берег, он вызвал переполох в каком-то американском поселке, где при виде причудливо одетых негров жители стали спешно запирать двери на засовы и закрывать ставни. А фермеры даже стреляли по возвращавшимся к своему кораблю невольникам.

Следующая вылазка Катагума на берег, возможно, закончилась бы успехом, если бы не помешал случай. Близ устья небольшой речки Куллоден африканцы встретили двух американцев – опытных штурманов, которые отлично знали морской путь в Африку. Увидев сундук, полный золота, они вступили в переговоры с невольниками. Но тут вблизи от «Амистада» показалась канонерка «Вашингтон».

Оба корабля находились на широте Нью-Йорка, близ Лонг-Айленда. Капитан канонерки продолжительное время наблюдал за непонятными маневрами странного судна. Вначале он решил, что корабль по каким-то причинам покинут командой и просто дрейфует. Но когда канонерка приблизилась, он заметил на борту силуэты здоровенных африканцев, облаченных в разнообразную женскую одежду. Прочитав название таинственного судна «Амистад», капитан сразу понял, с кем имеет дело. С некоторых пор командование американским военно-морским флотом получало сообщения о появлении в различных пунктах Мексиканского залива и восточного побережья США корабля «Амистад», который два месяца назад вышел из порта в Гаване, направляясь в Гуанаху, но не дошел до места назначения. Сбежавший вахтенный матрос сообщил о бунте.

Когда помощник капитана канонерки «Вашингтон» поднялся в сопровождении вооруженных матросов на палубу «Амистада», от группы африканцев отделился седовласый белый человек и, обращаясь к нему, закричал, нервно жестикулируя: «Помогите! Это взбунтовавшиеся невольники. – Даже в присутствии вооруженных матросов с лица его не сходил страх. – Они перебили всю нашу команду! Арестуйте их главаря!»

Он показал на рослого африканца, стоявшего на корме со скрещенными на груди руками, молчаливо следившего за этой сценой. От остальных соплеменников он отличался не только ростом и атлетическим телосложением, но прежде всего властным взором и поведением.

Когда несколько матросов приблизились к нему, он внезапно исчез в трюме и вскоре появился на носу корабля. Его талию охватывал толстый широкий пояс. Как оказалось, предвидя подобную ситуацию, он заблаговременно зашил в свой пояс золотые монеты. Воспользовавшись возникшим замешательством, он прыгнул в море и поплыл в сторону побережья. Солдаты начали стрелять, но отличный пловец сумел уйти от пуль. Тогда в погоню кинулась канонерка, и беглеца вскоре поймали. Однако он успел распороть свой пояс и утопил золото в море, чтобы оно не попало в руки преследователей.

Опасаясь нового бунта, Синкеса отделили от остальных невольников и взяли под стражу на борту «Вашингтона». Судьба негров была незавидной. В соответствии с существовавшими в то время законами командир канонерки был вправе повесить всех пойманных на рее без суда. Но он не сделал этого, опасаясь общественного мнения, которое живо интересовалось громким делом корабля взбунтовавшихся невольников. Африканцев заключили в тюрьму в Нью-Лондоне.

Однако, несмотря на благосклонное отношение американского общества к делу Синкеса, органы правосудия Североамериканских Соединенных Штатов оказались не менее свирепыми, чем их коллеги из Южных штатов. Синкес и три его ближайших сподвижника были приговорены к смертной казни за бунт и пиратство. Остальные негры получили разные сроки тюремного заключения, хотя многие даже не поняли: за что?

ТАНТИЯ ТОПИ – ЛИДЕР ВОССТАВШИХ СИПАЕВ

Начинается эта история, как цветистая восточная сказка. Сын обедневшего торговца зерном был в детстве усыновлен наместником города Баджи Рао и получил в его доме новое имя – Нана Сахиб. В доме приемного отца мальчик получил прекрасное образование и воспитание. Когда Нана подрос, отец часто рассказывал ему о великом прошлом Индии, об империи, созданной его предками, и иногда давал подержать усыпанный драгоценными каменьями меч, с которым его предки ходили в бой против полчищ афганцев. Юный Нана мечтал о подвигах и славе. В военных упражнениях Нана Сахиба принимал участие сын одного из верных наместнику маратхов – Тантия Рамчандра Пандуранга. Юноша настолько ловко овладел оружием, что в награду за искусство фехтования ему вручили красивую шапку (топи). С тех пор этого юношу иначе и не звали, как Тантия Топи. Он стал верным спутником Нана Сахиба. Но в восточную сказку начинали вплетаться более прозаичные мотивы. Страну, в которой они жили, уже длительное время оккупировали войска из далекой Англии. И англичане обращаются с туземцами согласно своим законам, с поправкой на то, что туземцы для них были людьми второго сорта. Исключение не делалось даже для туземных солдат (сипаев), с которыми английские офицеры обращались с подчеркнутой надменностью.

10 мая 1857 года солдаты-индийцы английского гарнизона города Мирута перебили своих офицеров и подняли знамя борьбы против ига Великобритании. Мятежные полки сипаев двинулись в древнюю столицу Индии – Дели, где были встречены восторженными толпами горожан. Повстанцы, окружив дворец Бахадур-шаха, последнего падишаха некогда могущественной династии Великих Моголов, провозгласили его императором Индии. Власть английской Ост-Индской компании в Индии была объявлена низверженной.

В течение месяца все сипайские полки, расквартированные в долинах рек Джамна и Ганг, восстали. К ним примкнули крестьяне и городская беднота.

Крестьяне, вооруженные мечами, самодельными пиками, старинными ружьями, луками, изгоняли и убивали англичан.

За один месяц развалилась созданная столетним господством машина английской колониальной администрации и фактически перестала существовать многочисленная Бенгальская армия сипаев, бывшая до тех пор важным орудием порабощения индийцев в руках английских колонизаторов.

Война за независимость в северной и центральной Индии продолжалась с 1857-го по 1859 год.

В ходе восстания объединились сипаи, крестьяне, ремесленники, торговцы, феодальные правители, лишенные завоевателями былой власти и привилегий.

Но выступления были слабо связаны между собой. Отсутствие единого центра борьбы привело к созданию отдельных очагов войны, таких, как Дели, Лакхнау, Канпур, Джханси и некоторые другие.

Вместо того чтобы решительно наступать на англичан, руководители восстания выбрали тактику обороны. Тем временем в Калькутту, Мадрас и Бомбей были стянуты английские войска.

Английские войска, двигаясь из Калькутты на запад, сжигали села и города, расстреливали и вешали индийцев. В июле они подошли к Канпуру. После тяжелого боя повстанцы были вынуждены оставить город на разграбление озверевшим английским солдатам. Часть сипаев под командой талантливого военачальника Тантия Топи двинулась к югу и укрепилась в городе Калпи. Оставалось два центра восстания: Дели и княжество Ауд. Делийцы продолжали упорно следовать оборонительной тактике и не пытались даже перерезать пути, по которым к англичанам шли подкрепления. Чем больше затягивалась оборона Дели, тем труднее становилось с продовольствием и боеприпасами. Среди феодалов, окружавших Бахадур-шаха, оказались предатели, которые заранее сообщали английскому командованию о намеченных операциях. 14 сентября англичане начали штурм Дели и после нескольких дней упорных уличных боев овладели городом. Бахадур-шах сдался. Уцелевшие сипаи ушли на север. Тысячи делийцев были зверски убиты. Освободившуюся армию англичане перебросили против последнего оплота восставших – княжества Ауд.

Душой обороны Ауда стал чтимый народом непримиримый враг английских колонизаторов Ахмад Шах, или, иначе, Ахмадулла. Однако, обладая огромным превосходством в оружии, англичане проложили себе путь к главному городу Ауда – Лакхнау. Мобилизовав силы метрополии и других колоний, снабдив армию современным для того времени оружием и поставив во главе карательных войск опытных командиров, колонизаторы в двухлетней упорной борьбе сломили ожесточенное сопротивление повстанцев и восстановили свое владычество в Индии.

Одним из важных центров освободительного движения был район Канпура, а вождем его стал один из наиболее ярких героев – Нана Сахиб. Он стоит в одном ряду с Лакшми Бай, Кунвар Сингхом и другими героями этой войны. Рядом с ним воевал и друг его детства Тантия Топи.

Столица Ауда была взята, здесь повторилось то, что уже было в Канпуре, Дели и других городах. Солдаты и офицеры Британской империи вели себя, как разнузданная банда грабителей и убийц. Они добивали пленных прикладами, бросали раненых сипаев в костры. Офицеры забавлялись, стреляя в упор из пистолетов в безоружных жителей. Военно-полевые суды не знали пощады. Колонизаторов доводили до бешенства гордость, с какой индийцы держались на суде, спокойствие, с каким они встречали смертный приговор.

Последним центром сопротивления оставался город Гвалиур. После падения Гвалиура судьба восстания в Центральной Индии была решена. Однако партизанская борьба не прекращалась еще долго. Во главе тех, кто не хотел мириться с поражением и продолжал героическую, хотя и безнадежную вооруженную борьбу, был Тантия Топи, получивший прозвище «маратхского тигра». Из безвестного офицера свиты Нана Сахиба в ходе борьбы против колонизаторов он стал самым популярным в народе вождем восставших и одним из наиболее талантливых военачальников. Гибкий ум, неистовая ненависть к поработителям Индии, находчивость, пренебрежение к опасности снискали ему славу.

К нему присоединилась рани (княгиня) княжества Джанси – Лакшми Бай. В марте 1858 года англичане осадили Джанси. Бомбардировка города не прекращалась ни днем ни ночью. Но его защитники продолжали стойко и мужественно отстаивать свой город. Сама Лакшми Бай, отважная молодая женщина, с детства научившаяся прекрасно владеть оружием, появлялась на крепостных стенах и своим присутствием и словами, обращенными к воинам, укрепляла их мужество. После восьми дней осады англичане ворвались в город.

Повстанцы дрались героически. Англичане проникли во дворец Лакшми Бай, но не нашли в нем рани. Еще накануне ночью к стене крепости подвели коня, и Лакшми Бай с сыном на руках спустилась по веревке, вскочила на коня и с небольшим отрядом помчалась в Калпи к Тантия Топи.

Лакшми Бай стала командиром кавалерийского отряда в войсках Тантия Топи. В июне 1858 года она погибла в неравном бою.

Тантия Топи и после гибели Лакшми Бай продолжал бороться с англичанами. В апреле 1859 года он был предан одним из раджей, желавших этим купить себе помилование у колонизаторов. Английский суд приговорил Тантия Топи к повешению. С гордо поднятой головой герой народного восстания взошел на эшафот.

Лишь после двух лет тяжелой войны колонизаторам удалось одержать победу над восставшим народом Индии.

ДЖОН БРАУН

Джон Браун родился в 1800 году. С 15 лет он работал в дубильной и кожевенных мастерских своего отца в Гудзоне. В 12 лет ему довелось побывать на Юге, он остановился в доме плантатора и подружился со своим ровесником – негритенком. На его глазах друга за какую-то мелкую провинность наказали железным прутом. Этих впечатлений юности хватило Брауну для того, чтобы стать убежденным противником рабства.

Не попав в колледж, он начал заниматься самостоятельно и стал опытным землемером.

Браун часто переезжал с места на место – работал то землемером, то кожевником, то торговцем лесом, то почтмейстером, то овцеводом, то пастухом, то фермером. Он жил в Гудзоне, Франклине, Ричаршиде, Огайо, Пенсильвании, Нью-Йорке, Массачусетсе. В 1855 году он поселился в Канзасе и занялся фермерством, но нападения миссурийских банд, во время которых был убит его сын и опустошена ферма, заставили его взяться за оружие. Своими постоянными набегами на Миссури Браун навел такой ужас, что южане (а это был именно южный штат) объявили награду за его голову.

Убежденный противник рабства, в разгар спора о законе о беглых рабах он организовал «Лигу галаадитов» и таким образом сделал первый шаг на пути создания вооруженной негритянской организации. По его предложению 44 негра подписались под следующим документом: «Мы, граждане США, уповая на справедливого и милосердного Бога, позаботимся об обеспечении себя необходимым военным снаряжением».

Браун неоднократно освобождал и отводил в Канаду толпы негров с миссурийских плантаций, укрывал беглых рабов и снабжал их оружием. Чтобы нанести решительный удар по рабству, Браун задумал вооружить и поднять негров.

Первым делом он решил захватить городок Харперс-Ферри, неподалеку от Вашингтона. Там находился арсенал, где хранилось более 100 тысяч ружей.

16 октября 1859 года отряд Брауна насчитывал всего 22 человека, среди которых 5 были неграми, захватил правительственный арсенал в Харпес-Ферри и железнодорожный мост через реку Потомак.

Говорят, что вначале выступление было намечено на 24 октября, но начать его пришлось раньше, поскольку на Брауна донесли.

Выступление Брауна не получило поддержки со стороны негров-рабов, потому что Харпес-Ферри, где действовал отряд Брауна, не был районом плантаций и негритянское население здесь было немногочисленно. Кроме того, негры рабы не были посвящены в планы Джона Брауна, и выступление его было для них полной неожиданностью. Прежде чем они успели разобраться в происходящих событиях, отряд Брауна был окружен и уничтожен совместными усилиями рабовладельческой милиции и правительственных войск.

Оставшись без поддержки, отряд Брауна забаррикадировался в пожарном сарае при арсенале. В течение суток отряд отбивал атаки регулярных войск.

Через 2 дня после захвата – 18 октября – арсенал был отбит обратно, а тяжело раненный Браун взят в плен. К истекавшему кровью Джону Брауну подошел губернатор Виргинии и, наклонившись над ним, спросил: «Кто вы?» – «Мое имя Браун, меня хорошо знают как Джона Брауна из Канзаса. Сегодня погибли два моих сына, и я тоже умираю. Я пришел сюда, чтобы освободить рабов».

Сообщение о том, что мужественному борцу за права негров рабов грозит смертная казнь, вызвало бурю возмущения во всем мире. Свой голос в защиту Джона Брауна подняли ученые, писатели, общественные деятели. Французский писатель Виктор Гюго опубликовал страстную речь в защиту патриота:

«В Южных штатах существует рабство: эта чудовищная нелепость приводит в негодование ум и чистую совесть жителей Северных штатов. Один свободный гражданин белой расы, Джон Браун, возымел намерение освободить этих рабов, этих негров. Великое дело освобождения Джон Браун хотел начать с рабов Виргинии. Пуританин, человек строгой жизни, набожный, проникнутый духом Евангелия, он бросил этим людям, этим братьям клич свободы. Отупевшие от рабства негры не отозвались на его призыв. Рабство делает душу глухой. Покинутый всеми, Джон Браун все же начал борьбу: с небольшою горстью героев он вступил в бой; его изрешетили пулями; двое молодых сыновей, светлых мучеников, пали возле него; его самого схватили».

Джон Браун предстал перед судом с четырьмя своими товарищами: Стефенсоном, Коппом, Грином и Копландсом.

Джон Браун лежал на складной кровати, на матраце, пропитанном кровью, сочившейся из его еще почти открытых ран. А во дворе здания, где заседал суд, были поставлены две пушки, заряженные картечью, и тюремщикам было приказано расстрелять обвиняемых, если будет сделана попытка отбить их. После сорокаминутного совещания было объявлено три смертных приговора.

Суд над Джоном Брауном проходил с соблюдением всех требуемых законом формальностей, но с ненужной поспешностью, вызванной страхом как перед толпой, так и перед неясной, но страшной угрозой, нависшей над всей системой рабовладения. Только против этой неоправданной поспешности и возражал Джон Браун, потому что он хотел, чтобы мир понял истинные мотивы его поступков. Но прокурор Гентер боялся не только ярости толпы, он боялся всеобщего, все возрастающего сочувствия к Брауну. Оставаясь в рамках закона, он с почти грубой настойчивостью торопил ведение судебного процесса. Джон Браун подвергался допросам, когда он с еще не зажившими ранами лежал на больничной койке. Его поспешно назначенным адвокатам было дано крайне мало времени для сбора материалов и подготовки к защите. 25 октября он подвергся предварительному допросу и уже 26 октября был в соответствии с решением Большого жюри предан суду за «тайный заговор с рабами с целью восстания, за измену Виргинии и за совершение убийства без смягчающих обстоятельств».

Начался суд. Список присяжных был утвержден без единого отвода. Затем защитники Брауна вопреки его воле попробовали прибегнуть к ссылке на его невменяемость. Тогда Джон Браун, приподнявшись с носилок, сказал: «Я с презрением отвергаю эту жалкую попытку представить мои действия в неверном свете, тем более что она была сделана теми, кто должен был бы придерживаться совсем иной линии поведения в отношении меня, если у них вообще есть линия поведения... Я ни в коей степени не считаю себя безумным и отвергаю, поскольку это в моих силах, все попытки оправдать мои действия подобными заявлениями».

Судья грубо отказал адвокатам Джона Брауна, когда они просили дать им время на подготовку к защите, но, несмотря на это, суд затянулся до понедельника. Когда вечером этого дня присяжные наконец вышли из комнаты совещаний, обширное помещение суда было заполнено людьми.

Секретарь суда зачитал обвинительный акт и спросил: «Господа присяжные заседатели, к какому решению вы пришли? Виновен или не виновен подсудимый Джон Браун?»

«Виновен», – последовал на это ответ старшины присяжных.

«Виновен ли он в измене, заговоре, подстрекательстве рабов и свободных людей к восстанию и в совершении убийства?»

Во время опроса присяжных вся огромная толпа хранила молчание. Сам Джон Браун также не произнес ни слова; он спокойно поправил свой тюфяк и затем снова лег на него.

В следующую среду суд собрался для вынесения приговора Джону Брауну. С трудом держась на ногах, Браун подошел к своему месту и стоял неподвижно в течение всего времени, которое потребовалось для зачтения приговора.

«Можете ли вы, – спросил его секретарь суда, – указать на какие-либо обстоятельства, которые давали бы вам право требовать для вас отмены смертного приговора?»

Тогда, подавшись вперед, Джон Браун тихо и в то же время твердо ответил:

«С разрешения суда я хотел бы сказать несколько слов. Во-первых, я отрицаю предъявленные мне обвинения, за исключением того, что я действительно намеревался освободить рабов. Я думал, конечно, что моя новая операция удастся мне так же хорошо, как и прошлой зимой в Миссури, где я освободил рабов, провел их через всю страну и доставил затем в Канаду. Это все, что я собирался сделать, только в больших размерах. Я никогда не замышлял убийства или измены, я не собирался уничтожать чужую собственность, подстрекать рабов к бунту или организовывать восстание».

За сутки до этого Джону Брауну было разрешено проститься с женой, а потом он должен был в последний раз навестить своих товарищей. Потом его повезли к месту казни, куда с раннего утра были согнаны три тысячи солдат, окруживших сплошным кольцом как саму виселицу, так и пространство вокруг нее на расстоянии пятнадцати миль в окружности.

Старик без чьей-либо помощи спустился на землю. Не дожидаясь приказа, он направился к виселице; медленно поднялся по десяти ступеням на площадку. Здесь он остановился.

Шериф закрыл голову Джона Брауна белым колпаком и накинул ему на шею тонкую смоляную веревку.

Полковник Престон, виргинец, поднял руку, люк провалился, веревка развернулась, веревка дернулась и натянулась...

Когда тело Джона Брауна повисло на веревке, все стоявшие вокруг преклонили колена, отдавая последнюю дань уважения тому, кто, прощаясь с ними, сказал:

«Передайте мою любовь всем, кто любит своих ближних. Я просил, чтобы, когда настанет час публичной расправы надо мной, меня избавили бы от жалких и лицемерных молитв. И пусть о моей душе помолятся только грязные, оборванные и босые дети рабов, следуя примеру своей седой матери-рабыни.

КАРАКОЗОВ И КРУЖОК ИШУТИНЦЕВ

4 апреля 1866 года в четвертом часудня император Александр II после обычной прогулки в Летнем саду в сопровождении племянника, герцога Николая Лейхтенбергского, и племянницы, принцессы Марии Баденской, садился в коляску, когда неизвестный человек выстрелил в него из пистолета. В эту минуту стоявший в толпе крестьянин Осип Комиссаров ударил убийцу по руке, и пуля пролетела мимо. Преступник был задержан на месте и по приказанию императора отведен в III отделение. Государь сам из Летнего сада отправился прямо в Казанский собор – принести благодарение Богу за избавление от угрожавшей ему опасности, а герцог Николай и принцесса Мария поспешили в заседание Государственного совета, чтобы предупредить о случившемся председательствовавшего в Совете великого князя Константина Николаевича. Когда император возвратился в Зимний дворец, то там уже ожидали его все члены Государственного совета для принесения поздравления. Обняв императрицу и детей, император со своей семьей вторично поехал в Казанский собор, где перед чудотворной иконой Богоматери отслужен был благодарственный молебен.

На другой день в 10 часов утра император принял поздравления Сената, явившегося в Зимний дворец в полном составе, с министром юстиции во главе. Затем он сообщил сенаторам то, что открыло первоначальное следствие.

Стрелявший в государя оказался исключенным за участие в беспорядках из числа студентов сперва Казанского, а потом и Московского университетов дворянином Саратовской губернии Дмитрием Каракозовым.

Каракозов вначале скрывал свою фамилию и назвался крестьянином Петровым. 5 апреля шеф жандармов князь Долгоруков в докладе царю писал: «Все средства будут употреблены, дабы раскрыть истину». 8 апреля председатель Следственной комиссии граф Муравьев писал царю: «Запирательство преступника вынуждает комиссию к самым деятельным и энергичным мерам для доведения преступника до сознания».

Кропоткин в «Записках революционера» передал слышанный им в крепости рассказ жандарма, сторожившего Каракозова в камере: при заключенном неотлучно находились по два стражника, менявшиеся через каждые два часа. По приказанию начальства они не позволяли Каракозову заснуть. Как только он, сидя на табуретке, начинал дремать, жандармы встряхивали его за плечи.

Кроме мучения бессонницей, к Каракозову были применены тяжелые для него, особые, «психологические приемы». Ему передавались от любимого им и также арестованного его двоюродного брата Ишутина письма, написанные, очевидно, под диктовку жандармов или по их принуждению. В письмах Ишутин умолял Каракозова сказать всю правду, назвать соучастников и тем самым дать свободу ему, Ишутину.

Следствие установило, что Каракозов принадлежал к руководимому его двоюродным братом Ишутиным московскому тайному кружку, состоявшему преимущественно из учащейся молодежи, вольнослушателей университета, студентов Петровской земледельческой академии и воспитанников других учебных заведений; что кружок этот имел конечной целью совершение насильственным путем государственного переворота; что средством к тому должно было служить ему сближение с народом, обучение его грамоте, учреждение мастерских, артелей и других подобных ассоциаций для распространения среди простолюдинов социалистических учений. Установили также, что члены московского кружка имели связи с петербургскими единомышленниками, со ссыльными поляками и с русскими выходцами за границей.

Следствие обнаружило, сверх того, неудовлетворительное состояние большей части учебных заведений, высших и средних, неблагонадежность преподавателей, дух непокорства и своеволия студентов и даже гимназистов, увлекавшихся учением безверия и материализма, с одной стороны, и самого крайнего социализма – с другой, открыто проповедуемых в журналах так называемого передового направления.

Заседания Верховного суда, которому был предан Каракозов, происходили все в той же Петропавловской крепости, где судили декабристов и петрашевцев.

В состав суда были введены лица, беспощадная жестокость которых была известна заранее. Таковы были Панин и Корниолин-Пинский, полуживой 90-летний старик, которого вносили в зал суда на носилках. Члены суда задолго до приговора разыскивали статьи закона с наиболее суровыми карами. Обвинителем в процессе был министр юстиции Замятин.

В самом начале процесса, когда он заявил секретарю суда, что будет обращаться к Каракозову на ты, так как «такому злодею нет возможности говорить «вы».

Во время самого суда до сведения председателя было доведено желание царя ускорить окончание процесса. «Если казнь Каракозова не будет совершена до 26 авг., то государю императору неугодно, чтобы она произошла между 26 (днем коронации) и 30 авг. (днем его тезоименитства)». Так подсказывался приговор. Он и был вынесен.

Каракозов, совсем надломленный следствием и судом, дал показания и подал просьбу о помиловании. Министр юстиции, он же обвинитель по процессу, доложил ее царю, о чем впоследствии рассказывал: «Какое ангельское выражение было на лице государя, когда он сказал, что он давно простил его, как христианин, но, как государь, простить не считает себя вправе».

2 сентября председатель суда вызвал Каракозова из равелина в здание, где происходил суд. Каракозов вошел с таким светлым лицом, что, по-видимому, ждал помилования, но услышал об утверждении приговора, и весь свет исчез с его лица, оно потемнело и приняло суровое и мрачное выражение. Осужденному пришлось ждать казни целые сутки.

Кроме Каракозова, Верховный уголовный суд судил по его же делу еще 35 других обвиняемых, разделенных на две группы. В первую группу были отнесены вместе с Каракозовым 11 человек, а во вторую – 25. Кроме того, с частью арестованных по тому же делу правительство расправилось без суда, в административном порядке.

Значительная часть арестованных была заключена в куртины и бастионы Петропавловской крепости, и трое (Каракозов, Ишутин и Худяков), как сказано выше, содержались в Алексеевском равелине.

В вину обвиняемым ставились та или иная степень принадлежности к покушению на Александра II и участие в организации, ставившей своей целью государственный переворот и водворение новых социальных начал. Большинство членов кружка не шли далее попыток организации артелей и производственных товариществ, дальше намерений вести пропаганду при помощи библиотек и школ. Обвинительные акты в первую очередь выдвигали обвинение против участников общества под названием «Ад», в котором убийство царя как средство переворота было предметом обсуждения.

Большинство обвиняемых на следствии и в суде после осуждения их на каторгу и поселение подавали просьбы о помиловании. Подавал просьбу о помиловании уже после казни Каракозова и Ишутин, приговоренный к повешению. Он был помилован по совершении над ним всей церемонии публичной казни, вплоть до одевания в саван и одевания петли на шею. Это стоило ему потери душевного здоровья.

1 сентября у Летнего сада состоялась церемония закладки часовни в память «чудесного избавления» царя от выстрела Каракозова.

3 сентября 1866 года в 7 часов утра Дмитрий Каракозов был доставлен из Петропавловской крепости на Смоленское поле. Тысячи людей, несмотря на ранний час, собрались здесь. Все ждали казни...

И вот палачи спокойно, не торопясь, расковали Каракозова. Потом, взяв его под руки, подняли на высокий эшафот, к позорному столбу. Многотысячная толпа затихла и, устремив свои взоры к эшафоту, ждала, что будет дальше.

Министр юстиции Д.Н. Замятин повернулся к секретарю и громко сказал:

«Господин секретарь Верховного уголовного суда, объявите приговор суда во всеуслышание!»

Священник в облачении и с крестом в руках подошел к осужденному, сказал ему последнее напутственное слово, дал поцеловать крест и удалился.

Тяжелое впечатление произвела казнь Каракозова на молодого И.Е. Репина. Он видел, как рано утром приговоренного к смерти преступника везли через весь город на виселицу. А потом вместе со своим товарищем, художником Н.И. Мурашко Репин пришел на Смоленское поле...

В своих воспоминаниях И.Е. Репин подробно описал казнь Каракозова. «Казалось, он не умел ходить или был в столбняке; должно быть, у него были связаны руки. Но вот он, освобожденный, истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. Может быть, только в эту минуту и сам «преступник» живо почувствовал значение момента – прощение навсегда с миром и вселенскую связь с ним.

Палачи подвели Каракозова под виселицу, поставили на скамейку и надели веревку... Затем палач ловким движением выбил подставку из-под ног.

Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги – они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зеленом тумане... У меня закружилась голова, я схватился за Мурашко и чуть не отскочил от его лица – оно было поразительно страшно своим выражением страдания; вдруг он мне показался вторым Каракозовым. Боже! Его глаза, только нос был короче... »

Сразу же после казни Репин сделал карандашный набросок Каракозова, изображавший смертельно изможденное, замученное, омертвелое лицо человека, бывшего уже по ту сторону жизни, не доступного ни надежде, ни горю.

Двадцать минут висел Дмитрий Каракозов. Потом палачи спокойно, хладнокровно положили его в гроб, стоявший у подножия виселицы. Гроб обвязали веревкой и поставили на телегу.

В пустынном и угрюмом месте – на острове Голодае – тайно похоронили труп. Здесь же за сорок лет до того были преданы земле тела пяти декабристов.

И после казни Каракозова полиция еще надеялась напасть на новый след его соучастников. Дни и ночи охранялась могила его, а тех, кто случайно оказывался вблизи, немедленно арестовывали...

ДЕЛО 1 МАРТА 1881 ГОДА

Цареубийц наказывали с примерной жестокостью. Всегда. Этот процесс исключением не стал. Он поражает другим – удивительной стойкостью почти всех осужденных и их страстной верой в собственную правоту.

В целом «Народная воля» представляла собой сеть тайных кружков, группировавшихся вокруг единого центра—Исполнительного комитета. Группы были связаны между собой единством плана практических действий, общностью сил и средств. «Народная воля» хотела всего-навсего «экономического и политического переворота, в результате которого наступит народоправство» (из показаний Кибальчича). Если за столько веков существования, полагали народовольцы, царь и царское правительство не догадались дать власть народу, следовательно, натолкнуть их на эту благую мысль можно лишь силовым способом – террором. То есть банально запугать, царь испугается, испугаются армия и правительство, народ поймет, какая сильная партия – «Народная воля», – и пойдет за ней, и она поведет Россию к светлому будущему. К слову сказать, народовольцы точно не знали, что будут делать в том случае, если народ их действительно поддержит.

Михайлов и Перовская вели подготовительные работы к покушению. Из лавки, которую они арендовали, шел подкоп к дороге, по которой царь часто ездил в Сенат.

Суд над участниками покушения на Александра II. 26—29 марта 1881 г. Гравюра XIX в.

Бомбы готовил Кибальчич. На случай, если взрыв опередит карету или, наоборот, опоздает, ожидавший на улице Желябов, вооруженный кинжалом, должен был завершить начатое. Рысаков и Гриневицкий стояли на улице с бомбами наготове. Перовская давала знак о приближении царской кареты. Однако планы террористов неожиданно были нарушены – за несколько дней до покушения Желябова арестовали. Число метальщиков с бомбами было удвоено.

Когда 1 марта в полдень царь выехал из дворца, все было готово для взрыва. Метальщики, вооруженные снарядами, стояли в условленных местах.

Однако вопреки ожиданиям царь поехал не по Садовой, а по набережной Екатерининского канала. Перовская сообразила, что император возвратится во дворец тем же путем. По данному ею сигналу метальщики заняли места у решетки канала: первым стал Рысаков, вторым Гриневицкий, третьим Емельянов, четвертым – Тимофей Михайлов. Сама Перовская перешла на противоположную сторону канала и остановилась против Инженерной улицы.

В 2 часа 15 минут пополудни императорская карета отъехала от Михайловского дворца, и Перовская, махнув платком, дала знак метальщикам. Государь сидел в карете один.

Последовал страшный взрыв. Несколько человек упали – казак конвоя и мастеровой мальчик, тяжело раненные. Государь приказал лейб-кучеру остановить экипаж и, выйдя из кареты, направился к месту взрыва, где толпа уже схватила Рысакова. На вопросы обступивших его офицеров, не ранен ли он, император отвечал: «Слава богу, я уцелел, но вот...» – указав при этом на лежавших на мостовой раненых. Государь подошел к Рысакову и спросил его, он ли стрелял и кто он такой. Террорист отвечал утвердительно, но назвал себя вымышленным именем. «Хорош!» – молвил император и повернул назад, в направлении к своей карете. Гриневицкий бросил бомбу в ту минуту, когда Александр II проходил мимо него, под самые ноги. Произошел второй оглушительный взрыв. Дым рассеялся, и пораженным взорам присутствующих предстало ужасное зрелище: прислонившись спиной к решетке канала, без шинели и фуражки, лежал окровавленный монарх. Обнажившиеся ноги его были раздроблены; кровь сильно струилась по ним. К тому времени он уже потерял сознание. По распоряжению прибывшего из Михайловского дворца великого князя Михаила Николаевича истекающего кровью императора повезли в Зимний дворец.

Государя внесли на руках в его кабинет и положили на постель. Подоспевший лейб-медик Боткин на вопрос наследника, долго ли проживет император, ответил: «От 10 до 15 минут». В 3 часа 35 минут пополудни император Александр II умер, не приходя в сознание.

Схваченный на месте преступления Рысаков не выдержал допросов и выдал Перовскую и Михайлова, а также конспиративную квартиру. Желябов присоединился к арестованным по собственному желанию. Из тюрьмы он послал прокурору Судебной палаты следующее заявление: «Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. А. Желябов. 2 марта 1881 года».

Опасаясь отказа властей, Желябов в конце заявления приписал: «Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две».

Процесс первомартовцев происходил при открытых дверях, однако в зал судебного заседания допускалась лишь избранная публика.

Подсудимые прекрасно сознавали, что будет представлять собою суд, в состав которого входили шесть сенаторов, два титулованных представителя дворянства, городской голова и волостной старшина. Желябов, протестуя против такого суда, указывал, что судьей между революционной партией и правительством должен быть всенародный суд или по крайней мере суд присяжных заседателей.

Подсудимые облегчили задачу обвинителя: на суде они сами говорили каждый о своем участии в тех действиях, которые были перечислены в обвинительном акте. Они ни в какой степени не заботились о смягчении своей участи. Очень характерно заявление Кибальчича. Его беспокоила мысль не о предстоящей смерти, а о судьбе его проекта воздухоплавательного аппарата, и он заявил суду о передаче им этого проекта защитнику. Известно, что этот проект отмечен как крупное явление в истории русского воздухоплавания.

Кровожадные требования государственного обвинителя были удовлетворены полностью Особым присутствием Сената. Все подсудимые, в том числе несовершеннолетний Рысаков, не достигший 19 лет, были приговорены к смерти. Защита указывала на недопущение законом смертной казни для несовершеннолетних. Суд не согласился с этим. Все обвиняемые были признаны виновными в принадлежности к тайному сообществу русской социал-революционной партии, имевшей целью ниспровержение государственного и общественного строя в Российской империи путем насильственного переворота и в посягательствах на государя и других лиц. Софья Перовская была первой русской женщиной, казненной по политическому делу.

Эта казнь 3 апреля 1881 года стала последней публично исполненной казнью в Петербурге. Для отправки на казнь осужденные были посажены на две «позорные колесницы». На груди осужденных были повешены черные доски с крупной надписью «цареубийца». Руки были связаны за спиной веревками. Вера Фигнер писала: «Руки Перовской были так туго скручены веревкой, что она сказала: «Мне больно, отпустите немного». – «После будет еще больней», – грубо буркнул жандармский офицер».

Вслед за «позорными колесницами» ехали две кареты с пятью священниками в траурных ризах и с крестами в руках. Конные жандармы окружали процессию, которая медленно продвигалась по улицам города к месту казни. Эшафот представлял собою помост в два аршина высотой с тремя позорными столбами и виселицей в виде буквы «П». Это была общая виселица для пяти цареубийц. Позади эшафота находились пять черных деревянных гробов.

Невозмутимое спокойствие отражалось на лице Кибальчича. Желябов казался нервным и часто поворачивал голову в сторону Перовской.

Вскоре после того, как преступники были привязаны к позорным столбам, раздалась военная команда «на караул», после чего градоначальник известил прокурора Судебной палаты, господина Плеве, что все готово к совершению последнего акта земного правосудия.

Чтение краткого приговора продолжалось несколько минут. Все присутствующие обнажили головы. Осужденные почти одновременно подошли к священникам и поцеловали крест, после чего они были отведены палачами, каждый к своей веревке.

Бодрость не покидала Желябова, Перовскую, а особенно Кибальчича. Перед тем как оденут на них саван с капюшоном, Желябов и Михайлов, приблизившись к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей саван висельников.

Палач Фролов начал с Кибальчича. Одев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул ее крепко, привязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову.

Последний по очереди был Рысаков, у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык.

Смерть настигла Кибальчича мгновенно, по крайней мере его тело вскоре повисло без конвульсий.

После казни Кибальчича вторым был казнен Михайлов, он дважды срывался с веревки. При первом падении Михайлов сам поднялся и при помощи палача встал на скамейку. Он сорвался вторично и окончательно был повешен лишь в третий раз.

За ним последовала Перовская. Четвертым был казнен Желябов, последним – Рысаков. Он несколько минут боролся с палачом, не давая столкнуть себя со скамьи.

Трупы казненных висели не более 20 минут. Затем на эшафот были внесены пять черных гробов, которые помощники палача подставили под каждый труп. Военный врач в присутствии двух членов прокуратуры освидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных. По освидетельствовании трупов гробы были немедленно накрыты крышками, заколочены и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.

После революции 1917 года в бумагах Плеве, известного сподвижника Александра III, было найдено письмо, написанное Кибальчичем 2 апреля 1881 года, накануне казни. Автор этого письма писал царю, что террор прекратится, если царь даст свободу слова, отменит смертную казнь и дарует амнистию политическим осужденным. Александр III сделал на этом письме надпись такого содержания: «Нового ничего нет. Фантазия больного воображения, и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества».

3 марта председатель Кабинета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента на случай, если его тоже убьют. Царь оскорбился, но регента все же назначил.

СТЕПАН ХАЛТУРИН

Степан Халтурин родился в Вятке в семье бедных мещан. В начале 1870-х годов приехал в Петербург, где поступил на завод. В 1875—1876 годах он был уже деятельным пропагандистом... «Он был из тех людей, наружность которых не дает даже приблизительно верного понятия об их характере... Близко сойтись с ним можно было только на деле... Степан Халтурин стал увлекаться террором. Уже с осени 1879 года он входит в деловые сношения с народовольцами», – вспоминал один из его современников.

«Александр II должен быть убит рабочим, – считал Халтурин, – пусть не думают русские цари, что рабочие – болваны, не понимающие их истинного значения для народа».

Речь шла о взрыве всей царской фамилии в Зимнем дворце. Исполнительный комитет согласился на его предложение. Халтурин поступил во дворец столяром. Сношения с Исполнительным комитетом он вел главным образом через Желябова; кроме того, ему помогали Кибальчич, Квятковский и Исаев. С октября 1879 года вплоть до самого взрыва 5 февраля 1880 года Халтурин занимался минированием Зимнего дворца.

5 февраля Зимний дворец потряс страшный взрыв – мина взорвалась. Огни во дворце потухли. Черная Адмиралтейская площадь стала как будто еще темнее. Ко дворцу сходились люди, прибежали пожарные. Оттуда выносили трупы и раненых. Их казалось ужасно много.

Желябов и Халтурин быстро удалились. Для последнего уже готово было верное убежище, насколько, конечно, они вообще существуют в России. И только по прибытии туда нервы Халтурина будто сразу размякли. Усталый, больной, он едва мог стоять и только немедленно справился, есть ли в квартире достаточно оружия. «Живой я не отдамся!» – говорил он. Его успокоили: квартира была защищена такими же динамитными бомбами.

Известие о том, что царь спасся, подействовало на Халтурина самым угнетающим образом. Он свалился, совсем больной, и только рассказы о громадном впечатлении, произведенном 5 февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не мог примириться со своей неудачей и не простил Желябову того, что называл его ошибкой.

Угнетенный своей неудачей, Халтурин уехал на юг России, где около двух лет занимался пропагандой среди рабочих, но деятельность Стрельникова, предназначенного Александром III производить следствия по политическим делам на всем юге России и снабженного особыми полномочиями, вскоре стала мешать Степану. Он известил об этом Исполнительный комитет, который и поручил ему организовать убийство прокурора. Поручение это было удачно выполнено 18 марта 1882 года Халтуриным и его товарищем Желваковым.

К ночи всюду было уже известно, что убийство «политическое» и убит именно Стрельников. В городе стало заметно возбуждение. Одни спешили на бульвар, посмотреть место происшествия, кровь, скамейку; другие толпились у полиции, куда привезли арестованных. Сочувственное отношение к событию можно было подметить повсюду.

Пешие и конные патрули попадались на каждом шагу. По тротуару перед зданием полиции было запрещено ходить; сюда то и дело подъезжают предержащие власти: генерал-губернатор, градоначальник и другие. А в самом здании шли допросы. Желваков отказался отвечать, пока ему не скажут, убит ли Стрельников. «Убит», – ответили ему. «Ну, теперь делайте со мной, что хотите». Допросы ни к чему не приводили. Узнали квартиры арестованных, так как при них были паспорта, но ни их личности, ни настоящие фамилии констатированы не были. Поздно ночью под сильным конвоем их перевели в тюрьму и поместили в подвальном этаже. Допросы шли беспрерывно, и до самой казни арестованным не дали ни одного часа отдыха.

В ночь с 20-го на 21-е собрался суд, не виданный в России. На заседании были только Гурко, им самим избранные судьи и подсудимые. Даже высшие чины военного и судебного ведомств не были допущены. Халтурин заявил, что приехал в Одессу с целью заняться организацией рабочих, но в деятельности Стрельникова встретил сильное препятствие. Он сообщил об этом Исполнительному комитету и получил от него поручение организовать убийство Стрельникова, что и было им выполнено.

Желваков, говорят, сказал: «Меня повесят, но найдутся другие. Всех вам не перевешать. От ожидающего вас конца ничто не спасет вас!»

Из Гатчины было получено предписание немедленно повесить убийц Стрельникова, и ввиду такой поспешности Гурко решил, не беспокоя профессионального палача Ивана Фролова, выбрать палача из содержащихся в Одесской тюрьме приговоренных к каторге арестантов. Интересны подробности этого выбора.

Весть о том, что Стрельников убит и арестованные убийцы привезены в тюрьму, быстро разнеслась между уголовными арестантами. Факт убийства был встречен всеобщим одобрением, а арестованные вызвали живейшее сочувствие, особенно Желваков своим удальством и молодостью. Поэтому предложение повесить за известное вознаграждение убийц Стрельникова было встречено арестантами решительным отказом. Некоторые выражали его в самой резкой форме: «Да не сойти мне с этого места, подохнуть совсем, если я их хоть на столько трону», «Скорей всех генералов передушу, чем их хоть мизинцем трону!» – слышалось в ответ на позорное предложение.

Наконец напали на одного, который, видимо, начал колебаться, прельщенный обещаниями льгот и подарков. «Я только вешать не умею», – отговаривался еще он. «Ну, это пустяки, – возражали ему, – вешать доктор (тюремный врач Розен) подучит».

Палач был наконец найден, и казнь назначена на рассвете 22 марта.

Ни о суде, ни о приговоре, ни о самой казни общество не должно было знать, раньше чем все будет кончено, но тем не менее при повешении требовалось присутствие его представителей. Эта дилемма была разрешена следующим образом: двум-трем благонадежным гласным Думы и известному редактору «Новороссийского Телеграфа» Озмидову был послан лаконичный приказ: явиться в 5 часов утра к городскому голове. Несчастные представители гласности провели очень тревожную ночь и на рассвете явились к Маразли (городской голова), который и повез их прямо в тюрьму.

В 6 часов вывели Халтурина и Желвакова. Последний быстро взошел по ступенькам эшафота и пересчитал их. «Четырнадцать, о, как высоко!» – сказал он. Сам надел петлю на шею и повис. Чахоточного, больного Халтурина должны были поддерживать. Слишком много выпивший для бодрости палач долго возился, одевая на него петлю, и несколько раз поправлял ее. Из-за его неумелости Халтурин страшно долго мучился, прежде чем быть окончательно задушен. Полицмейстер, присутствовавший при казни, отвернулся, чтобы не видеть его судорог, а офицеру, распоряжавшемуся процедурой, сделалось дурно.

АЛЕКСАНДР УЛЬЯНОВ

Заметный след в революционном движении второй половины 1880-х годов оставил кружок Ульянова, Шевырева, Лукашевича и других. Их программа – попытка примирить теорию и практику народовольчества с социал-демократией и дать «научное объяснение» террору. Мысль о составлении программы зародилась в кружке, по словам А. Ульянова, приблизительно во второй половине декабря 1886 года.

Тогда, собрав на квартире своих друзей и сестру Анну, юный Александр Ульянов изложил им свои мысли, сводившиеся к тому, что «в борьбе с революционерами правительство пользуется крайними мерами устрашения, поэтому и интеллигенция вынуждена была прибегнуть к форме борьбы, указанной правительством, то есть террору. Террор есть, таким образом, столкновение правительства и интеллигенции, у которой отнимается возможность мирного, культурного воздействия на общественную жизнь. Террор должен действовать систематически и, дезорганизуя правительство, окажет огромное психологическое воздействие: он поднимет революционный дух народа... Фракция стоит за децентрализацию террористической борьбы: пусть волна красного террора разольется широко и по всей провинции, где система устрашения еще более нужна как протест против административного гнета».

Фактически это был призыв к массовым убийствам всех, кто не нравился брату и сестре Ульяновым. Мальчишки с восторгом восприняли призывы своего двадцатилетнего лидера и принялись за подготовку первого теракта. До какой-то степени можно понять этих провинциальных романтиков, живших в обстановке мещанства и уныния. Но вот так пойти на улицы и начать убивать людей...

Первым делом решено было убить царя (именно он был лакомым кусочком в глазах молодых людей). Первоначальный план стрелять в царя был отвергнут, решили кинуть бомбы. Для их приготовления требовались особое помещение, динамит, ртуть и азотная кислота, которые на первых порах готовили «домашним» способом.

Герасимов и Андреюшкин изъявили желание метать бомбы.

Однако власти со дня первых терактов ишутинцев стали обращать пристальное внимание на «юношей бледных, со взором горящим», особенно тех, которые отличались на демонстрациях. И, в частности, не стеснялись заниматься перлюстрацией их писем. Так, однажды, вскрыв письмо, поступившее на имя некоего Никитина, харьковский полицейский пристав чуть со стула не упал, прочитав такой пассаж: «У нас возможен самый беспощадный террор, и я твердо верю, что он будет, и даже в непродолжительном времени».

Из Никитина вытрясли имя корреспондента – петербургского друга Андреюшкина, активного члена фракции. Полиция начала скрупулезнейшую операцию по выявлению всех действующих лиц готовящегося теракта. Установили круглосуточное наблюдение за квартирой кровожадного Андреюшкина и всеми ее посетителями.

Между тем и жандармы получили тревожные сведения о готовящемся покушении, только 28 февраля, если доверять всеподданнейшему докладу их шефа. 1 марта министр внутренних дел граф Д. Толстой сообщил царю: «Вчера начальником Санкт-Петербургского секретного отделения получены агентурным путем сведения, что кружок злоумышленников намерен произвести в ближайшем будущем террористический акт и что для этого в распоряжении этих лиц имеются метательные снаряды, привезенные в Петербург готовыми «приезжим» из Харькова».

Между тем террористы решили выйти на охоту за царем именно 1 марта, и если не удастся покушение в этот день и царь поедет на юг, то следовать за ним и убить его по пути. Однако и в полиции помнили про эту дату – 1 марта, – слишком памятную и для правительства, и для революционеров, поэтому начальник Секретного отделения, не дожидаясь царской резолюции, приказал немедленно арестовать выслеженных агентами лиц, едва ли предполагая, что это те террористы, о которых его уже предупредили.

1 марта 1887 года трое студентов, Осипанов, Андреюшкин и Генералов, были схвачены со взрывчатыми снарядами на Невском проспекте. «Откровенное показание» одновременно с ними арестованных сигнальщиков (Канчера и Горкуна) позволило жандармам быстро выявить участников террористической организации и руководящую роль в ней студентов Ульянова и Шевырева. Всего были арестованы в первые же дни марта 25 человек, а позднее еще 49 человек. Суду были преданы 15 человек, а в отношении остальных дела были разрешены в административном порядке.

Об аресте террористов в департаменте полиции немедленно составили доклад и за подписью Толстого отправили царю с кратким извещением о заговоре и небольшими биографическими справками об арестованных. «На этот раз Бог нас спас, – написал царь на докладе, – но надолго ли? Спасибо всем чинам полиции, что не дремлют и действуют успешно, – все, что узнаете более, присылайте».

Поначалу царь не придал особенного значения выходке студентов. Когда «во избежание преувеличенных толков» граф Толстой 1 же марта попросил у государя разрешения напечатать особое извещение, царь на докладе написал резолюцию: «Совершенно одобряю, и вообще желательно не придавать слишком большого значения этим арестам. По-моему, лучше было бы, узнавши от них все, что только возможно, не придавать их суду, а просто без всякого шума отправить в Шлиссельбургскую крепость – это самое сильное и неприятное наказание. Александр».

Однако, подробнее ознакомившись с деятельностью фракции, царь изменил свое мнение. Так, ему преподнесли «Программу террористической фракции партии «Народная воля», написанную лично Александром Ульяновым. И первая резолюция, которую поставил на ней царь, была: «Это записка даже не сумасшедшего, а чистого идиота».

«Окончательные требования», необходимые «для обеспечения политической и экономической независимости народа и его свободного развития», сводились Ульяновым к 8 пунктам:

1. Постоянное народное правительство, выбранное свободно, прямой и всеобщей подачей голосов.

3. Самостоятельность общины как экономической и административной единицы.

4. Полная свобода совести, слова, печати, сходок и передвижений.

6. Национализация фабрик, заводов и орудий производства.

7. Замена постоянной армии земским ополчением.

Главной задачей фракции было устранение Александра III.

«Чистейшая коммуна», – приписал Александр III.

При собирании материалов жандармы не останавливались ни перед какими трудностями и не стеснялись никаких средств.

В результате этого ими были получены подробные показания сигнальщиков Канчера и Горкуна. Эта услуга их была оценена судом и самим царем, который на представленном ему приговоре к смертной казни 15 человек с ходатайством о смягчении наказания для некоторых осужденных сделал надпись: «Совершенно правильно, я полагаю, что Канчеру и Горкуну можно было бы еще уменьшить наказание за их откровенные показания и раскаяние».

Процесс 1 марта 1887 года проходил при закрытых дверях.

В зал суда было разрешено допустить лишь министров, их товарищей, членов Государственного совета, сенаторов и особо перечисленных лиц из высшей бюрократии. В этом отношении судебный процесс по делу 1 марта 1887 года далеко оставил за собой судебный процесс по делу 1 марта 1881 года, на котором во время судебного разбирательства присутствовали представители печати и велись стенографические записи.

Родные подсудимых не были допущены не только в судебный зал, но и на свидание с ними. Так, например, на прошение матери Ульянова позволить ей свидание с сыном была наложена такая резолюция: «Если госпожа Ульянова будет справляться, объявить, что свидания не разрешены».

Характерно, что вместо ответа на прошение Ульяновой директор департамента полиции распорядился отвечать лишь в случае нового ее обращения.

Министр внутренних дел получал о каждом заседании суда доклад от департамента полиции. Министр юстиции представлял письменные доклады царю о каждом заседании. Доклады департамента полиции подтверждают, что сенатор Дрейер вполне оправдал возложенные на него надежды. Он, например, не давал Ульянову возможности говорить о его отношении к террору.

В докладе отмечены попытки Ульянова защищать подсудимого Новорусского. Он пытался доказать, что Новорусский не мог догадываться об изготовлении в его квартире взрывчатого вещества.

С видимым удовольствием сообщалось министру внутренних дел, «что речи защитников были кратки и весьма приличны». Эта жандармская похвала не делает чести защитникам, но вместе с тем характеризует условия, в которые была поставлена защита.

Из нескольких десятков привлеченных к ответственности по делу 1 марта 1887 года были преданы суду 15 человек: Ульянов Александр, Осипанов, Андреюшкин, Генералов, Шевырев, Лукашевич, Новорусский, Ананьина, Пилсудский Бронислав, Пашковский, Шмидова, Канчер, Горкун, Волохов и Сердюкова.

Из этих обвиняемых 12 человек были студентами. Все подсудимые были приговорены к смертной казни, но Особое присутствие Сената ходатайствовало для восьми подсудимых о замене смертной казни другими наказаниями. Александр III утвердил смертный приговор для пятерых осужденных, а именно: для Ульянова, Шевырева, Генералова, Осипанова и Андреюшкина.

Интересная деталь: вследствие отсутствия палача в Петербурге варшавскому обер-полицмейстеру была послана шифрованная телеграмма с просьбой прислать палача по первому требованию, и 30 апреля последовало требование: «Вышлите немедленно палача». Через четыре дня из Трубецкого бастиона были вывезены в Шлиссельбург пятеро приговоренных к казни и двое – к пожизненному заключению. Казнь была совершена 8 мая.

В тот же день граф Толстой письменно докладывал императору: «Сегодня в Шлиссельбургской тюрьме, согласно приговору Особого присутствия Правительствующего сената, 15—19-го минувшего апреля состоявшемуся, подвергнуты смертной казни государственные преступники: Шевырев, Ульянов, Осипанов, Андреюшкин и Генералов.

По сведениям, сообщенным приводившим приговор Сената в исполнение, товарищем прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Щегловитовым, осужденные ввиду перевода их в Шлиссельбургскую тюрьму предполагали, что им даровано помилование. Тем не менее при объявлении им за полчаса до совершения казни, а именно в 3 1/2 часа утра, о предстоящем приведении приговора в исполнение все они сохранили полное спокойствие и отказались от исповеди и принятия святых тайн.

Ввиду того, что местность Шлиссельбургской тюрьмы не представляла возможности казнить всех пятерых одновременно, эшафот был устроен на три человека. Первыми вывели на казнь Генералова, Андреюшкина и Осипанова. Выслушав приговор, они простились друг с другом, приложились к кресту и бодро вошли на эшафот, после чего Генералов и Андреюшкин громким голосом произнесли: «Да здравствует «Народная воля!» То же самое намеревался сделать и Осипанов, но не успел, так как на него был накинут мешок. По снятии трупов казненных преступников были выведены Шевырев и Ульянов, которые также бодро и спокойно вошли на эшафот, причем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника».

На докладе, кроме обычного знака о прочтении его царем, никакой другой пометки не имеется.

Исполнение смертного приговора и заключение в каторжные тюрьмы осужденных не было завершением обширного делопроизводства по процессу 1 марта 1887 года, административная расправа со многими арестованными продолжалась, а началась она даже ранее судебной расправы.

ЧИКАГСКИЕ АНАРХИСТЫ – ЖЕРТВЫ ПЕРВОЙ «МАЁВКИ»

Праздник Первое мая зародился в Америке и вначале был одним из эпизодов борьбы рабочих за свои права. В Америке конца XIX века была свобода слова и собраний, рабочие могли свободно организовывать синдикаты и союзы, и до 1886 года там существовала полная свобода приготовления динамита и бомб.

1884 год в Америке был годом промышленных кризисов и безработицы. В 1885 году на конгрессе профессиональных союзов обсуждается вопрос о безработных. Конгресс решил агитировать за 8-часовой день, рассчитывая, что благодаря уменьшению рабочего дня будет уменьшено число безработных и голодных.

Было условлено не работать больше 8 часов, начиная с 1 марта 1886 года, и, чтобы заставить хозяев подчиниться воле рабочих, было принято решение с этого же дня объявить всеобщую забастовку всех рабочих «свободной» Америки. Митинги следовали за митингами, брошюры, прокламации раздавались тысячами, уличные демонстрации не прекращались. Наступило 1 мая 1886 года, рабочие покидали фабрики, заводы; производство приостановилось. Более 800 000 рабочих вышли на улицы.

Выступление анархистов в Чикаго. Гравюра XIX в.

Во главе рабочего движения стоял город Чикаго, движение анархистов было там особенно сильно. Среди чикагских анархистов выделялись Парсонс, Линг, Фишер, Энгель и Гипис. В Чикаго всеобщая забастовка готова была перейти в вооруженное восстание, и власти постарались своевременно принять меры.

За несколько дней до 1 мая хозяева крупного завода сельскохозяйственных орудий рассчитали рабочих, требовавших 8-часового рабочего дня, и на место «красных» наняли штрейкбрехеров, «желтых», а для охраны поставили 300 вооруженных полицейских.

3 мая возле завода состоялся митинг. Рабочие были без оружия. В это время послышались удары заводского колокола, и саботажники начали толпами выходить на улицу. Рабочие окружили их. Внезапно из завода выбежали полицейские и открыли стрельбу по безоружным рабочим. 6 человек были убиты и 50 рабочих опасно ранены.

Был созван массовый митинг «с целью заклеймить зверское убийство». Этот митинг состоялся 4 мая 1886 года на площади Хеймаркет. Рабочие пришли с женами и детьми, присутствовал и городской голова, намеренный разогнать собрание, если оно примет «нелегальный» характер. Выступали анархисты, и их выступления отличались «спокойствием и умеренностью»...

Митинг приближался к концу. Было около 10 часов вечера. Когда говорил последний оратор и рабочие уже расходились по домам, появилась заводская полиция с оружием в руках, полицейские двинулись на рабочих... В этот момент неизвестно кем в полицию была брошена бомба. 7 полицейских упали замертво, 30 получили ранения. Полиция открыла огонь по рабочим.

Анархисты – вожди митинга – Шпис, Фильден, Линг, Фишер, Энгель, Нибе и Ливаб после митинга 4 мая были немедленно арестованы. Парсонс успел скрыться, но когда узнал, что власти собираются осудить его товарищей на смерть, сам явился в суд.

Арестованных анархистов судили 21 июня 1886 года. Суд над ними продолжался 49 дней.

Обвинение было явно пристрастным, поскольку восемь человек не могли бросить одну бомбу в полицию. Более того, изготовление бомб в те дни было легальным. И анархисты были осуждены на основании подзаконных актов, то есть специально для их осуждения были изданы законы, запрещавшие изготовление бомб, и предложен проект законов против заговоров. В силу этого проекта и в силу изданных после майских событий законов о бомбах суд приговорил семерых анархистов к смертной казни, а восьмого – к 15 годам тюрьмы.

Всеобщая забастовка подходила к концу. Многие профессиональные союзы добились уменьшения рабочего дня, и все внимание было теперь сосредоточено на судьбе осужденных анархистов.

После осуждения анархистов начались многолюдные митинги протеста. Образовались комитеты петиций, и сотнями тысяч подписей покрывались прошения к высшим властям о помиловании осужденных.

«Я узнал, что посылают петиции об отмене моей смертной казни. Человек с честью и совестью, я не могу просить помилования. Я не преступник и не могу раскаиваться в том, чего я не сделал», – писал Парсонс.

Ни петиции, ни митинги ни к чему не привели. Верховный суд подтвердил прежний приговор, казнь анархистов была назначена на 11 ноября 1887 года.

В продолжение 15 месяцев осужденные анархисты ожидали исполнения судебного приговора. 10 ноября осужденным был объявлен приговор в окончательной форме. Смертная казнь Шваба и Фильдена была заменена бессрочной каторгой. При объявлении приговора ни один мускул не дрогнул у Фишера и Энгеля. Парсонс невозмутимо улыбнулся. Шпис разразился страстной речью. Линга уже не было в живых. Еще на суде он заявил: «Не радуйтесь, господа, вам не удастся казнить меня», – и за несколько дней до казни он взорвал себя, закурив сигару, начиненную гремучей ртутью.

11 ноября 1887 года приговор был приведен в исполнение.

4 виселицы было устроено во внутреннем дворе чикагской тюрьмы, стены которой охраняли более 3 тысяч человек. Дальше, на 500 шагов от стен, тюрьму окружал другой кордон из войск и полиции.

В 11 часов 50 минут палачи пришли за осужденными.

«Наше молчание в гробу, – воскликнул Шпис, – сделает больше, чем наш голос, который вы теперь душите!»

«Да здравствует анархия!» – воскликнул Энгель.

«Счастливая минута в моей жизни, да здравствует анархия!» – провозгласил Фишер.

Секунду спустя открылся люк, и все четверо провалились в яму. Тела казненных были выданы родным и погребены в тот же день.

АЛЕКСЕЙ УХТОМСКИЙ

Герой первой русской революции Алексей Владимирович Ухтомский родился 14 марта 1876 года в деревне Ярбозерский Погост Новгородской губернии.

Земли у крестьян Ухтомских было немного, а семья большая—шестеро детей. Учился Алексей хорошо. После окончания школы поехал в Петербург, где жил знакомый отца – приказчик, и поступил в ремесленное училище.

Когда Алексею исполнилось шестнадцать лет, он почувствовал себя достаточно взрослым для того, чтобы выступить против царивших в училище порядков. И – распростился с училищем. В поисках работы он переехал в Москву, затем в Пензу. Там он устроился на работу помощником машиниста паровоза, спустя четыре года сам стал машинистом, женился.

Спустя год после свадьбы Алексей с женой переехал в Уфу. Потом опять были переезды. Ухтомский водил поезда в Аткарске, Златоусте, Рузаевке.

В Рузаевском паровозном депо он познакомился с машинистом Московско-Казанской железной дороги Николаем Печковским. Человек энергичный, темпераментный, Печковский часто пренебрегал мерами предосторожности и действовал, мало заботясь о том, что его могут выдать полицейским властям. Он был эсером и часто развозил прокламации, вербовал в партию новых членов.

Познакомившись с Ухтомским, он сразу предложил ему стать социалистом-революционером. Лозунги эсеров Ухтомскому пришлись по душе: всеобщее избирательное право, свобода слова, печати, совести, собраний, союзов, отделение церкви от государства, всеобщее бесплатное образование, 8-часовой рабочий день... А главное – эсеры выступали против царя.

Предложение Печковского было принято. Ухтомский начал распространять нелегальную литературу, выступать на сходках.

Его активность была замечена, и Ухтомского устроили на работу в Москве. Как и в Рузаевке, он водил товарные поезда, но это для него было уже не главное дело. Главным стала пропаганда идей партии.

Права рабочего класса были любимой темой разговоров Ухтомского. Он говорил о них и на станциях во время стоянки поезда, и в депо, и в часы отдыха в дежурных комнатах паровозных бригад.

Война с Японией, начавшаяся в январе 1904 года, обострила все противоречия общественной жизни в России и ускорила революционные события.

Трагический день 9 января 1905 года (Кровавое воскресенье) имел большое значение для политического пробуждения широких масс трудящихся.

По всей стране прокатились выступления протеста. Только в январе 1905 года бастовали 440 тысяч рабочих.

Летом и осенью 1905 года шла усиленная подготовка ко всеобщей политической забастовке. Огромная организационная и агитационная работа большевиков способствовала дальнейшему подъему революции. В ходе борьбы в Москве возник Совет рабочих пяти профессий: печатников, металлистов, табачников, столяров и железнодорожников.

Ухтомскому пришлось заниматься делами Железнодорожного союза, Центральное бюро которого назначило его вместе с техником-чертежником Воробьевым пропагандистом-организатором на линии. Необходимо было создать сеть ячеек союза с тем, чтобы через них можно было подготовить железнодорожников ко всеобщей забастовке.

6 октября 1905 года по решению Московского комитета РСДРП началась всеобщая политическая стачка в Москве. Бастующие требовали введения 8-часового рабочего дня, демократических свобод, созыва Учредительного собрания. Стачка быстро охватила все промышленные центры и превратилась во всероссийскую.

Прекратили работу промышленные предприятия, почта и телеграф. Всеобщая стачка на железных дорогах Московского узла началась 7 октября. В этот же день Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза объявило всеобщую забастовку транспортников. В день стачки Ухтомский вместе с товарищами выехал на линию Казанской железной дороги и на митингах призывал железнодорожников активно включаться в борьбу.

Призыв прекратить движение поездов, работу в мастерских и депо прокатился по всем дорогам России.

Всероссийская октябрьская стачка вылилась в могучее политическое выступление против самодержавия. В ней участвовали около миллиона рабочих, 700 тысяч железнодорожников, 150 тысяч служащих торговых предприятий и местного транспорта, студентов.

4 декабря 1905 года МК РСДРП принял решение о всеобщей стачке и вооруженной борьбе против самодержавия. Московская общегородская конференция большевиков призвала поддержать это решение и наметила забастовку на 7 декабря, с тем чтобы перевести ее в восстание. К призыву присоединились конференции 29 железных дорог и почтово-телеграфный съезд, заседавший в то время в Москве.

10 декабря стачка переросла в вооруженное восстание. Центрами восстания стали Пресня, Замоскворечье, Рогожско-Симоновский район и район Казанской железной дороги. На Казанской железной дороге был организован революционный стачечный комитет, куда вошел и машинист А.В. Ухтомский. По распоряжению этого комитета стачечники захватили железнодорожный телеграф и передали по линии требование немедленно и повсеместно прекратить работу и присоединиться к политической стачке. К началу восстания здесь была создана боевая дружина численностью в 200 человек.

Дружина добывала оружие, обучала рабочих военному делу, заботилась об охране железнодорожных грузов, контролировала воинские эшелоны, возвращавшиеся из Маньчжурии, возводила баррикады. И всюду, где было трудно в эти дни, появлялся Ухтомский. Его слушались. Его уважали. В его голосе звучала какая-то непреодолимая сила. Он умел быть командиром и организатором.

Под руководством Ухтомского и Шестакова был оборудован специальный поезд, на котором боевая дружина на участке Москва– Голутвин разоружала полицию, резала провода правительственного телеграфа, задерживала и обезоруживала воинские эшелоны, шедшие из Маньчжурии, устраивала среди солдат митинги, призывая к борьбе с самодержавием.

Благодаря энергичным действиям боевой дружины во главе с Ухтомским к 15 декабря 1905 года вся власть на всех ближайших к Москве станциях Московско-Казанской железной дороги оказалась в руках восставших. В разгар Декабрьского восстания отсюда поступало оружие для борющегося пролетариата Москвы. Каждое утро поезд привозил дружину на баррикады, а ночью, оставив на баррикадах дозоры, бойцы Ухтомского уезжали на отдых в Перово или Фаустово. Водили этот поезд Ухтомский и большевик Акулин.

Генерал-губернатор адмирал Дубасов 13 декабря обратился к царю с просьбой срочно прислать в Москву военную помощь из Петербурга. Уже через два дня в Москву для борьбы с восставшими прибыл гвардейский Семеновский полк. Приказом по полку была организована экспедиция вдоль Казанской железной дороги в составе отряда из шести рот семеновцев при двух орудиях и двух пулеметах. Перед экспедицией стояла задача – захватить станцию Перово, обыскать мастерские и строения, найти руководителей боевой дружины Ухтомского, Котляренко, Татаринского, оказать содействие железнодорожным агентам для восстановления движения на дороге. После этой операции было приказано следовать на станцию Люберцы, занять ее, затем захватить станцию Сортировочную и, наконец, взять Коломну, где остаться до особого распоряжения. В качестве общих указаний отряду предписывалось иметь строжайшее наблюдение за телеграфными аппаратами, по возможности щадить и охранять различные железнодорожные сооружения, необходимые и полезные для обслуживания железной дороги. Однако арестованных не иметь и действовать беспощадно. Каждый дом, из которого будет произведен выстрел, уничтожать огнем и артиллерией.

16 декабря 1905 года карательная экспедиция тронулась в путь. Ухтомский, со своей стороны, отдал приказ выехать в Коломну за дружинниками, охранявшими баррикады. Поезд боевой дружины состоял из двух вагонов первого класса, двух вагонов второго класса, санитарного вагона и одного вагона-цейхгауза. Однако до Коломны добраться не удалось – вся линия оказалась забитой возвращавшимися с японской войны солдатами. Пришлось ночевать в Перове.

На Казанском вокзале царские войска успели приготовить засаду, которая едва не стоила Ухтомскому и его товарищам жизни. В Москве Ухтомский принял дружинников с разбитых баррикад Пресни.

В одном месте на путях стояла открытая платформа, на которой возвышался какой-то груз, покрытый брезентом.

«Товарищ, – обратился с паровоза Ухтомский к находившемуся поблизости человеку, – есть ли впереди казаки или солдаты?»

«Нет», – ответил тот (впоследствии оказалось, что это был охранник-провокатор).

Ухтомский стал медленно толкать поезд дальше – паровоз был прицеплен сзади вагонов, и поэтому состав приходилось толкать. Вдруг брезент на платформе зашевелился – под ним оказалась группа солдат с пулеметом.

«Ложись!» – скомандовал Ухтомский трем находившимся с ним на паровозе товарищам и толкнул на всех парах поезд вперед. Сзади послышалась пулеметная трескотня, но состав успел скрыться за поворотом.

Вторая западня была недалеко от станции Сортировочная, там засели семеновцы – стрелки и пулеметчики. Ухтомский дал полный ход назад.

Свинцовый ливень из множества пулеметов обрушился на дружину. Шестеро дружинников были ранены, один – убит. Паровоз, по существу, был выведен из строя.

Однако Ухтомский не растерялся. Он сумел пустить поезд со скоростью 70 верст в час, подняв давление пара в котле до 15 атмосфер. Прорвавшись таким образом через все заграждения, поезд благополучно прибыл в Перово. Согласно решению военного совета дружины оружие спрятали в надежном месте и разошлись.

Но на станции Люберцы Ухтомского опознали по карточке, имевшейся в карательной экспедиции, и задержали. 17 декабря 1905 года вместе с шестью другими рабочими-дружинниками он был расстрелян без всякого суда. Ухтомский принял смерть с необычайным мужеством, поразив этим даже своих палачей. На месте казни капитан карательного отряда предложил ему завязать глаза. Но он отказался. Заявил, что встретит смерть лицом

Е. Авадяева, Л. Зданович 100 великих казней

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

СОКРАТ

КАТИЛИНАРИИ

АПОСТОЛ ПЕТР

СЕНЕКА И ПЕТРОНИЙ

ГЕОРГИЙ, ПРОЗВАННЫЙ ПОБЕДОНОСЦЕМ

ТАМПЛИЕРЫ

АНДРОНИК I

ДЖОН ВИКЛЕФ

ВИТАЛИЙСКИЕ БРАТЬЯ

ЯН ГУС

ИЕРОНИМ ПРАЖСКИЙ – ПРЕДТЕЧА РЕФОРМАЦИИ

ИМАДЕДДИН НАСИМИ

ЖАННА Д'АРК

ЖИЛЬ ДЕ РЭ – МАРШАЛ СИНЯЯ БОРОДА

САВОНАРОЛА

МОНТЕСУМА

ТОМАС МЮНЦЕР

ПОСЛЕДНИЙ ИНКА

ТОМАС МОР

ТОМАС КРОМВЕЛЬ

АННА БОЛЕЙН И ЕКАТЕРИНА ГОВАРД – ЖЕНЫ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VIII

ДЖОН ФИШЕР И КЕНТСКАЯ ДЕВА

МИГЕЛЬ СЕРВЕТ

ДЖЕЙН ГРЕЙ

ТОМАС КРАНМЕР, АРХИЕПИСКОП КЕНТЕРБЕРИЙСКИЙ

АДМИРАЛ КОЛИНЬИ

МАРИЯ СТЮАРТ

ОХОТА НА ВЕДЬМ

ДЖОРДАНО БРУНО

РОБЕРТ ДЕВЕРЕ ЭССЕКС

ПОРОХОВОЙ ЗАГОВОР ГАЯ ФОКСА

РАВАЛЬЯК

«ВОРЁНОК» – СЫН МАРИНЫ МНИШЕК

ЛЕОНОРА ГАЛИГАИ

ЗАГОВОР ШАЛЕ

ЛУИ ДЕ МАРИЛЬЯК

ГЕРЦОГ МОНМОРАНСИ

УОЛТЕР РЭЙЛИ

ДЖУЛИО ЧЕЗАРЕ ВАНИНИ

ФЕЛЬТОН И БЭКИНГЕМ

СЕН-МАР

КАРЛ I

ОЛИВЕР КРОМВЕЛЬ

СТЕПАН РАЗИН

ПРОТОПОП АВВАКУМ

КАПИТАН КИДД

КАРТУШ

АННА БОННИ И МЭРИ РИД

РАСПРАВА С МОНСАМИ

АРТЕМИЙ ВОЛЫНСКИЙ

ЗАГОВОР МИРОВИЧА

ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

ЛЮДОВИК XVI И МАРИЯ АНТУАНЕТТА

ДАНТОН

МАКСИМИЛИАН РОБЕСПЬЕР

АНТУАН ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ

ОРЖЕРСКАЯ ШАЙКА

ГРАКХ БАБЁФ

ГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ

МАРШАЛ НЕЙ

ДЕКАБРИСТЫ

ДОН ВИНСЕНТЕ – БИБЛИОФИЛ-УБИЙЦА

«АМИСТАД» – КОРАБЛЬ ВОССТАВШИХ РАБОВ

ТАНТИЯ ТОПИ – ЛИДЕР ВОССТАВШИХ СИПАЕВ

ДЖОН БРАУН

КАРАКОЗОВ И КРУЖОК ИШУТИНЦЕВ

ДЕЛО 1 МАРТА 1881 ГОДА

СТЕПАН ХАЛТУРИН

АЛЕКСАНДР УЛЬЯНОВ

ЧИКАГСКИЕ АНАРХИСТЫ – ЖЕРТВЫ ПЕРВОЙ «МАЁВКИ»

АЛЕКСЕЙ УХТОМСКИЙ

Е. Авадяева, Л. Зданович
100 великих казней